Из космоса Первый дом выглядел, как перевернутая шкатулка с драгоценностями. Окруженная белым сиянием планета, покрытая темно-синими, сверкающими, полными кислорода океанами. Планета воды, достаточно близко расположенная к огненному вихрю Доминика, чтобы вода не замерзла, но недостаточно близко, чтобы она иссохла. Зыбкий, изменчивый океанповсюду, насколько хватало взгляда покрасневших, чешущихся глаз. Потом этот взгляд упал на собрание крошечных квадратиков, теснившихся вокруг сероватого центра.
Она вернулась назад к своему месту и поняла, что тревожно повторяет:
Порой я что-то забываю мне кажется, что я сплю.
Это совершено нормально, моя госпожа, сказал он. Возможно, я прав, полагая, что, по-вашему, меня могло удивить ваше ваша немощь. Когда она посмотрела на него, он явно почувствовал, что грохот и треск механизмов шаттла для него невыносимы, и начал традиционное для Ортуса отступление:Ваше так называемое заболевание
Нигенад, говори нормально.
Ваше безумие, сказал ее спутник.
Она чуть опустила плечи. Он принял ее облегчение за эмоцию, которую она никогда не испытывала, и он должен был это знать. Он рассеянно произнес:
На самом деле единственным сюрпризом, если можно так выразиться стало нет, я не удивлен, госпожа Харрохак. Возможно, вы даже находите это полезным.
Полезным.
Ортус прочистил горло. Это вызвало у нее очень много эмоций. Ортус прочищал горло, как будто извлекал меч из ножен, как будто пересыпал костяшки пальцев в кармане, будучи некромантом Запертой гробницы. Было уже слишком поздно: он принялся декламировать.
Костяное безумие пало на Нониуса,
Могучего воина и последнюю защиту.
Опалило его жаждой смерти, и взревело
Его огромное сердце, подобно черной печи,
Возжаждал он трупов
Ах да, сказала Харрохак, книга шестнадцатая. Кстати, термин «костяное безумие» можно истолковать совершенно неверно
Лучше смерть от обнаженного клинка, лучше смерть от костей. Существовал только один способ привести Ортуса Нигенада в состояние полного исступления, и она успела забыть, что этим злоупотреблять не стоит. Ортус чопорно заявил, что, по его мнению, никто из читавших «Нониаду» не может быть таким идиотом, чтобы неправильно воспринять такое простое и запоминающееся словосочетание, как «костяное безумие». Потом предположил, что такие люди, вероятно, вовсе не умеют читать, и больше склонны к неприличным журналам и гадким памфлетам, чем к сложным эпическим поэмам вроде «Нониады», и что он, Ортус, все равно не хотел бы, чтобы подобные личности читали его стихи.
По крайней мере теперь у меня будет время закончить, добавил он довольно мрачно, хотя эта мысль его явно порадовала.
Ее удивила только убежденность, с которой была высказана эта мысль. Она не стала говорить, что думала: что, даже если он прав, даже если Харроу меньше всего на свете хочет, чтобы Ортус болтался у нее под ногами, пока она будет изучать путь к званию ликтора, способ стать перстом и ладонью, единственный когда-либо открывавшийся перед ней божественный путь, позволяющий спасти Дом от разрушения, в котором она сама же и виновата. Ему все равно не стоило это говорить. Она надеялась, что он никогда не закончит свою поэму. Что в мире в принципе нет столько времени, чтобы ее закончить. Харрохак всегда считала, что Матфий Нониус, легендарный рыцарь ее Дома, был невыносимой сволочью.
Харрохак, сказал ее рыцарь. Я бы хотел задать вам вопрос.
Он больше не казался скромным. Им овладела обычная напряженная грусть, хотя Харроу показалось, что здесь было и что-то еще. Какое-то время она смотрела ему в лицо. Он будет неплохим лекарством, если ее вдруг одолеет ностальгия. У него были типичные для Девятого дома глаза: почти черные, без переливов цвета, будто обведенные четким кружком по краю радужкипримерно такие же, как у нее. Ортус обеспокоенно спросил:
Как вы думаете, что такоебыть ликтором? Их возраст, их вечностьтяготит ли он их? Главная ли это их беда?
Она снова удивилась.
