Тем временем, Кирилл подскочил к старшему полицейскому и, схватив его под локоть, чтобы тот не побежал за уличными мальчишками, начал ему что-то внушать тихим голосом, но с явной помощью размашистых жестов другой руки. Городовой крутил головой, пожимал плечами, чесал темечко. Младший из пары полицейских покрикивал на товарища: давай же, шевелись, помоги! На Аллеях сцепились полозьями пара саней, вызывая еще большую неразберихутранспорт выезжал на тротуар, пешеходы, ругаясь на польском, русском, немецком и еврейском языках, убегали из-под колес и из-под копыт; перед винным складом на замерзшей грязи упала матрона с габаритами гданьского шкафа, трое джентльменов пыталось ее поднять, на помощь поспешил пузатый офицер, и так вчетвером они поднимали ее: на разупала, на двагрохнулась, на триуже половина улицы лопалась от смеха, а тетка, покрасневшая словно вишня, пронзительно пищала, махая толстыми ножками в маленьких башмачках Не удивительно, что на перекресток мы оглянулись только при звуках рвущегося листового металла и треска ломающегося дерева. Автомобиль столкнулся с повозкой угольщика: один конь упал, одно колесо отвалилось. Полицейский отпихнул Кирилла, бегом бросился к аварии. Плененный внутри крытой машины автомобилист начал давить на грушу клаксона; вдобавок под капотом что-то грохнуло, будто бы кто из двустволки выпалил. Этого было уже слишком много для сивки, запряженной в стоящие рядом сани. Перепуганный конь дернул вперед, прямо на люта. Кучер схватил вожжи, но и само животное тоже должно было почувствовать, в какую стену холода попалооно еще энергичнее рвануло в сторону, закрутив санями на месте. Может, полоз зацепился за тротуар? Или сивая лошадь поскользнулась на черном зеркале льда? Я уже стоял в министерских санях, вместе с Иваном присматриваясь происшествию над стоящим перед нами рядом экипажей, но все происходило слишком быстро, слишком неожиданно, слишком много движения, крика, света и теней. Сивая лошадка упала, перевернулись сани, которые она везла, на землю покатился с них весь грузпара десятков пузатых бутылей в корзинах с опилками; корзины вместе с бутылями покатились к самому центру перекрестка, часть из них, должно быть, разбилась, по льду разлилась желто-зеленая жидкостькеросин, подумал яи уже рванул огонь! От чего? От электрической искры автомобиля? Брошенной папиросы? Удара о камень подкованного копыта? Не знаю. Голубое пламя прыгало по всей ширине лужи, высоко, все выше, на метр, на полтора метра ввысьпочти доставая вмороженного в воздушную сетку люта.
Сгорбившись над аппаратом, фотограф постепенно, методично, выжигал вспышкой снимок за снимком. И что он потом на них увидит? Что сохранится на стекле и отпечатается на бумаге: снегснегбледные ореолы фонарейтемная грязь, темная мостовая; темное небосерые фасады домов в перспективе широкого городского ущельяна первом плане хаос угловатых форм экипажей, заблокированных в заторемежду ними и между людских силуэтов бьет сияние чистого огня, настолько светлого, что карточка в этом месте кажется совершенно не экспонированнойа над ним, над пламенем белизны, что белее белого, в самом сердце арабески льда расстилается лют, лют, массивная молния мороза, растопыренная звезда инея, живой костер холодалют, лют, лют над меховыми шапочками девушек, лют над шапками и котелками мужчин, лют над лошадиными мордами и будками повозок, лют над неоновыми вывесками кафе и салонов, магазинов и гостиниц, кондитерских и булочных, лют над Маршалковской и Аллеями Иерусалимскими, лют над Варшавой, лют над Российской Империей.
Когда потом мы ехали к Саской, по Крулевской улице, мимо Сада, мертвого под многолетней намерзшей массой, мимо колоннады, обвешанной сосульками, мимо прикрытых снежными навесами башен и соборов на Саской площади, по направлению к Краковскому Предместью, та картинаостаточная картина и представлениеприходили ко мне раз за разом, настырное воспоминание с непонятным значением, картина увиденная, но не понятая.
