Ну, говорите же! Ведь уже а собственно, сколько у вас времени?
Зейцов вынул часы.
Начало двенадцатого.
Ага, выходит, скоро обед. Так? Слушаю?
Тот почесал шрам, оставшийся после отмороженного пальца, и вдруг поднял взгляд.
Я к вам с просьбой, Венедикт Филиппович. Можно войти? Простите, как-то трудно собраться здесь, в коридоре Впрочем, извиниться, опять же, должен, да, с самого начала, извиниться, да. А за что? А за то, что вчера наболтал, ведь ничего не знал про отца вашего, вы должны поверить, если бы знал
Да войдите же, войдите. Только в чем, собственно, дело? Потому что никак не пойму. Какое вам дело до моего фатера?
Так ведь уже сегодня, за завтраком, благодарствую, сегодня все уже об этом сплетничают; не то, чтобы в обществе там крутился и сам в разговорах участие принимал, гы-гы, сами же знаете, как оно бывает: бывший каторжник, пария на всю жизнь; но тем сильнее прислушиваюсь, и что с вечера забыл, так сегодня и вспомнилось, как услышал их рассказы, особенно, госпожи Блютфельд, которая рассказывала историю отца вашего
Ах! Выходит, Frau Блютфельд рассказывала историю отца! Тогда уже весь поезд знает, иначе и быть не может. Вы говорите, говорите.
Отец Мороз, так назвали, Отец Мороз. С лютами разговаривает, представьте, и что он им шепнет, то люты и выполняют, и такой вот порядок Зимы на Землю ложится, так по слову отца вашего Лед протекает по землям и народам, и вот теперь, вы зачем в Сибирь едете?
И зачем?
Ну да, вот тут извиниться я должен, не сердитесь, Венедикт Филиппович, вы же не будете сердиться, правда? Я же вижу, что вы человек хороший.
Да с чего, черт подери, я должен сердиться?
Ой, ой, уже сердится, вот душа горячая! Зейцов засопел, скривился, нервно глянул за окно. При этом он передвинулся на кровати, лишь бы подальше, и снова начал чесать свои шрамы. Видите ли, если бы вчера вечером я не наболтал, что наплел, про Авраама, про Историю, про оттепельников с ледняками, а прежде всегопро Бердяева А они же слышали, один другому повторил с пятого на десятое, и вышло так, представляете, что мы с вами разговаривали, что не я говорил, а мы беседовалии кто конкретно чего сказал, никто и не помнит. И теперь оказывается, будто вы рассказывали про свои планы.
Что?
Ну, значит, зачем вы туда едете.
Погодите, Зейцов, видно, меня мучает страшный katzenjammer, поскольку ничего не могу понять из ваших слов, вы все крутите, словно еврей вокруг свиньи, возьмите себя в руки и прямо скажите: что за планы?
Ну, чтобы Историю заморозить.
Это как же?
Сын с большой земли к Отцу Морозу с вестями едет, как повернуть ход истории, подо Льдом замороженной: туда или сюда. Ну Так уж вышло. Он жалобно вздохнул. Простите, Венедикт Филиппович?
Я-оно молча глядело на него.
Ой, сердитесь, я же вижу, что сердитесь.
Вы знаете, это проклятие прямо какое-то.
А?
Нет такого дня в этом холерном Экспрессе, чтобы не лег спать одним человеком, а проснулсядругим.
Ну да, люди меняются, покачал головой Зейцов.
Да не в этом дело. А, впрочем! Говорите уже, что за просьба.
Так вы же меня еще не простили!
Что вы все со своим прощением! Неужто одно слово чужого человека так на совести вашей висит! Прямо какая-то мания милосердия!
Зейцов поглядел без тени улыбки.
