Рядом подскакивал господин Блютфельд, вспотевший и запыхавшийся, с фиолетовым от усилия лицом, вытряхивая иголки из рукава.
Симметричный доктор подал еще один платок.
Вытрите руки, не дай Бог, подхватите еще какую-нибудь гадость.
Выругалось, зацепив опухший палец.
Доктор вздохнул, потянул носом, дернул себя за бакенбард и снова вздохнул.
Пошли отсюда.
Я-оно откашлялось.
Какой-нибудь ручей Прополоскал бы рот.
Может, чего-нибудь перекусим, самое времечко. Господина Блютфельда, сам видел, супруга обильно снабдила.
Герр Блютфельд похлопал себя по карманам обширного пиджака и потряс переброшенной через плечо сумкой.
Доктор первым перешел на другую сторону зарослей, раздвигая высокие ветки, наступив при этом на крупный гриб-дождевик, от которого пошел кислый запах; штанины сразу же покрылись коричнево-зелеными пятнами.
Под северным склоном котловины, в тени склонившихся ветвей тянулась россыпь белых валунов, как будто бы какой-то таежный циклоп разбил здесь мраморную стенку. По камням, сверху, с самого края склона, тек узенький ручеек.
Подошло к нему, обмыло ладони. Господин Блютфельд как можно быстрее воспользовался случаем и уселся на валуне рядом, откинув голову в тень, он обмахивался шляпой. Опираясь на трости, согнулось низко-низко, чтобы подхватить водную струю прямо в рот. Но ручеек менял направление стока, перескакивал по неровностям камнейпотому забрызгал глаза, забрызгал подбородок, смочил повязку, сорочку и галстук, и только потом на мгновение вскочил на язык. Брызгающие капли щекотали странным образом ставшую очень чувствительной кожу.
Ну, как по заказу, прокомментировал это доктор Конешин, усаживаясь рядом с Блютфельдом. У Бога сегодня замечательное настроение, господин Бенедикт, он исполняет все ваши желания. Он спас вас от того, чтобы вы свернули шею, остановил поезд, позволил выкарабкаться с парочкой царапин и растяжений, усаживайтесь тут, пожалуйста, что хотите: с селедочкой или икрой, а вот теперь способствует вам даже в столь малых вещах. Доктор рассмеялся свойственным только ему образом, так что даже герр Блютфельд на миг перестал есть. Может, пора Его отблагодарить, вы не считаете?
Я-оно развернуло толстенный бутербродище. По камню путешествовал жук, раздавило его тростью, хитиновый панцирь приклеился к палке, пришлось стереть его салфеткой, в которую был завернут хлеб. Симметричный доктор приглядывался ко всем этим манипуляциям с едва скрываемым весельем.
Вонзило трость Фессара в мокрую землю между ногами.
А может, вы бы уже прекратили? Сами же говорили, что вам Бог в Истории ни для чего не нужен. Это удары ниже пояса. Я обязан вам обещатьчто? что уболтаю отца на Историю по вашему манеру? Канешна, как жекак же! А вот гляньте на следующее: Бог есть Бог, то ли люди, то ли люты, все помещается в его знании и замысле. Следовательно, любая попытка войны с Историей, изменения ее хода, хотя бы и для того, чтобы ее выпрямитьбудет войной с Богом. Возможно, Бердяев и прав, может, и ошибается я уже об этом спрашивал, так что спрошу по-другому: разрешена ли с точки морали самооборона перед Историей? А? Ешьте, и не болтайте глупостей.
Зато герра Блютфельда подгонять было не нужно, челюсти его уже работали с производительностью горно-обогатительной дробилки, хруп-хруп, из обслюнявленых губ высыпались крошки и целые куски мяса и салата. А поскольку не мог глотать в темпе жеванияпищевод работает намного медленнее зубовто остальное допихал пятерней, словно шпунт в бочку, со свернутыми пальцами и основанием открытой ладони заталкивая жратву в рожу, так что был он сейчас уже не пурпурный, а красно-синий и сине-черный, от усов до мохнатых бровей и линии темных волос, густо смазанных бриллиантином. Можно было чуть ли не ожидать, будто избыток еды, затолканной подобным образом в глотку, начнет выходить через уши, словно из мясорубкичерез уши и нос, длинными спиралями покрытого слизью фарша. Хруп-хруп, а слюну он стирал с подбородка рукавом.
Отвело взгляд. Ело медленно, держа хлеб руками, всеми шестью здоровыми пальцами. Повязка мешала, пришлось сорвать ее со щеки.
