Карданик молчит, но он начал активнее работать: постоянно что-то перемещает, передвигает. От лужи с остатками нашего обеда, где плавали куски мяса в соусе из крови, не осталось и следа: кто-то хорошенько здесь все затер. Посуда тоже убрана, конвейер отремонтирован. Сломанный ролик заменен на новый, а поперек резиновой лентыдлинный шов. И есть еще кое-что, мой разум не в состоянии это объяснить. А кожа, видимо, может. Я продрог, здесь очень холодно. А чтобы снизить температуру, нужно много энергии. Именно об этом я и говорю: Карданик проснулся. Раньше он был инертным, а теперь стал сверхактивным. Да, согласен, он молчит. Но дело не в этом (музыкальные цилиндры по-прежнему валяются на полу). Боюсь, их никто не будет подбирать, ведь они больше не нужны: меня пугает мысль, что Карданик может заговорить со мной голосом Виктора. Хотелось бы увидеть, как он лежит, погруженный в этот светящийся голубым чан. Интересно, Виктор в одежде или снял ее и аккуратно сложил штаны на трубу, вделанную в стену. Жаль, что он не оставил одежду по эту сторону люкатогда я смог бы вернуть его близким что-то кроме этого журнала. Почему я так уверен, что выживу? Я просто верю, вот и все. Да, верю, стараюсь быть оптимистом и надеюсь на лучшее. Раньше этой уверенности у меня не было. И чтобы она появилась, одной энергии, конечно, мало. Нужно что-то еще. Теперь, рассматривая все вокруг, я впервые понимаю, чем, по-моему, на самом деле является Карданик: зверем, огромным зверем, который очнулся после спячки. И впервые за долгое время поглощает пищу. В трубах то и дело что-то грохочет: бульканье, урчание, а потом звук такой, будто кто-то рыгает и пукает. Мясо на пути мяса. По-прежнему у штурвала. Зверь не разговаривает, но живет своей жизнью. Вчера, то есть четыре приема пищи назад, он поднял панель, которая закрывает лобовое стекло, и я увидел пейзаж снаружипесок, небо, горы. Мы двигаемся быстро. Даже пахнет здесь теперь приятно, пряным табаком.
Я вроде бы начинаю понимать. Журнал, список имен, рисунки Карданикэто живое существо. Пока пневмошарнир был частью Робредо, он просто спал и видел сны. Наброски, чертежи деталейэто всего лишь сны. Сны животного, которое слышит, как вокруг кипит жизнь, как люди громко кричат друг другу какие-то слова и раздают команды, как что-то грохочет, экипаж переговаривается на койках, а в недрах металлического корпуса раздается скрежет. Карданик все регистрирует, записывает любой обрывок разговора, обращает внимание на каждую мелочь. Знает, что Виктор любит нести вахту в одиночку, что он абсолютно здоров, а я, в случае чего, могу обойтись и без него.
Я привык есть одновременно с Кардаником. Ончерез трубы, яс конвейера (который дожидается, пока я закончу). Карданик, честно говоря, слишком громко чавкает, но меня это не раздражает. Я знаю, что мы получаем из пищи одни и те же вещества: жиры, сахар, углеводы, белки, витамины, минеральные соли, бактерии. Я жую, а Карданикнет: он питается только кашей и жидкостью. Мы почти одинаково ходим в туалет: он прямо в песок, а яв наклонный слив или в тазик, который потом забирает какое-нибудь приспособление, чтобы, проскользнув между слоями обшивки, вытащить его наружу и перевернуть. Я делаю заметки, читаю коротенькие рассказы, которые пишет мне Карданик с помощью механической клавиатуры, встроенной в спинку моего кресла, а еще играю в шахматы с гидравлической рукойона немного поскрипывает. Больше ничем особо не занимаюсь. Разговариваю сам с собой или тренируюсь. Я уже не раз пытался открыть люк, чтобы узнать, как там Виктор в голубом чане. Хотел поблагодарить его через иллюминатор. И посмотреть, что с ним сталоведь поддерживать функциональность Карданика непросто. Виктор, наверно, пока не хочет говорить со мной, но я уверен: он способен это делать с помощью Карданика. Виктор мне все растолкует, и мы снова сможем работать рядом, хотя и не в буквальном смысле, конечно. Порой мне хочется попросить его открыть дверь и выпустить меня из этого зверя. Конечно, если такая дверь существует. Задний проход, например. Но пока, думаю, слишком рано. Наверняка мы все еще не выбрались из ядовитых песков.
