Пришло вот в голову и что особенного я тут вам рассказываю? Да ничего, просто мне хотя бы сейчас хотелось бы утрясти все те несуразицы, что я сумел натворить за свою жизнь, быть может, даже ещё проще помириться со своей памятью, которая раз за разом предательски возвращает мысли к тому глиняному болвану с моим именем на лбу, что погрёб под собой так много чужих судеб. И всегда, в любой момент дня или ночи, по правую руку от меня словно стоит Мари, мой безмолвный вот уже сколько лет оппонент, которая продолжает тот давнишний спор Примириться с ней у меня так и не получилось, её слова слишком действительны для меня, материализованные исключительно моей железной волей, они стали больше, чем словами, да только всё напрасно.
Порой, когда я откидываюсь в кресле, заполнив очередной листок своими кривенькими словесами, мне начинает казаться, что разгадка всех этих странностей совсем близка, но она убегает снова, стоит мне снова взять в руки перо. Что хотела сказать мне Мари, тогда, на том болоте, и отчего всё получилось так, а не иначе?.. Не знаю.
Оттого и пишу.
Спустя несколько дней после описанных мною событий произошло ещё нечто, достойное подробного описания. Проснулся я утром оттого, что в углу комнаты настойчиво трезвонил терминал. Я никогда не страдал от обилия почты и вообще какого бы то ни было виртуального общения, так что у меня просто ещё не сложилось отключить эту пищалку поступление корреспонденции, в случае чего, великолепно отражалось подмигиванием огонька. Форменным образом мне пришлось выбираться из постели и плестись к терминалу, проклиная всё на свете. Действительно письмо, к тому же запечатанное гербом Совета. Я мгновенно подобрался и прекратил нытьё, шутки в сторону. Прикоснувшись к холодной панели, я подтвердил свою личность, после чего быстро просмотрел текст послания. Мне предлагалось прибыть к зданию Совета в девять часов утра сего дня и принять участие в закрытом его заседании, для чего одеться в меру строго. Прибыть советовали вместе со своим Учителем. Вот как оно
Собственно, сборы много времени не заняли, я подумал и вызвал дежурный двухместный аэрон со стоянки, затем, ещё после секундного размышления, нацарапал коротенькую записку Учителю. Он у меня молодец и собраться успеет. А потом, когда рука машинально потянулась набирать знакомый код, я отдернул её, словно обжёгшись. Инстинкты подсказали мне, что этого Мари знать не обязательно, только одно для неё огорчение.
Выбегая из дому, я на ходу застегивал последние пуговицы моего парадного мундира.
Как странно, перечитывая эти строчки, можно подумать, что я уже тогда всё понимал и обо всем догадывался. Не так это.
К превеликому моему сожалению я и до сих пор брожу вслепую по тем закоулкам пусть теперь это лишь мысленные прогулки, тогда же я её любил, что мне и помогало если не понимать, то чувствовать.
Где это всё
[обрыв]
в огромных коридорах царила тишина, на нашем пути не встретилось ни единого человека.
Залы, залы возможность здесь побродить всегда была для меня неоценимым удовольствием. Лепные потолки у меня над головой простирались на головокружительную высоту, напоминая то своды пещер, вымытых некогда могучими потоками в недрах скал, то невероятного размера паруса, туго натянутые штормовым ветром, готовые вот-вот лопнуть, подобно струне, а затем различные варианты дальнейших событий резвым хороводом мелькали перед моими глазами, поражая меня не столько своей масштабностью, сколько собственно неожиданным богатством моего воображения.
Сравнить то моё состояние возможно только с реакцией, которую я встречал иногда, впервые подвозя кого-нибудь на аэроне. Меня почему-то все, кто только узнавал о моей профессиональной специализации, непременно начинали просить «показать класс», это у них так называлось. И вот, когда я, поддавшись на уговоры, опрокидывал привычным движением нашу утлую летающую посудину навстречу бездне небес, у них в глазах отчего-то загорался невероятный огонь, пусть крепко замешанный на страхе, но мгновенно его перебивающий, а дальше уж!.. Спустя целую минуту после приземления они только и были способны, что оглядываться по сторонам, пытаясь понять, на каком они свете, затем следовала всё та же фраза, которая прекрасно подходит и к тому, что я испытывал, направляясь на заседание Совета. «Вот теперь я истинно понял, для чего мы хотим лететь» иногда от этой интонации даже у меня наворачивались слёзы. Вот точно так же и я, завороженный этими сводами, словно не шел вперёд размеренным шагом уверенного, пусть и немного храбрящегося человека, а летел ввысь, напролом, в эти начертанные рукой неведомого мне мастера небеса, туда, где никогда не был. Они не давили на меня, они влекли.