Чиновники, вполголоса и бурча, обменивались какими-то замечаниями, кучер орал на невнимательных прохожих, метель как-то успокоилась, зато делалось холоднее, дыхание замерзало на губах, зависая перед самым моим лицом в виде белого облачка; потные лошади двигались в тучах липкой сыростиКоролевский Замок был все ближе. Перед поворотом на Медовую я увидал его над Зыгмунотовой Колонной: погруженный в блок темного льда Замоки огромное гнездо Лютов над ним. Черно-фиолетовый струп достигал половины крыш Старого Города. В погодные деньки вокруг Большой Башни можно увидеть стоящие в воздухе волны мороза. Чтобы измерить этот мороз на термометрах не хватает делений. У костров на границе Замковой Площади держали стражу жандармы. Когда из гнезда вымораживается лют, улицы закрывают. В самом начале генерал-губернатор установил здесь кордон из драгун Четырнадцатого Малороссийского Полка, но потом весь полк отправили на японский фронт.
А вот крыша Дворца Краковских епископов оставалась свободной от ледовой наросли. На первом этаже со стороны улицы Сенаторской все так же размещались изысканные магазиныэлектрические фонари освещали рекламы Эксклюзивных деликатесов Николая Шелехова и чаев Московского Торгового Дома Сергея Васильевича Перловано главное крыло со стороны Медовой, под верхушкой в стиле рококо и в пилястрах с коринфскими навершиями, принадлежало Министерству Зимы. Над обоими проездами висели черные, двуглавые орлы Романовых, инкрустированные тунгетитом цвета оникса.
Мы въехали во внутренний двор, полозья саней заскрежетали по мостовой. Чиновники высели первыми, Иван сразу же исчез в дверях, насадив на нос очочки; Кирилл остановился на ступенях у порога и глянул на меня. Я открыл рот. Он приподнял бровь. Я опустил взгляд. Мы вошли.
Рассыльный взял у меня кожух и шапку, а привратник подсунул громадную книгу, в которой я должен был вписать свое имя в двух местах; ручка выскальзывала из застывших пальцевможет записаться за благородного господина, нет, я, я сам. Неграмотное простонародье тоже посещает коридоры начальства Зимы.
Все здесь блестело чистотой: мрамор, паркет, стекла, хрусталь и радужное зимназо. Кирилл провел меня по парадной лестнице, через два секретариата. На стенах, под портретами Николая Второго Александровича и Петра Раппацкого, висели солнечные пейзажи леса и степи, весеннего Санкт-Петербурга и летней Москвыиз тех времен, когда весна и лето еще имели туда доступ. Чиновники не поднимали головы, но я видел, как советники, референты, обычные конторщики и писари провожают меня взглядом, после чего обмениваются между собой кривыми усмешками. Когда заканчивается присутственное время? Министерство Зимы никогда не засыпает.
Чрезвычайный комиссар Прейсс В. В. занимал обширный кабинет с антикварной печью и нерабочим камином; высокие окна выходили на улицу Медовую и Замковую Площадь. Когда я вошел, разминувшись на пороге с Иваном, который, скорее всего, уже объявил меня, господин комиссар, повернувшись ко мне спиной, занимался самоваром. Он и сам был похож на самовар: корпус пузатенький, грушеобразный, и маленькая, лысая головка. Двигался он с излишней энергией, руки трепетали над столом, ноги не переставали танцеватьшажок вправо, шажок влевоя был уверен, что он напевает чего-нибудь под носом, улыбаясь при этом, с румяного личика на мир глядят веселые глазки, и что гладкий лобик комиссара Зимы не нарушает ни единая морщинка. Тем временем, поскольку он не поворачивался, я стоял у двери, заложив руки за спину, позволяя теплому воздуху заполнять легкие, обмывать кожу, расплавлять кровь, застоявшуюся в жилах. Можно было сказать, что в кабинете было даже жаркобольшая, покрытая цветастой майоликовой плиткой печь не остывала ни на мгновение, окна в кабинете покрылись паром настолько, что через них можно было видеть, в основном, размытые радуги уличных фонарей, удивительным образом сливающихся и расходящихся на стеклах. Это было вопросом, имеющим огромное политическое значение, чтобы в Министерстве Зимы никогда не царил холод.
Ну, и почему же вы не присаживаетесь, Венедикт Филиппович? Садитесь, садитесь.
Румяное личико, веселые глазки.
Я сел.