Видать, вы еще не понимаете, какую обиду я вам, не желая того, нанес. А прощениепрощение это самое первое дело, без прощения нет жизни, нет, и не может быть, счастья, ведь как это вы себе представляете: радоваться собственным удовольствиям, радоваться своим радостям, когда вы знаете, что кто-то против вас таит справедливую обиду, потому что страдал и сейчас страдает за ваше дело? Так что же это за радостьвсе равно, что пировать в присутствии умирающих от голода бедняков, у которых харч этот изо рта отобрал, тогда никакая амброзия сладкой не покажется. Все начинается с прощения, ибо, с другой стороны, когда сам таишь в сердце ненависть или даже легкую неприязнь против кого-то, так можешь ли ты откровенно радоваться пускай даже самому малому? И видно это более всего, понятно, в делах самых крупных: если кто врагу смертельному отомстить поклялсяпроходят годы, вот у него уже дети и внучата, людского уважения добился, имение нажил трудом своим, так вот радует ли это его, станет ли он в покое к смерти готовиться, глянет ли с улыбкой Богу в лицо, нет, ведь при жизни он и цветочка не мог понюхать, чтобы тут же лоб морщинами не пошел, чтобы губы не скривились, и черная туча на лицо не нашла: сама только мысль о возможном счастье врага уничтожала счастье собственное. Потому так важно, чтобы уже с малых дел прощение начать воспитывать. Ведь оно так же практикуется, как искусство конной езды или там стрелковое умениеведь не остановишь человека первого попавшегося на бульваре и прикажешь: а ну-ка подстрели мне воробья за сотню шагов. Не подстрелит. Точно так же и с заповедью любви к ближнему. Большая это ошибкакрупнейшая! когда человек принимает ее словно имперский указ: со вторника все ездим с правой стороны, со средывсем прощаем. А ведь именно так часто говорят священники, так говорят детям воспитатели, сами плохо воспитанные. В прощении же необходимо тренироваться, как спортсмены тренируют свое тело в атлетике, то есть, годами, в труде, в поту и крови, от ошибки к ошибке, не бросаясь сразу же к рекордной штанге, но начиная с малейших нагрузок: прости невежливое поведение, прости неуклюжесть, проси прощение за нечаянное злое слово. Так воспитаешь в себе мышцы для поднятия прощений, которые раздавили под собой миллионы нетренированных.
Я вас прошу, Венедикт Филиппович: простите меня.
Я-оно невольно опустило глаза, рука остановилась на жилетке. Вазовкак же его там звали? Юрий? Успел ли он ответить перед смертью? Кровь заливала его рот, он говорил, только я-оно его не слышало.
Тряхнуло головой.
Видимо, вы, Филимон Романович, слишком высокого мнения о людях. Многие, ба, большинство, если не все, не имеют никаких проблем, счастливо живя в не прощении.
Вы так считаете, так считаете
Ну ладно уже, хорошо, я-оно склонилось вперед, стиснуло его колено, я прощаю вас, прощаю.
Вы вот думаете: ну чего тут сложного, слово сказатьсказать можно все; вы так думаете.
Да хватит уже. Что у вас за просьба?
Тот вздохнул глубжедыша, выбрасывал из легких воздух, пропитанный затхлостью злых мыслей, удалял экскременты души, непереваренные страхи.
Ну так, так. Прогоните меня, можете прогнать, но должен я вас попросить, хотя, сами видите, трудно мне собраться с подобной настырностью. Он опустил взгляд. Вот скажите мне: вы помните, что я рассказывал вам про Ачухова, об исправлении мира по Божьим заповедям, о революции духапомните?
Говорили, помню.
Так вот Так вот, просьба моя такая: когда уже будете говорить с отцом вашим, шепните ему словечко и об этом.
Поначалу я-оно ничего не поняло.
О чем?
О таком пути Историитолько об этом вас прошучтобы дать России шанс, чтобы у людей был шанс стать свободными перед добром и злом, а уже Царствие Божие, если наступит, когда наступит
Вы с ума сошли!
Ой.
Или снова напились с утра. Вы же только что извинялись передо мной за то, что с ваших слов сплели лживую сплетню на меня и фатера моегоа теперь сами говорите, что верите в эту сплетню?!
Сплетня сплетней, Венедикт Филиппович, я же не говорю, что у вас было такое намерение, что именно за тем вы на Байкал едетено раз уже это вслух обсуждают, а ведь вы относительно отца ни в чем отрицать не стали, так почему я не могу попросить? Не захотите, так и выполнять не станете. Только что вам в этом плохого? Все равно же говорить с отцом будете, а он, вы сами сказали, с лютами беседует, а о чеммы не знаем, и действительно ли Отец Мороз заведует Морозомтоже не знаем, так что тут плохого, если я попрошу, чтобы он словечко замолвил за доброе дело, ну, гаспадин Ерославский, тут же ничего сложного, а если бы и вправду с вашей помощью время России наконец-то повернулось бы к эпохе духа
Вы поверили! Я-оно схватилось за голову. Да что же это такое! Что за бред! Вы же сами знаете, что это ложь, и сами верите!
Зейцов прикусил ус.