И тут я увидел Учителя, который поджидал подле одной из этих огромных дверей. Верно, он уже успел переговорить кое с кем из Совета, и теперь была моя очередь выслушать последние наставления в свой адрес.
Я не разочаровался в тебе. Знать, что тебя ожидает пару минут спустя и, при этом, спокойно и достойно ждать поданного тебе сигнала, это чрезвычайно важная вещь, как для тебя самого, так и для той вселенской миссии, которую ты олицетворяешь. Тебе больше не нужны мои недостойные нотации, сынок, отныне ты абсолютно свободен в своих поступках, ибо их значимость требует от своего носителя совершенной, истинной независимости, каковую может дать человеку лишь он сам.
Я, помню, кинулся возражать что, дескать, не могу представить себя без мудрого ока Учителя, но он лишь тихонько посмеялся над этим и, ссутулясь больше обычного, побрёл в раздумье прочь.
Странно, я вдруг подумал, что после того мне довелось видеть старика лишь два раза (последний раз не считается, те мёртвые стеклянные глаза ни имели ничего общего с моим Учителем), и оба из них оказались для меня чрезвычайными. Если не по сути, то по важности. Это даёт мне повод подозревать, что отнюдь не все подводные течения, что бушевали вокруг моей персоны в то время, мне удалось позже вычислить. Память хорошая штука, но только не в том случае, когда она осталась единственным, что продлевает твоё существование на ещё один долгий мрачный день. Хотя я привык уже.
Створки, самые тяжеловесные из всех, что мне приходилось встречать, начали приоткрываться под моим пристальным взором. Мне действительно тогда было очень плохо, странное чувство утраты, настолько тяжелой и непоправимой, что и не понять его, не пересилить, которое словно поселилось во мне в последние дни, теперь бушевало вовсю. Если только болото может бушевать. Было ощущение, что меня предали, причём предали совершенно беззастенчиво и подло.
Тем не менее, я шагнул вперёд. Так ныряют в ледяную воду.
Зал Совета, открывшийся моему взору, представлял собой скорее не зал в обычном моём понимании, а пугающих размеров крытую полукруглую анфиладу, где каждая из комнаток-капсул, расположенных ярус над ярусом и открытых в сторону геометрического центра помещения, глядела на тебя исподлобья умными и требовательными глазами. Эти спирали огней, таящихся в полумраке, безмолвные и словно бы неживые, возносящиеся на сотни метров вверх, и я, маленький, подавленный. Совершенно не готовый к такому приёму. Беспомощно, как мне казалось, пялящийся на будто бы висящие в воздухе ажурные конструкции, переплетающиеся с полуокружностями дорожек-транспортёров, на которые словно были нанизаны «приёмные» Советников. Всем известно, что Совет постоянно меняет состав, что любой Советник может занять то место в Совете, которое посчитает нужным. Теперь я видел всё это в действии, в конктретике реализации того, что смогло быть воплощённым в живую архитектуру этого места. Совет был, да и должен был оставаться живым организмом, выделяющим из себя в большой мир всё то лучшее, носителями чего были люди, его составляющие. Невозможно представить, насколько гармоничной должна быть жизнь тех, кто проводит здесь большую часть своего времени, чтобы достойно конкурировать с необычной грацией и ажурной мощью Зала Совета.
Пьедестал, перед которым я очутился, и который как-то сразу не заметил, загорелся неярким зелёным цветом, молчаливо указывая то место, где меня смогут услышать. Небольшое возвышение сделалось для меня чуть ли не вершиной величайшей из гор нашего мира, я поднимался по трём ступенькам словно немощный, истекая потом, предательски лившимся мне между лопаток. А если меня спросят о чём-нибудь? А ведь верно спросят, что же тогда? Таким я казался самому себе, как же дела обстояли на самом деле кто его знает, но я всё же льщу себе надеждой, что всё было далеко не так плохо, как казалось.