Шумно вдохнув, хозяин кабинета, опустился со своей стороны стола, сжимая в руках чашку с парящим чаем (меня не угостил). Слишком долго он здесь не сидел, стол был совершенно не его, комиссар выглядел за ним словно ребенок, играющийся в министра, наверняка следовало бы заменить мебель. Его должны были прислать только-только, и прислалицарского чрезвычайного комиссараоткуда? Из Петербурга? Из Москвы? Из Екатеринбурга? Из Сибири?
Я набрал воздуха в легкие.
Ваше Благородие позволит Я арестован?
Арестован? Арестован? Да с чего же подобная мысль пришла вам в голову?
Ваши чиновники
Мои чиновники!?
Если бы я получил повестку, то, обязательно, сам бы
Разве вас, господин Герославскийтолько он произнес мою фамилию правильноне пригласили вежливо?
Я считал
Боже мой! Арестованный!..
Он всплеснул руками.
Я сплел пальцы на колене. Все гораздо хуже, чем думал. В тюрьму меня не посадят. Высокий царский чиновник желает со мной поговорить.
Комиссар начал вынимать из стола бумаги. На свет появилась толстая пачка рублей, печати. Я под бельем покрылся потом.
Таак Прейсс громко отхлебнул из чашки. Примите мои соболезнования.
Слушаю?
В прошлом году у вас умерла мать, правда?
Да, в апреле.
И вы остались сами. Это нехорошо. Человек без семьи он как это он сам. Это плохо, ой, плохо.
Комиссар перелистнул страницу, отхлебнул, перелистнул следующую.
У меня есть брат, буркнул я.
Так, так, брат, на другом конце света. Это куда же он выехал, в Бразилию?
Перу.
Перу!? И что он там делает?
Строит церкви.
Церкви! И наверняка часто пишет.
Ну Чаще, чем я ему.
Это хорошо. Скучает.
Да.
А вы не скучаете?
По нему?
По семье. Когда в последний раз вы что-нибудь слышали от отца?
Страница, другая, глоток чая.
Отец. Так я и знал. О чем еще можно было говорить?
Мы не пишем друг другу, если вы это имеете в виду.
Это ужасно, ужасно. И вас не интересует, а жив ли он вообще?
А он жив?
А! Жив ли Филипп Филиппович Герославский! Жив ли он! Прейсс даже вскочил из-за своего оперного стола. Под стеной, на легеньком стеллаже из зимназа стоял большой глобус, на стене висела карта Азии и Европы; комиссар завертел этим глобусом, ударил ладонью по карте.
Когда он поглядел на меня снова, на пухлом личике уже не осталось и следа от недавнего веселья, темные глаза уставились на меня с клиническим вниманием.
Жив ли он прошептал комиссар. Затем взял со стола пожелтевшие бумаги. Филипп Герославский, сын Филиппа, родившийся в тысяча восемьсот семьдесят восьмом году в Вильковце, в Прусском Королевстве, Восточная Пруссия, Лидзбарски повят, с одна тысяча пятого года российский подданный, муж Евлагии, отец Болеслава, Бенедикта и Эмилии, приговоренный в одна тысяча седьмом году к смертной казни за участие в покушении на жизнь Его Императорского Величества и в вооруженном бунте; так, путем помилования смертная казнь была заменена пятнадцатью годами каторги с лишением прав и конфискацией имущества. В одна тысяча девятьсот семнадцатом году ему простили остаток срока, приказав жить исключительно в границах амурского и иркутского генерал-губернаторства. Не писал? Никогда?
Матери. Возможно. В самом начале.
А сейчас? В последнее время? Начиная с семнадцатого года. Вообще?
Я пожал плечами.
Вы, наверняка, и сами хорошо знаете, когда и кому он пишет.
Не дерзите, молодой человек!
Я слабо улыбнулся.
Извините.
Он долго приглядывался ко мне. На пальце его левой руки был перстень с каким-то темным камнем в оправе из драгоценного тунгетита, с выгравированной эмблемой Зимы. Комиссар постукивал перстнем по столешнице: тук, туккпарные удары были сильнее.
Вы окончили Императорский Университет. Чем занимаетесь сейчас?
Готовился к экзамену на докторскую степень
И на что же вы живете?
Даю уроки математики.
И много этими уроками зарабатываете?
Поскольку улыбка уже была, мне осталось лишь опустить взгляд на сжатые ладони.
По разному
Вы являетесь частым гостем у ростовщиков, все евреи на Налевках вас знают. Одному только Абизеру Блюмштейну вы должны больше трехсот рублей. Триста рублей! Это правда?
