Пожалуйста, хватит, просил Эллеке.
И одновременно я умолял его мысленно: «Просто признайся, что тебе все равно. Не зли меня своим спектаклем. Просто признайся, что ты ничего ко мне не чувствуешь, будь со мной честным».
Я сматывался в свой мирок, запирал его ото всех, ослеплял глаза искусственной красотой, оглушал уши музыкой. Второй альбом Ирис отчего-то казался мне печальным. Хотя Ирис пела о счастливых днях, я улавливал в ее голосе сожаление. Все замечательно, все прекрасно, так прекрасно и замечательно, как никогда не было и не будет. В интервью она старательно отметала вопросы касательно слухов о неверности ее мужа.
Я пытался представить: где она сейчас? что на ней одето? что она делает? о чем думает? может быть, ей грустно? Если так, мне хотелось бы утешить ее. Для нее я был самым добрым человеком на светепотому что она ничего не знала обо мне, не могла прикоснуться ко мне или бросить меня; потому что я не мог причинить ей вред и не должен был ради нее отыскивать песчинки золота в тоннах моего дерьма, выжимать из себя доверие, перекручивая себя, как половую тряпку. Но и тех капель, что я мог бы выдавить, было недостаточно.
Я чувствовал, что скоро брошу Эллеке. Я еще не представлял, как я это сделаю, но понимал, что это неизбежно. За все, что я сделал ему, я ненавидел себя уже, кажется, больше, чем любил его. Я не мог терпеть это издевательство больше. Даю себе время на сборы и ухожу.
И как только я принял решение сбежать, стало лучше. Я был послушным и мягким. Приходил в школу вовремя. Делал уроки, как Элле того требовал. Он считал, что все налаживается. Ему не приходило в голову, что я скучаю по нему заранее. Мне перестало хватать его днем, и иногда после наступления темноты я забирался в его комнату на втором этаже, хотя Эллеке и говорил, что если его отец меня увидит, то убьет нас обоих. Пусть так некоторые вещи стоят того, чтобы за них умереть. Мне нужно было лежать с ним рядом, касаться его, хотя мне и было при этом грустно до боли от его убежденности, что мы друг другу ближе некуда, в то время как связь между нами истончилась до прозрачности. Мне все-таки удалось его обмануть. Мне хотелось бы быть таким, как он: доверчивым, открытым, искренним с близкими людьми. Я устал от собственных злости, холодности, вечных психов, ночных блужданий из угла в угол.
Элле, почему ты терпишь меня? У меня нет воли, я веду себя как настоящий кретин, спросил я однажды, прижимаясь к нему в темноте.
Он погладил меня по волосам.
Это не так. Нет, ты как заблудившийся ребенок. Путаешь реальные опасности и мнимые. Не понимаешь, что тебе делать, куда идти.
И я подумал: «Нет, это ты не понимаешь, что постепенно, изо дня в день, я бросаю тебя». Я решил, что уйду не позже чем через месяц, не дожидаясь наступления серьезных холодов, ведь зима приближалась.
Все случилось само собой. Я не верю в судьбу и прочую ахинею, но тогда у меня возникали мысли, что эти события, заставившие меня убежать, были не случайны.
У нас в классе был один парень, Свин. Уже не помню его настоящего имени, да и после того, как я однажды назвал его Свином, все звали его только так. Он был довольно толстым, с курносым носом и привычкой втягивать в себя воздух с громким хрюкающим звуком. В придачу он был тупым и злобным, как самый настоящий кабан. Наши отношения всегда были сомнительно окрашены, а после того, как я наградил его прозвищем, засияли как капли бензина на мокром асфальте.
Странная дружба между маргинальным скандалистом и безупречным умником сама по себе вызывала вопросы, и, конечно, у наших одноклассников возникали подозрения о ее истинной сущности. Небеса готовили им чудный подарок
Я уже недели три как не трепал нервы Эллеке, и он, забывшись и впав в эйфорию, поцеловал меня посреди улицы. В нашей стране двум людям одного пола этого не рекомендуется делать в принципе, а уж если за вами подсматривают чьи-то злобные маленькие глазки Разумеется, Свин растрепал всем.
Подтверждение было получено, и поднялась волна грязи. Они знали, как меня раздавить: они не тронули меня, но вгрызлись в Эллеке. Он был слишком хорош, они так долго мечтали унизить его и теперь получили возможность. Каждое гадкое словечко, брошенное в Эллеке, вонзалось в меня, как гвоздь. И я думал на полном серьезе: может, убить их? Принести в школу нож. Порезать стольких и так сильно, как только смогу. Что я теряю, в конце концов? Я уже конченый, моя жизнь кончена. Хотя Эллеке первым бы бросился скрутить меня.