Я смог чётко вскинуть обе руки в приветствии максимального уважения, поскольку толком не знал, что бы ещё сделать такого, однако моя бубновая шестёрка, вопреки ожиданиям, битой не оказалась. Весь Совет разом, как единый человек, встал и ответил мне тем же жестом.
Потрясающее зрелище. Достижению подобных высот многие из тех, кого я знал, посвятили бы всю свою жизнь. Я получил это удовольствие исключительно, мне тогда казалось, в качестве дара. Ой, ли!..
[обрыв]
До того самого момента ход диалога мне был абсолютно понятен и где-то даже близок, поскольку таковую возможность, если вы помните, я предполагал заранее. Однако то, во что вылилось это мероприятие, я нашёл исключительно настораживающим.
Голос, льющийся сверху, спросил меня:
Отчего вы такой положительный?
Я немного опешил. О, неужели я всё ещё имел достаточно силы воли, чтобы возражать?!
Что вы имеете в виду, господин?
Однако мой крошечный демарш прошёл незамеченным. Голос, как ни в чём не бывало, продолжал вещать.
Общеизвестно, что молодые люди склонны не вполне самокритично подходить к собственному поведению. Собственно, для того и создан был общественный орган Совета Образования. Его члены, Учителя исходят в своём подходе к молодежи из самоцели купирования их естественных антисоциальных предрасположенностей, то бишь, если конкретнее, воспитание рядового члена общества есть, в какой-то мере, насильственная его реморализация в свете общественных отношений.
Я уже поумнел достаточно, чтобы просто молчать.
Так вот, мы тут только что со всей внимательностью выслушали нашего достойного коллегу, бывшего члена Коллегии Совета Образования, бывшего Советника Луи Сен-Руаля, вашего Учителя. Что мы услышали? Заботлив, работоспособен, трудолюбив, предупредителен, целеустремлён, не чувствителен к таким естественным раздражителям, как конкуренция, общителен, но вместе с тем благоразумен и осторожен. Идеал не только Пилота, каковым он является, но и вообще представителя любого из направлений нашей общественной жизни.
Непонимающий мой взгляд продолжал пялиться меж балок ажурных конструкций Зала Совета, что ещё оставалось делать? Что они вообще хотят этим сказать?
Нас заботит всякое отклонение, пусть и в хорошую сторону. Вы должны нас понять, молодой человек, вам или вашему, упаси Боже, дублёру придётся вести «Тьернон» в его первую и последнюю исследовательскую миссию. Человек, который взваливает на свои плечи столь непомерный груз, должен быть понят нами от начала до конца. Иначе мы рискуем однажды переоценить его силы
Ненавижу, когда обо мне говорят в третьем лице. А посему позволю себе пару слов отсюда, из моего настоящего. Тех слов, что никогда не пришли бы в голову мальчику, стоявшему в потоке льющегося на него света посреди Зала Совета. Да, теперь я действительно понимаю всю глубину болота, в которое меня тащили всю ту часть жизни. Болота сладостного, мягкого, как перина, уютного как руки матери. Я должен был быть исполнителем, от меня требовалось только одно довести. Однако просчёт дал себя знать. И ещё как. Я же действительно любил то, что мне навязывали, я рвался идти строем на парад, я даже был готов для этого начистить сапоги хоть всему гарнизону, а они всё ещё видели за этим лишь картонные декорации. И просчитались.
Ни с того, ни с сего огромная платформа подо мной дрогнула и понеслась куда-то вверх, вознося меня на невероятную высоту, туда, под самый свод. Я даже не успел как следует струхнуть.
Хотя надо бы
Из раскрывшихся разом во всю высоту лепестков, заслоняющих от моего взгляда погружённые в полумрак глуби́ны комнатки, показалась фигура одного из Советников. Тот поднялся из кресла и степенно направился в мою сторону, неспеша одолев разделяющие нас метры. Створки внутренней двери, украшенные всё той же ажурной вязью, оставались распахнутыми за его спиной, раскрывая взгляду часть убранства внешней анфилады. Будто Советник не то секунду назад туда вошёл, не то уже собирался, разделавшись предварительно со мной, срочно куда-то бежать.
Несмотря на внешнюю нелогичность, оба предположения казались, если не абсолютно верными, то, уж точно, правомерными.