Когда Ваше Благородие мне сообщит, по какому делу меня допрашивают, мне будет легче признаться.
Тук, тукк, тук, тукк.
А может вы и вправду, какое преступление совершили, что так от страха потеете, а?
Будет лучше, если Ваше Благородие соблаговолит открыть окно.
Прейсс встал передо мной; ему даже не нужно было особенно наклоняться, чтобы говорить мне прямо в ухосначала шепот, затем ворчливый солдатский тон, а под конец чуть ли не крик.
Вы азартный игрок, мой Бенедикт, закоренелый картежник. Что выиграететут же проиграете, что заработаететут же спустите, что одолжитев игру и в прорву, что выклянчите от приятелейтут же профукаете; и приятелей уже у вас нетничего у вас уже нет, но все равнопроигрываете, все проигрываете. Очко, баккара, зимуха, покерлюбой способ хорош. Один раз вы выиграли половину лесопилкипроиграли той же ночью. Вы должны проигрывать, не можете встать от стола, пока не проиграетесь до нитки, так что с вами никто уже не желает играть. Никто уже не желает с вами играть, Венедикт Филиппович. Никто уже не желает одалживать. Вы заложились уже на два года вперед. Болеслав вам не пишет, зато вы пишете ему, вымаливаете деньги, только он больше не присылает. Отцу вы не пишете, потому что у отца денег нет. Вы хотели жениться, но несостоявшийся тесть натравил на вас собак, поскольку вы заложили и проиграли приданое невесты. Если бы вы хоть в висок себе пальнули, как шляхтичу поступить следовало бы, так не пальнете же, тьфу, не шляхтич вытак, мусор!
Я улыбнулся, словно бы извиняясь.
Комиссар Прейсс посопел, потом по-дружески похлопал меня по плечу.
Ладно, не бойтесь, мы здесь и с отбросами знаемся. Это ничего, что родной отец для вас значит столько же, что и подагра японского императораза то тысяча рублей для вас кое-что значат! Правда? Тысяча рублей значит для вас столько ну, очень много значит. Мы дадим вам тысячу, а потом, возможно, и вторую, если хорошо справитесь. Поедете проведать отца.
Тут он замолчал, по-видимому, ожидая моего ответа. Поскольку его не дождался, Прейсс возвратился за стол, к исходящему паром чаю (тот немного остыл, поэтому комиссар отхлебывал дольше и громче), к бумагам и печатям. Массивной ручкой он поставил подпись на документе, прихлопнул печать, затем другую; удовлетворенный, потер ручки и развалился в обитом кожей кресле.
Вот вам паспорт и направление в наше отделение в Иркутске, они вами займутся на месте. Мы уже купили вам и билет, завтра вы выезжаете в Москву, в противном случае не успеете на Сибирский Экспресссегодня у нас первое июля, билет у вас на пятое, отъезд в десять вечера с Ярославского Вокзала; в Иркутске будете одиннадцатого, там вас посадят до Зимней на Кежьме. Здесь тысяча, распишитесь в получении. Купите себе какую-нибудь одежду, чтобы выглядеть как человек! А если вам придет в голову взять деньги и все проиграть Черт с вами, проигрывайте, лишь бы на Байкал добрались. Ну, подписывайте!
Тысяча рублей. И что они хотят, чтобы я там сделал? Вытянул от отца имена, которых он не выдал на суде? Но почему с этим ко мне обращается Министерство Зимы, а не Внутренних Дел?
Поеду, сказал я, проведаю отца. И что? И все?
Поговорите с ним.
Поговорю.
Как поговорите, ну, это уже будет хорошо.
Не понял, что Ваше Благородие
Писем он не высылал, а вас это, естественно, не удивляло. Комиссар Прейсс открыл оправленную сукном и черепаховой костью папку. Иркутск нам пишет Он же был геологом, правда?
Не понял?
Филипп Филиппович изучал геологию. Не перестал он ею интересоваться и в Сибири. Здесь мне докладывают С самого начала он был очень близко, его роту взяли во вторую или третью экспедицию, которая отправилась туда весной одна тысяча девятьсот десятого. Большинство умерло от обморожений. Или же на месте замерзли. Он выжил. Потом вернулся. К ним. Я в это не верю, но так мне пишут. Дали приказ, выделили деньги, вот я и высылаю человечка. Ваш отец разговаривает с лютами.