Виктор, кажется, повсюду: у штурвала, в булькающих трубах, на камбузе. Онэнергия, импульс, движущая сила. Текущий ремонт. Я постоянно пишу, что Карданик пашет изо всех сил, чтобы добраться до места назначения, и это правда, но понимаю, что и Виктор нам невероятно помогает. Я это чувствую. В конце концов его тело будет полностью израсходовано, но даже последняя клетка послужит, как хороший офицер. Крови потребуется немало, это уж точно.
Именно Виктор ведет нас по курсу. Лучше него с этим никто не справится, и, если честно, учитывая условия, в которых Виктор сейчас находится, мы не вправе требовать от него большего. А тряску можно и потерпеть. Как там говорит Карданик? Точно: «Мясо на пути мяса». Скоро лента конвейера снова доставит нам ужин. Мясной бульон и тушенное на пару мясо. Кстати, Виктор, тебе не больно, когда мы с Кардаником едим?
Интерлюдия
Делать мне здесь в общем-то нечего, кроме как отмечать и классифицировать вылупившихся из яиц, поэтому в конце концов я стал проводить долгие месяцы за этими картами, пытаясь докопаться до сути. Но не очень-то получается.
Если не считать неба, которое виднеется между трубами, эта пожелтевшая от времени, скукожившаяся от жары бумага, с захватанными бесчисленным количеством рук краямимое единственное окно в Мир9. Все эти пятнадцать свертков с листами, закрученными в трубочку и замотанными тонкими кожаными шнурками, я нашел на капитанском мостике. Карты испещрены словами и циферками, выведенными четким, маниакально аккуратным почерком.
Мир9необъятная планета, запустение которой ранит глаз; почти вся она покрыта пустынями и бескрайними плоскогорьями, где почти нет городов. Местами, прерывая унылость рельефа, по бумаге змеится горная цепь, на которой отмечены самые высокие пики иочень редковысоты и перевалы.
Морей, конечно, много. Это еще одна пустыня, в крапинках островов, а на полюсахпаковые и вечные льды. Но вот уже несколько недель меня занимает шестнадцатая карта. На ней только одна надпись сверху: П Р Е И С П О Д Н Я Я.
Эта карта не похожа на остальные: нет ни названий, ни цифр. Но самое странное, что при естественном свете, который пробивается сюда на заре и на закате, все рисунки на ней в считаные секунды исчезают. Карта превращается в безжизненную пустыню. Словно солнечные лучи засвечивают ее, как обычную фотопленку.
Из «Дневников Юсуффа»
Робредо
Я сразу же должен был понять: есть что-то ненормальное в том, ка`к оно на нас смотрит. Затаившись в песке. Поглощенное урчанием в своих кишках.
Но мне было всего одиннадцать, а в этом возрасте чудеса лишь изумляют. А не пугают. И потом, пустыня так огромна, что ты не сомневаешьсяее крылья тебя защитят, она сильнее любых бедствий. И всегда есть куда убежать.
Просто не надо было ничего трогать, тем более гадать, что это за Ладно, какой смысл в сожалениях? В том, ке´м я стал теперь, виноват только тот день на дюнах, та встреча. И, возможно, еще неблагоразумие моего отца
Из «Дневников Юсуффа»
Юсуфф приставил ладошку в перчатке козырьком ко лбу и посмотрел вверх. Отблески слепили, и, как бы он ни прищуривался, видел только металлическую громадину, смазанную солнечными бликами.
Пап, что это такое?
Конструкция была высокой, как собор, но неровно уходила в землю. Вокругполупогребенная в песке оранжерея из ржавых обломков и мелких деталей, которые ветром сдуло вниз. Рядом с местом, где своим изломом великан погрузился в дюны, угадывались очертания гигантских окружностейабсолютно голых, без единого клочка покрышки, колес.
Рашид вытер нос рукавом и снял с плеча лук. Уже не одну неделю они преследовали ромбокрыла, и за все это время птица ни разу не спустилась достаточно низко, чтобы ее можно было подстрелить. Старик потратил зря дюжину стрел, их осталось всего штук шесть. Хуже того, он так напряженно вглядывался в небесную синеву, что его единственный здоровый глаз опух и покраснел. И постоянно сочился гноем.
Кашлянув, Рашид сплюнул черный сгусток в песок.
Птица же уселась на торчащий вверх обломок махины, держа в клюве еще живого якоренка, который должен был стать их ужином: маленький грызун яростно размахивал хвостом.
Что это за штука такая, пап? повторил мальчик.