Когда я лечу людей, между одним и другим куском бормотал симметричный доктор, глядя прямо перед собой, в зелень и зеленую тень, когда я впускаю им в жилы искусственную химию, человеческим разумом изобретенную, чтобы усмирять болезни и естественные возрастные недугитак действую ли я против Бога? Ведь я же противлюсь порядку природы, животному плану жизни и смерти. Порчу часы природы. «Самооборона перед биологией». Как, это вот с точки зрения морали, разрешено, а?
Человек управляет собственным разумомпотому он и человек. Мы жили в лесах, в пуще, обвел он рукой окружающую тайгу, в мире неизменном, в саду, не спроектированном человеком; теперь же живем в крупных городах, в высоких зданиях из материалов, не данных нам в природе, в неестественном тепле, при неестественном свете. Мы жили в свободе семьи и царства; теперь живем, организованные в соответствии с умственными проектами, в неестественных порядках, концепцию которым дал человек. Мы жили работой тела; теперь живем работой ума, во всяком случаенекоторые из нас. И скажите мне, молодой человек: мы жили веками и тысячелетиями в естественной стихии Истории, происходило то, что должно было происходить, иногда мы глядели назад и увиденное описывали, но поток истории напирал и напирает далее, не стреноженныйтак почему же теперь мы не можем жить в Истории, спроектированной человеком?
Я-оно пережевывало его слова в ровном ритме; иногда мысль доктора застревалане пережеваннаямежду зубами, и тогда процесс жевания задерживался.
Именно потому: поскольку научный прогресс является двигателем Истории. Выковыряло кусочек мяса ногтем. Можно ли предвидеть изобретения, еще не изобретенные? Можно ли включить в исторические теории силы науки, ей еще не ведомые? Здесь у вас, господин доктор, логическое противоречие: прогнозирование такого прогресса равнозначно самому прогрессуописав с опережением в соответствующих деталях открытие электричества, тем самым подобное открытие совершаешь. Потому не может существовать какое-либо описание Истории, выходящее за рамки настоящего; никакая надежная теория Истории, в соответствии с которой мы могли бы Историю спроектировать, и никакие подобные умственные действия не решат, какая История для нас хорошая, а какаяплохая.
Симметричный доктор прищурил левый глаз, нарушая симметрию.
Раз знания о том, что является хорошим, что морально разрешено, не исходит от разумато откуда? Он вздохнул, потянулся, распаковал второй бутерброд. Хмм, ветчина просто превосходная, ах, да еще подышать зеленым воздухом можно, вот, вот что здоровое и естественное, движение и питание, хмм, так вот, представьте себе, что выходит к нам сейчас из леса Сын Божий, но, внимание, Сын Божий как из Священного Писания, то есть ктоотметьте: какой-то не ученый дикарь, плохо одетый, шкуры, одежда не стиранная, и пускай даже будет говорить на разных языках, но что он знает, знакомы ли ему машины, знакомы ли поезда, знакомы ли силы электричества и химии, знает ли он все то, что знаем мы, и более того: как материя сложена из атомов, где Земля и Солнце висят во вселенной среди звезд, как передаются болезни; знает ли он микроскопический мир заразных микробов, умеет ли он летать на аэропланах, ездить на автомобилях; знает ли он все, что знать можно? Ба, ведь именно в этом состоит человечность Иисуса, в ограниченностиограниченность, антитеза абсолюта: неполнота, порок, незнание. Прежде всего, незнаниепервое различие между Богом и человеком: замыкание законченного разума в «здесь и сейчас».
Так легко принять телесную человечность Христа! То, что он истекал кровью, что страдал, что был слишком слаб, чтобы поднять крест, что он ел, пил, потел. Но когда приходится размышлять Колебания в Гефсиманском Саду, моменты сомнения, даже приступы неожиданных эмоцийвсе так. Но вот ошибался ли когда-либо Господь Иисус? В самых мелких, приземленных вещах. Ведь как же такХристос неуч? А по сравнению с любым образованным европейцем начала двадцатого века он глупцом бы и показался, а точнее, суеверным дикарем.
Но, поскольку он творил чудеса поскольку ссылался на противоречащие разуму истины Вы видите, господин Герославский? Вы приглядитесь к нему! Подумайте-ка! Кого он вам напоминает? Вы же видитечего и кого вы защищаете? бога безумств России, императора сумасшествия, паразита стихийну, видите, чья же это власть над Историей?