Нигенад, что за трагедия такаяжить мириады лет? Десяти тысяч лет хватит, чтобы узнать все, что стоит знать, прочитать все, что когда-либо было написано учиться и вести исследования, не боясь преждевременного конца или забвения. В чем трагедия времени?
Время может лишить человека смысла, неожиданно сказал Ортус. Опустил глаза и добавил:Я не жду, что это осознание вас раздавит, Преподобная дочь.
С тем же успехом он мог сказать: «Тебе семнадцать, соплячка. А я взрослый, мне тридцать пять».
Она не в первый раз пожалела, что не рискнула и не взяла с собой Агламену. В этом что-то было: ворваться в Первый дом с восьмидесятилетней старухой на буксире. Дерзко и уверенно послать всех на хер. Ой, у вас молодые рыцари? И что, они сражаются? Как старомодно! Как наивно! Но это был бы дерзкий и уверенный поступок по меркам Девятого дома. А ей приходилось признать, что представители Девятого дома мало что понимали в дерзости и уверенности.
Нигенад, сказала она. Яэто я. Мне семнадцать. Но я уверяю тебя, что у меня множество достоинств.
Я об этом прекрасно осведомлен, моя госпожа, ответил Ортус.
Именно это он и должен был сказать. Но Харроу не понравилось, как он произнес эти слова.
Что-то они нас долго тут выдерживают, сказала она.
Она встала и резко дернула вниз плексиформовый барьер между их отсеком и пустым кокпитом. Она уже собиралась нажать на кнопку коммуникатора и поинтересоваться у пилота, в чем причина задержки и как он может ее объяснить, но вдруг увидела что-то, чего раньше не замечалаили его раньше не было. На одном из мягких кресел лежал листочек. Она взяла его и подставила слепящему свету, заливающему пассажирский отсек.
Чувствуя взгляд Ортуса, она перевернула листок. Его покрывали голубые письмена. Тонкие линии кто-то провел с таким нажимом, что каждая буква местами прорывала бумагу.
ЯЙЦА, КОТОРЫЕ ТЫ МНЕ ДАЛА, МЕРТВЫ. ТЫ МЕНЯ ОБМАНУЛА.
Она протянула листок рыцарю. В шаттле стало тихо. Ни скрипа механизмов, ни рева труб. Свет сделался ровным и белым, он больше не двигался. Ортус изучил листок с одной стороны, перевернул, изучил с другой. Прочистил горлоХаррохак невольно вздрогнула и почти потянулась за листком.
Ортус сказал:
Но тут ничего не написано, моя госпожа.
Твою мать, ответила Харроу.
6
Очнувшись, ты обнаружила, что сидишь.
Подбородок у тебя был прижат к груди, так что открывался великолепный вид на колени. Ты наконец слезла с койки. Нижняя часть стен и пол расплывались перед глазами пятнами черного камня, кости и стали.
Голова кружилась. Ты сразу же поняла, что не можешь двигаться. Твой беспристрастный разум взял верх, пока физический мозг орал, бегал и дергался, как плохо воспитанное животное (каким он и был). Беспристрастный разум оценил ситуацию и пришел к выводу, что ты сидишь в каком-то кресле, которое катят по коридору «Эребуса», что кто-то защемил шейный нерв в твоем спинном мозгувообще не затрагивая кости, манипулируя только плотьюпарализовав тебя от шеи и ниже. Ты не могла поднять голову. Могла моргать, могла кое-как дышать и немного сглатывать. Во всех остальных отношениях ты была как мраморная. Поразительная некромантия. Ты с ума сходила от злости, но мастерство все же оценила.
С тебя так и не сняли красивый перламутровый плащ, лицо наполовину скрывал капюшон, а где-то под тканью похрустывали двадцать два письма. Меч лежал у тебя на коленях, толстая дряблая лента соединяла его рукоять с предплечьем. Ты не помнила, как создавала ее, но все же это очевидно была твоя работа. Возможно, ты уже приходила в себя раньше и успела спрятать письма под одежду и закрепить меч. Ты этого не помнила, но провалы в памяти случались у тебя регулярно. Иногда ты вроде была в сознании, но день проходил, словно во сне, и состоял из рутинных движений, функций и звуков. Лента, тянущаяся к рукояти, была не из мышечной массывнутри ее виднелась костяная решетка. Никто не собирался торопливо отбирать у тебя клинок. Судя по всему, тебя вздернули вверх, кинули на кресло и отключили твое тело от шеи и ниже. Ты отстраненно понадеялась, что мочевой пузырь при этом не опорожнился.