После уроков, как-то отвязавшись от них, я сказал Элле:
Теперь ты видишь, какой я урод? Даже тот, кто близок ко мне, становится уродом. Ты жалеешь, что ты со мной?
Он выглядел спокойным, как обычно.
Никогда в жизни ни о чем не жалел.
Да ну? А что ты думаешь обо всем этом дерьме? Они не дадут тебе жить спокойно. К матери твоей придут, расскажут.
Тоже мне угроза, он посмотрел на меня безмятежными глазами. С мамой я как-нибудь договорюсь.
И отцу
А отцаперетерплю. Ты идешь со мной? Или как?
Или как.
Будь осторожнее.
Он взял свой рюкзак, с громким «дззззык» застегнул молнию на куртке и ушел, оставив меня в умственном и эмоциональном потрясении. Неужели ему действительно все равно?
Мне не было. Я вышел из школы и некоторое время кружил вокруг здания, пока не наткнулся на вывалившихся на крыльцо Свина и его компанию.
Уже не вместе, любовнички? захихикал Свин.
Он и его дружки сегодня нахлебались достаточно крови, так что были сыты и вполне добродушны. Я мог бы просто проигнорировать их, невозмутимо пройти мимо, как сделал бы Эллеке. Но я шагнул к Свину, заставив его отпрянуть, и в упор посмотрел в его прыщавую морду.
Знаешь, в чем твоя проблема, Свин? Тебе не дает даже подзаборная шваль, которая в принципе дает всем, у меня оставалась секунда до драки, и я показал ему свои пальцы, унизанные кольцами. Тебе повезло. Сегодня со мной мое любимое шипастенькое.
И затем вмазал ему в рыло со всей дури. Чего-чего, а дури во мне было много. Свин завизжал, остальные вцепились в меня и потащили для продолжения беседы за школу.
Их было пятеро, а я по-прежнему один, в общем, давненько меня так не колошматили. После того, как они отвалили, я, навзничь лежа на земле, нащупал в кармане колючие углы коробка и ухмыльнулся. Свин даже представить не мог, какие неприятности его ждут. Мне было больно выдохнуть, куда там подняться, так что я продолжал лежать, смотрел на небо сквозь разбитые пальцы и чувствовал себя предельно свободнымпотому что если они причинили мне вред, я волен отомстить как мне пожелается.
Теперь, когда сдохли мои последние запреты, во мне как будто повернулось что-то, и я заработал в режиме удесятеренной жестокости. Эта идея возникла не под ударами, и не когда я, морщась, стягивал с пальца окровавленное кольцо. Она зрела весь день. Как могли они так обращаться с Эллеке, который был лучше меня, лучше всех? Они не имели права даже взгляд поднять на него. Злобные, ядовитые твари, которых следует изводить их же методами: любая мерзость, любая подлость, я сделаю все что угодно, лишь бы врезать как можно сильнее. И совесть меня не замучит. Не мое правиловсего этого гребаного мира.
Я доковылял до дома. Моя комната походила на склад печатной прессы. Я скупал журналы про шмотки, просто женские журналы и журналы про киномне нравилось рассматривать фотографии. И, разумеется, не пропускал ни одного издания, где упоминалась Ирис. Пару месяцев назад в киножурнале я наткнулся на интересную статейку, где авторы проверяли на достоверность разные штуки из фильмов. Вот, например: в киношке герой изготовил взрывчатку из подручных средств. Проверилидействительно, работает. Чудненько. Обожаю страну, где в журнальчике можно наткнуться на рецепт взрывчатого вещества. Она мне идеально подходит.
Отыскав журнал, я раскрыл его на нужной странице и впервые обратил внимание на кровавые отпечатки, которые мои пальцы оставляли на глянцевой бумаге. У меня было все необходимое для хорошего взрыва: этот скандал; непроницаемое выражение на лице Эллеке, пытающегося не показать, что удары чувствительны; то моральное и физическое насилие, с которым я сталкивался изо дня в день. Необходимы лишь еще несколько ингредиентов
Мне пришлось пройтись по магазинам. Продавцы пялились на мое разбитое лицо, но мне без труда удалось разыскать всё из списка. Проверял во дворе, отчего на земле остались выжженные пятна. Подпевал песенке: «Эта прекрасная, прекрасная, прекрасная жизнь». Настроение было лучше некуда.