Рашид пустил стрелу.
Каменная мышь, мясо у нее нежное. Тебе понравится.
Мальчик, прихрамывая, отошел. Из песка торчали ошметки полуистлевшей резины и холстины, которые болтались на обломках какого-то каркаса, раздавленного колесами.
Юсуфф взобрался на дюну. На вершине повернулся и сморщил нос. От громадины ужасно воняломертвой плотью и птичьим пометом.
Отец натянул тетиву. Через секунду мальчик услышал, как он выругался.
Что-то коснулось кончика носа Юсуффа, зацепило на лету.
Перышко.
Рашид упал, стараясь держать руки в воздухе и не касаться ими песка. Оба рукава рубахи были выпачканы засохшей слизью. Как бы плохо он себя ни чувствовала яд вот уже несколько недель убивал его, медленно отравляя внутренние органы, старался не показывать виду, держался изо всех сил.
Юсуфф разглядывал махину, на верхушке которой сидели десятки птиц. Целая колония, снизу и не увидишь. Наверх они натащили ошметки резины, чтобы построить гнезда среди обломков металла, заляпанного пятнами жидкого белого пометагуано, отравляющего воздух и разъедающего глаза.
Папа!
Вдруг ромбокрыл разинул клюв и выронил грызуна.
С неба, сложив крылья, спикировала еще одна птица, которая за мгновение до приземления вытянула лапы, чтобы сесть на острый как лезвие край железной пластины («что угодно лучше, чем песок!»). В крючковатом клюве она крепко держала большую рыбину. Чтобы выследить такую добычу, наверняка пришлось проделать не меньше тысячи километров.
Птица широко раскрыла клюв, и Юсуффу показалось, что он слышит, как рыба с глухими ударами падает в недра металлического великана.
Мальчик снова позвал отца, на этот раз громче.
У них только и было, что несколько полосок вяленого мяса, пара глотков воды да четыре стрелы.
Пап, нам нужно забраться на эту штуку.
Старик шмыгнул носом и поворошил угли куском листового железа. Жарить на костре было нечего, но огонь они все равно развеличтобы согреться.
Может, мы там яйца найдем, не унимался мальчик. И стрелы больше я собирать не хочу.
Голыми руками песка никто не касался. Никогда. Иначе вся кожа покроется гнойниками.
Сын был прав, есть им больше нечего.
Ладно, Юс, я завтра туда заберусь.
Мальчик пристально посмотрел отцу в здоровый глаз и кивнул; другой, левый, выглядел как матовая жемчужина, вделанная в оправу из струпьев. Он сам залез бы на громадину, если бы нога снова не заболела:
А я буду прикрывать тебя снизу стрелами.
Этот ребенок рассуждал уже совсем как взрослый; уроки отца не проходили впустуюкаждый вечер у костра Юсуфф зачарованно слушал его рассказы об их бескрайнем и разнообразном Мире9, особенно о пустыне, которая рано делает из тебя мужчину. Рашид отвел глаза. Несмотря на темнотуа может, как раз из-за неемахина казалась живой и выглядела жутко. Отец с сыном слышали настороженный стук птичьих лап, поскрипывание железа, сонное завывание ветра в металлическом корпусе. Доносящееся из-под песка глухое бормотание.
Громадина, наверное, простояла тут не один год, а, возможно, и не одно десятилетие.
Ты ведь знаешь, что́ это, просто не хочешь мне говорить, да? заладил свое Юсуфф. Мальчик разглядел семь букв, выгравированных на торчащей из песка металлической переборке:
Эта штука называется Робредо.
Рашид снова сплюнул в огонь и вытер рот рукой. Как мог он сказать сыну, что они были просто добычейтакой же, какую птицы приносили в клювах, лишь чуть-чуть побольше? И Робредо в два счета мог поглотить их обоих, отца и сына вместе:
Только не трогай, эта громадина хуже песка.
Вокруг Робредо птицы никогда не касались землитак было испокон веков. Их гуано было лимфой/маслом/бальзамом и нектаром, который стекал по шестеренкам, поддерживая работу механизмов. Благодаря помету внутренности корабля постоянно смазывались и могли двигаться.
А как же птицы? Почему им можно?
Можно что?
Сидеть на этой штуке и приносить ей еду
Старик покачал головой:
Не думаю, что там есть яйца, но все равно завтра поищу. А сейчас спи, сегодня никаких уроков. И ложись поближе, если боишься.