Кресло остановилось. Ты услышала голоса и изо всех сил сосредоточилась на том, что происходило у тебя с загривком. Представила своего старого друга, зубовидный отросток второго шейного позвонка, который выступал из другого старого друга, шейного позвонка, представила костяные браслеты, которые обхватывали позвоночные артерии, представила множество суставов. Если бы это была простая магия кости, ты бы немедленно разгадала ее и распутала бы к хренам. Голоса сливались в один:
это можно немедленно исправить, святая из святых, когда Князь закончит аудиенцию
Это говорили прямо перед тобой.
Встреча! Встреча!! Подчеркнуть голосом, что восклицательных знаков больше одного, непросто, но второй голос справился. Ты думаешь, у меня есть время на на есть лишний час, пока три генерала и твой воскреситель, бог мертвых царей, будут пытаться назначить новое совещание сразу после первого? Думаешь, я тут, чтобы сверять свои планы с тремя персональными ассистентами, шестью календарями и самим богом, который передумывает по девятнадцать раз?
Этот голос раздавался сзади и сверху. По всей вероятности, он принадлежал человеку, который толкал твое кресло.
Священная длань, сказал другой голос, прошу меня простить. Это он приказал не трогать ее. Не было никаких допусков и никаких инструкций.
Не было и возражений при заказе шаттла. Против моих планов никто не возражал.
Приказ относительно Харрохак Нонагесимус был отдан им лично, священный палец.
А мой приказ больше не считается приказом бога? поинтересовался голос сверху. Или я больше не ликтор Великого Воскрешения, не вторая святая на службе Царя Неумирающего? Я утратила свое место среди Четверкиили, как я с ужасом обнаружила, Тройки? Разве я не последняя из тех, кто нес службу в склепе мертвых сестер, отдавших свои долгие жизни и свою верность за то, чтобы ваши вопящие дети и обсаженные микробами дети ваших детей могли купаться в лучах Доминика?
Другой голос помолчал. Сказал:
Вы правы, и добавил с ноткой мольбы:Святейшая святая радости, прости меня, но я все же прошу подождать до окончания встречи.
Послышался вздох.
Хорошо, ответил голос довольно спокойно. Все в порядке, лейтенант, я понимаю. Ты встречал только эту малышку да еще одного младенца. И никогда не видел ликтора. Ты не знаешь даже если ты видел его, этого не хватает, чтобы понять
Голос замолк, и человек, стоявший за твоим креслом, вышел вперед. Тебя даже немного заинтересовало, что же будет дальше, хоть и только потому, что ты не привыкла сидеть на лучших местах. Перед тобой был один нормальный человеквторой представлялся черной дырой, и теперь ты знала, почему, и у этого человека были две почки. Внезапно из ниоткудапо крайней мере, так зарегистрировали это твои чувствавозникли два коротких удара талергии нет, не удара, они походили на стилет, на идеально нацеленный дротик, на шприци обе почки оказались нашпигованы ангиотензином. Идеальный удар. Давление резко упало, тело офицера осело на пол, и кресло объехало аккуратную кучку человеческой плоти. Голос из-за кресла бормотал:
Ужасно кошмарно! Среди персонала «Эребуса» ни у кого нет ни капли здравого смысла. Говорила же ему сколько раз, менять их раз в десять лет просто ужас. Мое присутствие должно приравниваться к пожарной тревоге. Я не собираюсь ждать, я не хочу чая. Мне не нужно рабское подчинение, я хочу только понимания!
Если бы твой позвоночник работал нормально, от этого крика ты бы подпрыгнула. Кресло остановилось перед шахтой лифта, темные двери зашуршали, открывая радужную коробочку, и кресло въехало внутрь. Ты занималась тем, что аккуратно подергивала задний корешок спинного мозга. Ты было решила, что его оборвалиэто было бы проще всего, но тут же обнаружила, что его завязали узлом. Перекрутили несколько раз и добавили бантик.
Панель на стене тихо чирикнула электронным голоском, когда кто-то нажал на кнопку. Мимо прошуршала куча ткани. Ты не чувствовала ее телом, но до щеки донесся ветерок. А потом это существо опустилось перед тобой на колени. Сначала ты увидела мерцающую бледную ткань, белую с радужным отливом, возникающим под жарким светом и похожим на отражение цветного стекла во льду. Примерно такой же плащ был на тебе самой. Потом поле зрения почему-то сместилось вверх. Существо подняло пальцем твой подбородок, откинуло твою голову назад, чтобы ты увидела лицо.