Не мне обсуждать с вашим благородием о правде, когда только-только в пути познакомились. Может, сплетня и ошибается; может, вначале она лишь ошибочной была, но, услышав ее, со временем вы ее в правду обратите; но, может, она с самого начала была правдивой. И прощения я просил не за ложьба, тем большая кривда для вас, если это правда. Нет такого закона, что госпожа Блютфельд никогда неправой быть не может.
Не вам это обсуждать, сухо повторило я-оно. Вынуло папиросу, закурило. Тяжелой пепельницей стукнуло по столешнице. Зейцов потер глаза, в которые попал дым. Я-оно закинуло ногу на ногу, сбило пепел. Ну ладно! Я скажу вам, как оно на самом деле! Зачем я еду в Прибайкальский Край? Ради двух тысяч рублей. Тысяча авансом и другая тысячапотом. Мне заплатили, вот я и еду. Меня наняло Министерство Зимы. Еду, чтобы поговорить с Отцом Морозом для Раппацкого. Вот вам и заведующий Историей. А хотите знать больше? Ни черта я не верю в эту дурацкую бердяевскую метафизику, и плевать мне на все это с высокой колокольни: если мне имперская Зима заплатит еще одну косую, то я уболтаю папашку даже на то, чтобы Иван Грозный вернулся. Ну и? А?
Филимон Романович Зейцов с трудом поднялся. Повернулся, чтобы выйти, только ноги запутались в узком проходе, и когда вагоном сильно тряхнуло, ему пришлось наклониться и опереться вытянутой рукой о стенку; склоненный, он шепнул рядом с моим ухом:Простить, вот самое главное, с этого начните, с прощения, затем толчком направил себя к двери. Он хотел еще поклониться, только в тесноте у него не совсем вышло. После этого он отступил спиной, чудом не столкнувшись с кем-то в коридоре.
Я-оно растирало лоб вспотевшей ладонью. Луб-луб-луб-ЛУБ, черт, все это из-за ужасного похмелья, и чего было так выступать, ведь у пьяницы давно уже шарики за ролики зашли, болтает всякое, только сам дураком будет тот, кто дурака слушает. С этого начните, с прощения. И за что просить, и у кого? А шептал он это с такой медовой жалобой в голосе, с таким плачем в груди, словно осужденного под эшафотом в истинную веру вернуться убалтывал. Пьянь блаженная! Наверняка он преувеличил силу этой сплетни блютфельдовской бабы, как и все остальное. Да и кто мог слышать эту нашу вчерашнюю беседу под водку? Панна Мукляновичувна. Под самый конец, еще доктор Конешин, и кто там еще подошел от бильярдного стола. Может, Дусин, только ведь он в глубине прятался. Кто-то ближе сидел? Я-оно не помнило. Frau должна была получить версию из вторых, если не из третьих рук; правда, это ей никогда не мешало
Можно? Пан Бенедикт? Тук-тук.
Глянуло. Вспомнишь черта, а он тут как тут
Прошу.
Елена прикрыла за собой двери.
Услышала возбужденные голоса и подумала, что вы уже встали.
Весьма верное умозаключение. Правда, ведь я могу быть редким примером сомнамбулического чревовещателя, вот это был бы уже твердый орешек для Шерлока Холмса.
Что это вы сегодня такой язвительный?
Ничего. Похмелье.
А!
Сегодня она была в блузке из черного шелка, которая очень соответствовала черной юбке; вместо бархатки с рубином шею оплетала двойная нитка жемчугов, спадая на жабо из черного тюля. И этот черный цвет, и корсет, который, как казалось, еще сильнее стискивал узкую талию девушки, и оправа темной туши на карих глазах, и яркая помада на губахвсе служило тому, чтобы подчеркнуть бледность кожи Елены и хрупкость ее тела. Она не больна, подумалось, но насколько же успешно она навязывает ложь о своей болезнине говоря ни слова. Я-оно отвело взгляд.
Прошу прощения за то, что ночью
Да что вы! Мы же заранее знали, разве не так? Вы же сами предупреждали.
Что?
Что будем лгать.
Так вы лгали?
Naturellement!
Правда, при этом она иронично улыбалась, прижав пальчик к краешку губ, прищурив глаз. Я-оно выдуло дым под потолок.
Гляжу, вы никогда не пасуете.
Ммм?
Хорошо, так в чем снова дело? Про завтрак можете не говорить: проспал. Или господин Фессар доставил какие-то неприятности?
Господин Фессар ходит в такой смешной феске, под ней бинты, ни слова не сказал. А вот от княжеского стола пришел вопрос относительно вас, стюард спросил у Блютфельдов, так что новая сплетня. А что, собственно, князь Блуцкий-Осей к вам испытывает, пан Бенедикт?