На следующий день Эллеке пришел в школу изрядно приукрашенным. Само собой, он держался так, словно это не его вчера задалбывали глумливые уроды и это не его губы превратились в сплошную болячку. На меня он даже не посмотрел, но мне не составило труда догадаться, что произошло: они настучали его папочке. Эллеке выглядел сонным, и я заподозрил, что он всю ночь прослонялся по городу и что едва ли он вернется домой сегодня.
Они уссывались от радости. Свин лыбился во всю рожу. «Лыбься» подумал я и потихонечку уронил коробок возле его парты. Не сомневался: он его поднимет и сунет в карман, даже не задавшись вопросом, когда мог обронить. Свин обожал петарды. На переменах швырял их всем под ноги и ржал. Ну не кретин ли? Коробок с петардами я вытащил у него вчера во время дракиради чего, собственно, все и затевалось. Я прямо не мог дождаться. Давай-давай, дурачок, сделай мне смешно.
Он поджег петарду в коридоре после третьего урока. Она взорвалась сразу, как ее коснулся огонь. По коридору мгновенно распространился жженый запах. Свин орал дурниной, на пол капала кровь, а я был в эйфории. Только остатки здравого смысла не позволили мне закричать: «Ура!» Все сгрудились вокруг Свина, я же отступил в лестничный пролет и скорчился от смеха возле зеленой стенки. Как будто бы оно всегда было во мне, это издевательское «ха-ха».
И вдруг возник Эллеке. Он был белый как мел, и синяки на его разбитом лице стали особенно заметны. Он схватил меня за предплечье, потянул к себе, будто собираясь обнять, а затем швырнул спиной о стену так, что дух вышибло. Я удивился. Он что, рассердился на меня? На меня? Я же сама невинность в белых сверкающих перьях, я не делал ничего, кроме того, что можно. Сказал себе, что можно, и сделал.
День не задался? спросил я.
У Эллеке слов не было. Он только процедил:
Жди меня, и исчез.
Свин продолжал вопить на одной ноте, как младенец: «уа-уа». Я даже днем с фонарем не нашел бы для него сочувствия, выдержав столько пинков от него и его дружковпричем беззвучно. Видимо, верещать позволительно только настоящим крутым парням, а не раскрашенному педику вроде меня.
Когда мне надоело слушать, я просто ушел. Ну его, Эллеке.
На улице было холодно, но так солнечно, будто и не поздняя осень. Неделю назад выпал снег, но растаял без следа. У меня был с собой кассетный плеермало кому доступное удовольствие в то время. Представить страшно, сколько часов мне пришлось отстоять ради него на четвереньках. Наслаждаясь музыкой, я пробродил по городу часа три, пока в мое плечо не вцепились жесткие пальцы Эллеке. Я обернулся. Он смотрел на меня мрачно-мрачно. Спросил:
Как ты можешь быть таким бессердечным?
Я ответил:
Это строчка из песни. Мне не нравится эта песня.
Ты что, действительно ничего не понимаешь?
Я понимаю. Но мне похер.
Он смотрел на меня так, как будто собирался вдарить мне в лоб головой.
Ну ты и сволочь.
Да разве? закатив глаза, я прижал к груди растопыренные пальцы. «Я просто обычная девочка».
Достаточно цитат из глупых песенок.
Я скорбно развел руками.
Ты первый начал.
Эллеке зажмурился на секунду. Должно быть, спрашивал себя: «С кем я связался вообще?»
С главной блядью в этом городе, напомнил я. Забыл?
Он схватил меня за руку и потащил куда-то. Я все еще не понимал, что с ним происходит и в чем он обвиняет меня. Я не чувствовал себя виноватым, но то, что я дошел до цитат, выдавало меня с головой: я нервничал. Я сказал ему тоненьким голосом:
Дяденька, только не бейте меня. Лучше уж трахните, но менее жутко мне не стало.
Он доволок меня до заброшенного парка. Сплошные кусты, ну точно джунгли. Я предположил:
Ты решил в укромном месте избавиться от своего позорища?
Он ответил мне тяжелым взглядом, и на секунду я поверил, что так оно и есть.
Заткнись, Науэль! Достаточно тупых шуточек. Ты покалечил человека! Это, по-твоему, весело?
А что, тебе не смешно?
Нет.
Тогда ты просто не врубился в этот прикол, предположил я. Следовало хотя бы прикинуться серьезным, но я не мог. Внутри не затихало издевательское хихиканье. Или истерическое.