Ты смотрела на ликтора. Ликтор смотрел на тебя.
Овальное лицо под льдистым разноцветным капюшоном казалось чопорным и невинным. Формой и чертами оно походило на лик святого или посмертную маску. Линии носа, челюсти, лба были тверды и чисты и напоминали о скучном безразличии статуй. Сначала в резком неприятном свете ты заметила цвета: волосы цветом походили на абрикос или мертвый цветок, кожа, губы и брови были того же оттенка. Перламутровый капюшон скрывал картину, написанную едва ли не в одну краску. А глаза
До этого ты видела глаза ликтора только единожды. Ликторы сохраняли собственные лица, а вот глаза крали у кого-то еще. Тебе еще повезло, что твое собственное преображение оказалось не настолько разительным. Эти глаза были сонными, песочно-карими, местами их затягивало серое облачное марево, как будто красный ураган несся по планете, рвал атмосферу, насыщенную красной пылью. Выражение лица плохо соответствовало этим сонным и довольно красивым глазам: лицо казалось отталкивающим и неподвижными не из-за спинномозгового нерва, как у тебя. Глаза смотрели прямо сквозь тебя, знали, что ты сделала, и давали тебе понять, что никогда тебя не забудут. Возраст не оставил своих следов в уголках этих прищуренных, побитых песчаной бурей глаз, но взгляд их был так же стар, как взгляд Крукса. Что-то во взгляде, которым она одарила тебяуже после внимательного изучения, тебя озадачило. А потом пришло негодование.
Она сунула палец под твой капюшон и стянула его вниз, на шею, чтобы изучить твое лицо целиком. Разрешения она не спросила, чертов череп! Ты вспыхнула до кончиков ушей. Страх и унижение сформировали костяной крючок на суставной поверхности, желчный гнев потащил его вперед, дернул за петлю и рванул, распутывая твои нервы. Боль косой резанула по затылку, так что тебя чуть не стошнило сноваи стошнило бы, если бы ты давно не стала настоящей богиней блевотины. Ты разгладила нерв при помощи расположенных рядом мышц, втянула временный крюк в позвоночник, где ему было самое место. В результате все тело начало колоть крошечными, но острейшими иглами. Ты могла только дергаться, как рыба на крючке. Палец исчез. Штормовые глаза раскрылись чуть-чуть пошире. Чувство, появившееся на этом лице, было не то чтобы тебе незнакомо. Но это не имело никакого смысла. Ты отбросила эту мысль.
Тебе не нужно было этого делать, сказала она, ты могла порвать спинномозговой нерв и задохнуться.
Она посмотрела на твое лицо и увидела то, что было там крупно написано. Недоверие. Она просто не могла понять, что ты сделала.
Нет, я не могу тебя почувствовать, ответила она на невысказанный вопрос, но твое тело для меня не составляет тайны. Возможно, я знаю его лучше, чем ты дитя Девятого дома.
Ты непослушными руками надвинула капюшон, скрывая лицо.
Сколько тебе лет? внезапно спросила она.
Ты запрокинула дурацкую больную голову, чтобы снова взглянуть ей в лицо. По какой-то причинеа тебе не нужны были причины, ты отлично умела выдавать реакции без внешнего стимулаты испугалась. И тогда вдруг Тело вышла из-за плеча ликтора и присела где-то у двери. Ее милое мертвое лицо маячило чуть дальше лица ликтора. Она посмотрела на тебя золотисто-желтыми глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками, и ясно сказала голосом Агламеныи твоей матери:
Соври, Харроу. Немедленно.
Пятнадцать, сразу же ответила ты, надеясь, что твоя плоть тебя не выдаст.
От зачатия или от рождения? надавила она.
От рождения.
То же самое чувство вновь отразилось на ее лице, как будто темная рябь пробежала по потревоженной водной глади. Ты вся сжаласьи разжалась. И нестрашно, что она казалась черной дырой, что она не откликалась ни танергией, ни талергией. Достаточно было посмотреть на ее плечи. Это было облегчение. Беспримесное, полное облегчение.