А вы и по правде выглядите так, как вас описал Учитель Сен-Руаль. Эти глаза они абсолютно такие, какими я их себе представлял. Так что же вас беспокоит все эти дни, а, молодой человек?
Это был тот самый голос. Или тут все разговаривали одинаково, или да, именно этот человек говорил со мной от лица остального Совета.
Меня ничего не беспокоит, Советник. Я просто немного утомлён той горой всего лишнего, что на меня в последнее время навалилось.
Оно вас отвлекает? мне кажется, или я вправду до сих пор помню ту интонацию застенчивого, но безапелляционного интереса?
«Оно» просто занимает сейчас не очень подобающее ему место в моём жизненном распорядке. Я мне нечего добавить.
Пишу, а сам мысленно нахваливаю себя тогдашнего за сообразительность. Пусть несколько заносчиво, зато чётко. Все точки над «i» поставлены, господа Советники.
А как ваша девушка Мари, если не ошибаюсь, она тоже входит в этот ваш список лишних раздражителей?
У, этот вопрос тоже был тем самым, на который я могу ответить всегда и любому. Пусть он хоть сам Советник. Падайте на пол.
Я думаю, и у неё есть свои проблемы, над которыми ей стоит поразмыслить.
Советник сощурился, молча переваривая полученную информацию. Потом кивнул чему-то своему, потаённому, и только потом снова загремел по Залу усиленным аппаратурой голосом:
Совет принимает ваш вопрос к рассмотрению, каковое продлится неопределённое время. Сие означает не долговременность, но скорее важность рассматриваемого вопроса, а точнее критичность результатов принятия оного решения.
Я стоял посреди медленно опускающейся платформы с задранной головой, всё ещё следя взглядом за тенью, направившейся к своему месту. Говорил Советник на ходу, как бы разговаривая в задумчивости сам с собой.
В любом случае, вы будете оповещены непосредственно вслед за принятием решения. А сейчас, ежели вы не против, пройдите к выходу, вас проводят туда, откуда вы сможете отбыть в Центр Управления Полётами для дальнейшего прохождения курса подготовки.
Ах, как меня подрывало тогда обернуться всё же и сказать что-нибудь вертевшееся на языке, но я этого не сделал. К счастью или к несчастью, уж и не знаю
Большого удовольствия, покидая Зал Совета, я не испытывал, хотя чувство упавшей с плеч горы было достаточно острым. За спиной раздался шорох и огромная воротина захлопнулась.
В голове было пусто.
Впрочем, какое кому дело, известный всему миру Пилот идёт по пустым помещениям и пытается собрать в единое целое те крохи понимания, что ещё недавно напрочь отсутствовали. Я умудрился поскользнуться на ступеньке и чуть не свалился ничком перед громадой нависающего надо мной здания. Нет уж.
[обрыв]
Полянка была небольшая совсем метров пятнадцать в длину и столько же в ширину, невысокие сосенки легко раскачивались на слабом ветру, их сучья издавали размеренный треск, словно мириады насекомых дружно тёрли друг о друга хитиновые конечности, выводя неслышную мелодию. Зачем я сюда забрался? А кто меня знает, просто на душе царила невнятная, но от этого не менее гадкая тоска, а лечить её я умел лишь одним образом убежать, куда глаза глядят, там уж точно найдётся местечко, милое сердцу. Оно и успокоит, и придаст сил для преодоления всех гадостей, что ещё готовит мне жизнь. Если есть правда в этом мире, такой уголок найдётся всегда и везде.
Вот и бежишь, бежишь
Откуда ты появилась, крошечная полянка, из каких неведомых закромов щедро выставил тебя своему гостю незримый хозяин, загодя запасший для страждущего путника отдушину? Я точно знал, что ни в окрестностях моего посёлка, ни вообще в каких-нибудь других краях по эту сторону Белой Стены лесов не было. То есть деревья росли, но и только. Из них лепили жиденькие немощные садики да парки, насквозь пропитанные духом дистилляции. Экстрагированный материал, если вдуматься. Не было в них жизни, кроме той, что привносили туда мы своими мыслями, не было там движения, кроме того, что было последствием работы наших мышц. В таком месте нечем подпитаться, нечего отдать нечего и взять, наши деревья, прирученные и укрощённые, навсегда лишились своей первобытной силы. Эгоисты, как и все мы, коли вдуматься.