Эллеке ударил меня ладонью в грудь. Было не больно, лишь удивил сам факт, что он меня ударил. Мне вспомнилось, как до этого он шибанул меня о стену. Он больше не был мне другом. Моя ухмылочка стала откровенно злобной.
Лучше примени ко мне свою силу как-нибудь поинтереснее, предложил я с намеком и сунул в рот кончик указательного пальца.
И гнев Эллеке выбил пробку, выплеснулся на меня. Раньше я и представить не мог, что никогда не повышающий голос Эллеке умеет кричать. Казалось, мир начни рушиться, а Эллеке только и скажет преспокойненько: «Все без паники». Но сейчас он выкрикивал мне свои претензии. Их было много. По любому поводу я швыряю его и сваливаю к какому-то поганому типу, с которым занимаюсь известно чем. Я так и не завязал. Я не хочу учиться, я слишком много курю, слишком часто пью, мне плевать на все и я ни хрена себя не контролирую.
Меня достало твое презрение ко всему! Ненавидишь всех и вся. Мир поступил с тобой несправедливо, и теперь у тебя святое право раздавать пинки, ну надо же! И все-то к тебе пристают, потому что это они такие мрази! Да ты хоть раз удосужился задуматься, как ты себя ведешь? Цепляешься, зубоскалишь, провоцируешь. Так кто начинает первым?
Я пятился от него. Задыхаясь в мягком одеяле его понимания на всем протяжении наших отношений, я мечтал о том, чтобы хотя бы раз он осудил меня, доказал, что не растерял свой разум, поддавшись моей ядовитой красоте. Его терпение казалось безграничным. Но оно таковым не было, и когда я дождался того, чего хотел, я обнаружил, что не могу это выдержать. Раздражение, разочарование и горечь Эллеке раздирали меня в клочья. В часе от того, чтобы бросить его, я все еще испытывал дикий ужас при мысли, что он может меня отвергнуть.
Это они начали первыми. Когда я еще был тихим, как первый снег, клянусь тебе.
Даже если так, сейчас я наблюдаю, как ты жалишь всех без разбору. Я говорил тебе сотню раз, но ты продолжаешь в том же духе. Это уже не месть, это война со всеми подряд, с людьми вообще. Что теперь? Станешь огрызаться?
Но я молчал. У него было слишком много слов, а у меня совсем не было. Только чувство вины, от которого все тело зудело, словно я прогулялся по зарослям крапивы. Но я винил себя лишь в том, что рассердил и расстроил Эллеке, и только за это. Свин может истечь кровью. Здание школы может обрушиться, погребая под собой всех в нем находящихся. Моя мать может повеситься на карнизе, Человек-Порошок принять весь порошок сразу, Дитрекразбить себе башку о белую кафельную плитку. Мне плевать. Меня заботил только Элле.
Эллеке понял меня неправильно, и выражение его лица смягчилось. Он протянул мне руку, но я отступил на шаг. Под подошвой хрустнуло битое стекло.
Ты думаешь, мне нравится моя жизнь? прошептал Эллеке. Да я с трех лет как будто только тем и занимаюсь, что слежу, чтобы мой папочка не бросался на мою мамочку. Мне хватило бы сил, чтобы накостылять ему по полной программе, а я даже не способен ответить ударом на удар. Потому что он все-таки мой отец, хотя меня и воротит от самого факта его существования. Мне противно думать, что я его сын. Считаешь, мне нравятся наши тупые одноклассники? Да из них половина либо сопьется, либо сядет, либо и то, и другое, и что-нибудь еще. Но мое недовольство положением вещей еще не дает мне право кого-либо взрывать. И я не должен. Понимаешь, почему?
Я не понимал. Он попытался поймать мой взгляд. Я отводил глаза.
Потому что, сражаясь со сволочами сволочными методами, ты уподобляешься им. Опускаешься до их уровня, и это не приведет ни к чему хорошему. Ты просто завязнешь в разборках, загрязнишь свою совесть, унизишь самого себя.
Ичто? выговорил я медленно. А если очень хочется всем врезать? Почему бы не позволить себе? Врагэто враг. Он будет нападать снова и снова, пока не ударишь его так сильно, чтобы он побоялся попытаться еще раз. Местьэто единственный способ отстоять себя. Этоправильно. Этосправедливо. Кто они такие, и какое у них право угнетать меня? Я не буду безропотным, я отвечу. Пойду на что угодно, чтобы они получили свое.