Чтоб я так знал. Презрение, ничего больше Кстати, о сплетне. Зейцов мне тут нарассказывал, якобы наш вчерашний с ним разговор и что вы так легко выболтали тогда про моего отца
Ну, что поделаешь. Вы сделались послом лютов или кем-то подобным.
Я-оно глянуло с ужасом. Панна Елена с беззаботной улыбкой лишь пожала плечами.
Не думаете, что было бы удобнее самому выбирать ложь?
Я-оно покачало головой.
Все это пройдет, пройдет, пройдет.
Наверняка. А тем временем необходимо заняться тем самым ледняцким агентом, что покушается на вашу жизнь. Вы еще не забыли? Если хотите добраться до Иркутска живым.
Вы имеете в виду Зейцова? Я не должен был впускать его к себе в купе?
Не думаю, чтобы это был Зейцов.
Но ведь еще вчера вы тут клялись: если не он, так вообще никто другой!
А вот сегодня ночью, в Омске, в первый класс, на место некоего фон Прута из второго вагона, подсел новый пассажир, тоже с билетом до Иркутска. Я видела его на завтраке. Вот видите, об этом мы и не подумали! Ведь Фогель и не утверждал, будто бы тот агент сел вместе с нами. Для него оно даже удобнейподсесть ненадолго, убить и удрать.
Выходит, у вас уже новый подозреваемый, вздохнуло я-оно. Кто же он такой?
Господин Порфирий Поченгло, якобы, сибирский промышленник, но оказалось, по крови и вероисповеданию поляк, так что наверняка захочет с вами поговорить. Как раз с этим я к вам и пришла: ждите моего знака и, упаси Боже, не встречайтесь с ним наедине. Следовало бы устроить это как-то так, чтобы один из нас занял его разговором, а второй в это время проверил его купе.
Я уже начинаю понимать ваши недомолвки. «Проверить», означает, вломиться. А поскольку вы у нас специалистка по взломам, мне приходится занимать господина Поченгло в общественном месте.
Только обязательно дождитесь моего знака.
Тут прошу не опасаться, обязательно подожду.
Панна Мукляновичувна направилась к выходу. Я-оно встало, театрально поклонилось. Девушка сделала книксен. На пороге она оглянулась через плечо, сморщила носик.
Пан Бенедикт, вы каким одеколоном пользуетесь?
Ммм, говоря по правде, марку не помню. А что?
Ничего. Кого-то мне этот одеколон напоминает. Я же говорила вам: запахи остаются во мне.
И тут же она исчезла в своем купе.
В коридоре я-оно заметило праведника Сергея, подозвало его, попросило чайник чая из вагонного самовара. Закурив вторую папиросу, приоткрыло окно. Сразу же бумаги на секретере начали перешептываться, расшелестелись отдельные листки с неудачными попытками расшифровки сообщения. Я-оно подняло копии двух писем отцу: на одной было записано расшифрованное содержание; второй листок был весь почеркан поисками кажущихся регулярностей. Ну конечно, скорее всего, прав голос, издевательски нашептывающий в левое ухо, левый ироничный ангел, который с самого начала предсказывал, что это чушь, а не шифр, что это выдумка, а не память, нет второго письма из другого прошлого, а всего лишь пустой шум, выплюнутый из разума математика, находящегося под действием тьмечи.
Но вместе с тем отзывался и другой голос, голос с правой стороны. Другое письмо, другое прошлоепамять против материального доказательства Тем не менее, каким-то спасением это бы было! Фрагменты первого письма, все эти предложения-кличи-приказы: ОТТЕПЕЛЬ ДО ДНЕПРА, ЗАЩИЩАЙ ЛЮТОВ, ЯПОНИЯ ДА, РОССИЯ ПОДО ЛЬДОМ, БУДЬ ЗДОРОВвзрывались в мыслях в самые неожиданные моменты, разрушая покой, провоцируя нервные реакции и гневные гримасы. Если будущее должно было бы сложиться в соответствии именно с этим прошлым, если оно замерзнет так, то, может, и не до конца неправ Зейцов; быть может, сплетня Блютфельдши недалека от истины: пилсудчики приказывают отцу, потому что он приказывает лютам. Во всяком случае, оказывает на них какое-то влияние. А сын, в свою очередьсчитают всевлияет на отца. Так что же: они правы? Выходит, ледняки правильно охотятся на сына? Выходит, есть метод в безумствах мартыновцев? Получается, истинны страхи Фогеля?