Распутина.
Так!
На эти слова за симметричным доктором, слева, произошел неожиданный взрыв; глянуло: герр Блютфельд плевался яблочными огрызками.
Мудрость! буркнул он, фыркнул и сплюнул.
Я-оно только изумленно глядело. Доктор Конешин даже встал. Сейчас он отряхивал костюм, глядя на Блютфельда из-под рыжих бровей.
Herr Блютфельд вытер платком лицо, затем высморкался в негогромко, энергично.
Мудрость! просопел он и поднял взгляд на доктора. Да о чем вы говорите? Мудростьэто не знания! Как же там его звали, того греческого шугаСократкакая зараза, две тысячи лет, и вновь то же самое, а теперь еще и машины, машины, МАШИНЫ! Он запыхался и долгое время приходил в себя, хватаясь за грудь и свистя через нос. Мудрость! Раз увидели микробов, то уже знают, что есть добро, а что есть зло! Кто вас учил? Французы, наверняка! Англичане! Не различают: мудростьрасторопностьзнания. Одни буквы с цифрами! Тьфу! И еще будут кривиться с отвращением: что самое главное учение в истории, учение, открывающее дорогу к спасению, смогли выйти из уст необразованного пророка! Не знает добра, потому что нет ума, ума, УМА! Тьфу!
Так он и плевался, покраснев. Вспомнился Мишка Фидельберг у Хершфельда. Похожесть даже пугала. БлютфельдФидельберг, ФидельбергБлютфельд. И то, как говорил, и то, как распалялся при этом.
Да о чем вы говорите! О той Истории, о машине деяний, о намерениях Божиих, но каквсегда высматривая порядок и уверенность, чем они больше, тем лучше, господина графане графа даже от малейшего «может быть» воротит, а господин доктор желает иметь мир, сложенный человеком в соответствии с тем, что быть обязаноЗима хороша, поскольку не допускает ничего, кроме правды и лжи; Лето плохо, поскольку в нем ничего надежногоразве не так, не это я от вас слышал? так вот, я, уфф, черт подери, я скажу вещь совершенно противоположную! Я выскажу вещь совершенно не очевидную!
Летохорошее, Зимаплохая! Неуверенностьэто хорошо, уверенность в правде и злевот плохо! Хорош хаос, зол порядок! Хорошо отсутствие Истории, История разбитая, мириады перемешавшихся прошлых и будущихвот это хорошо! Злоэто единственная История, История злая! Она злая, злая, ЗЛАЯ!
Плох закон, писанный на несчастьях миллионов, плохо священное правление, необходимое, основанное на страданиях народов, зол математический порядок кандалов и тюрем. О, если бы могли существовать порядки невинные и правление сомнений! Но в том трагедия, что любая История, на Правде построеннаявидите ли вы это, замечаете, ведь должны же видеть! всякая История, замкнутая во Льду, сковывает, в первую очередь, человека: Правда не зависит от меня, Правда находится надо мной. Тогда не нужен Бог и не нужен человек. Разум, порядок и История призывают самые ужасные тирании, с которыми невозможно сравнить безумства Распутина, преступления одного или другого сумасшедшего, пускай даже и императора, Бога-царя, никак нельзя это сравнить с эксплуатацией зла неразумного, неорганизованного.
Человек свободенэто так. Человек свободный, человек неуверенныйчеловек свободный, человек минус Историявот человек свободный; человек между истиной и ложьювот тогда человек, человек, душа над ангелами, ЧЕЛОВЕК! Один, ты, он и он, и я, я, Я!
Он еще желал говоритьзапыхавшийся, накачавшийся, еще хотел кричать, но уж слишком много времени занимала у него подготовка к следующему предложению; он брал его словно цирковой силач чемпионский весштангу на грудь, вдох, плечи, щеки надуты, зубы скрежещут, готовится, напитанный готовыми решениями по самые ушипффух, выстреливает
Не успел он, доктор Конешин был более быстрым атлетом слова.