Птицы летали туда-сюда всю ночьпостоянно слышалось мягкое хлопанье крыльев. И не только оно: раздавались звуки шлепков, когда добыча, ударяясь о стены махины, падала сверху внутрь во чрево.
Отец с сыном спали плохо, постоянно просыпались: им снились болезни, которые разъедали плоть и сжигали кости, снились движущиеся вверх-вниз поршни, зубчатые колеса, фланцы и подъемные краны.
Солнце. Под веками. Будто что-то взорвалось у самого лица, какой-то шкив разлетелся на две половины.
Он резко сел. Тяжело дыша.
Посмотрел по сторонам.
Птицы кричат. Кружат стаями в небе.
Костер погас.
Папа!
Отца нигде не видно.
Папааааа!
Мальчик оттолкнулся от песка здоровой ногой, вскочил и покрутился на месте, всматриваясь в даль: до самого горизонта только дюны, песок И Робредо.
Он остался один.
В лучах восходящего солнца металл отливал кроваво-красным, ядовитым цветом.
ПАПАААААА!
Наконец увидел следы. Поковылял в ту же сторону: сердце бешено колотилось, левая нога волочилась по песку.
Юсуфф! На самой верхушке разваливающейся громадины кто-то махал рукой.
Папа, как ты меня напугал!
Старик нагнулся, на какое-то время скрылся из виду, а потом появился снова, спустившись на несколько метров ниже. Эта махина, наверное, настоящий лабиринт из острых обломков и листов железа, так отшлифованных ветром, что по ним можно скользить на заднице.
Птицы истошно вопили и яростно хлопали крыльями: они решили, что до гнезд им не добраться, и, вернувшись с охоты, сбрасывали добычу с неба. Как живые бомбочки, вниз то и дело падали грызуны и ящерицы, крупные жуки и жившие в дюнах змеи.
Рашид, в одних штанах, спрыгнул на песок. Несмотря на пожиравшую его изнутри болезнь, двигался он очень проворно. В руке старик держал завязанную в узел рубаху, куда собрал немного божьих даров. От шевеления плененной жизни мешок ходил ходуном. Но сразу развязывать узел Рашид не сталпокрутив мешком над головой, он несколько раз ударил им по ступице колеса.
Что у тебя там? спросил Юсуфф.
Смотри. Старик высыпал содержимое на песок.
Из рубахи выпали две окровавленные мышиные тушки, наполовину раздавленная ящерица и еще живой скорпион. В центре лежало немного помятое яйцо из блестящего металла.
Что это такое? спросил Юсуфф, схватив его на мгновение раньше отца.
На теплом металле не было ни одной трещинытолько пара вмятин от ударов о колесо.
Мальчик поднес яйцо к уху и потряс. Что-то едва слышно звякнуло о скорлупу, словно выражая недовольство. Как будто внутрикрошечная пружинка или какая-то другая деталька, еще более хрупкая.
Пап, мы сможем его продать?
Рашид отобрал у сына яйцо: он положил его в мешок случайно, обманутый венозным светом утреннего солнца там, наверху.
Даже не думай. Знаешь, что это? Мы вернем его матери.
Юсуфф непроизвольно посмотрел наверх. Птицы перестали кружиться и решили, что можно вернуться в гнезда. Или снова отправиться на охоту, чтобы принести шестеренкам корабля еду.
Робредо живой, да, пап?
Конечно. Он будет жить, пока там останутся птицы. И их помет.
А яйцо? Отнесешь его обратно наверх?
Можно просто положить между колесами. Рашид покрутил яйцо, и в нем снова что-то зазвенело. На этот раз звук стал порешительнее, будто существо внутри немного подросло.
И оно станет большим?
Старик вытащил зажигалку:
Ты есть хочешь?
Юсуфф кивнул.
Мышь, ящерица или скорпион?
Если о яйцах можно забыть, тогда
Ящерица!
Папа так и не отнес яйцо на место, как обещал. Но я не хочу его в этом винить, он просто забыл, вот и все. А когда яйцо снова оказалось у него в руках просто времени уже не было. Столько всего произошло. Внезапно, как бывает в пустыне
когда вдруг после долгих месяцев засухи и палящего солнца идет дождь!
Одной ящерицы на двоих (грызунов есть никто не стал) маловато, чтобы заключить перемирие с желудком, но это, по крайней мере, чуть-чуть взбодрило отца с сыном. Рашид поменял тетиву лука и отправился на разведку к Робредо, а Юсуфф снова вскарабкался на дюну и стал смотреть на птиц, парящих в вышине.