Видал я таких! грозно заворчал он, и огненно-рыжие бакенбарды встали дыбом справа и слева. Особенных людей, вольных, он и он, и я и ты и всякий свободный анархист с собственной Историей и собственной бомбой за пазухой! Сам собирал ноги и руки, и тельца детские, малюсенькие, после ваших фейерверков свободы на Крещатике! Как прошлась воля по Киеву, так одна только багровая мгла на улицах осталась. Хаос хорош? Беспорядки хороши? Ни Бога, ни царя? Так пожалуйста, жрать корешки в Сибири! Давай! В волчьи стаи, волчьим голодом подгоняемые, один против другого, ведь если желание к нему пришло, то кто, что удержит его, вольного? хватай за горло, за горло его! Ни безопасности, ни достатка, никогда толком не соберутся ради какого-нибудь большого дела, ничего толкового не сделают, городов не возведут, науки не создадут, цивилизации не защитят, а когда появится враг, сильному порядку подчиненный, так что им еще останется? только сбежать, поджав хвосты. Затосвободные! Затовольные! Затоон и он, и он, и следующий святой придурок, полячоксам себе шляхтич и мещанинбрюхопас, нажравшийся сладких идеек!!!
Он развернулся на месте и помаршировал в тайгу.
Хочешьне хочешь, я-оно поднялось и похромало за ним. Господин Блютфельд замешкался, собирая остатки еды; потом подбежал и снова запыхался.
Впрочем, пар из него уже вышел. Глянуло: он снова уже едва глядел себе под нот, выражение массивного блаженства разливалось у него на лице.
Я и не думал, заговорило с ним, что вы вообще слушаете эти наши глупые разговоры. Надеюсь, что мы вас, нехотя, не оскорбили; у господина доктора горячка сейчас пройдет.
Герр Блютфельд что-то немо пережевывал за губами; так он собирал слова. Перешло ручеек, приблизилось к склону котловины, все-таки слишком крутому, свернуло на северо-восток, перелезло через ствол, загораживающий выход уже потеряло какую-либо надежду, когда господин Блютфельд все же заговорил:
Ну да, не говорил, не говорил Знаете анекдот про еврея, который выбрался в дальний путь по финансовым делам? Переговоры на месте затягиваются, вот он идет дать телеграмму жене. Ну, чтобы та не беспокоилась, поскольку придется задержаться еще на пару дней, вопрос большей прибыли, вернется при первой же возможности, всем приветы, Ицхак. Дают ему бланк, чтобы заполнил, телеграфист объясняет, что оплату берут за каждое слово. Ицхак написал свое сообщение, подсчитал слова, подсчитал стоимость телеграммыи давай же комбинировать, что можно вычеркнуть, потому что лишнее и без необходимости. Во-первых, «Ицхак»жена ведь знает, что Ицхак, а кто еще? «Приветы»понятно, что передает, неужто не пожелает ничего хорошего родным и жене, «вернусь при первой возможности»так это само собой понятно; если не сможет, так не вернется. И так далее, слово за словом, под конец вычеркнул из телеграммы все словасплошные банальности.
Так вот, понимаете, у меня то же самое. Не из скупостисамому не хочется. Достаточно минутку подумать над тем, что собираюсь сказать, до того, как скажу. Почти никогда я не вмешиваюсь в разговоры, не спорю даже с самыми большими глупостями, которые провозглашаются в моем присутствии. Чем они больше, тем меньше смысла в оппозиции, ведь тогда пришлось бы самому говорить наибольшие банальности и очевидные вещи. Закрываю рот, сижу в уголке, молчу.
И не важно, узнали бы другие банальность моих словя, я сам вижу ее слишком даже очевидно. И вот это, понимаете, со временем превращается в какое-то общее нежелание, лень в отношении людей. Я скажу это, значитони то, выходитя им так, они мнесяк, и так далеетак зачем вообще начинать эту муку? Так что сижу в уголке, молчу.
Ну да, мы как раз услышали, как вы молчите.
Знаю, что другие так не поступают, это не нормально. Потому и не провозглашаю тут никаких, уфф, банальностей и очевидных вещей. А у вас не было бы шанса догадаться самому.
Но вот это объяснениеоно ведь было нужно, не так ли?
Блютфельд закрыл рот, смолчал.
Он замолчали только тогда я-оно услышало отзвуки из леса, слева от нас, из-за густых колючих кустов: ворчание, чавкания и резкие шорохи. Приостановилось, подняло палку, преграждая дорогу герру Блютфельду. Разгляделось по дремучему лесу. Балка, небольшая котловина, выход на ровное местоесли кто-то вообще и входил в балку, то наверняка должен был проходить здесьюг-северкуда же побежала рысь, которую спугнул капитан Насбольдт? Подало трость Блютфельду, тот принял ее в молчаливом изумлении. Медленно расстегнув жилет, вынуло из-за пояса сверток с Гроссмейстером. Разворачивая тряпки и проверяя патрон в камере, слушало ворчание пирующего хищника.