Дятлов опирается задом на столик, задумчиво мнет папиросу, разглядывает.
Как актер актеру могу сказать вышло недурственно, прикусывает папиросу, чиркает спичкой. Конечно, Гидромедведь так просто это не оставит, ответку бросит, но ведь на то охотник, чтобы медведь не дремал Для первого и последнего раза очень даже недурственно.
Наверное, он ждет: «Последнего?» Но не спрашиваю. Что-то такое ожидалось. Потому как это не спектакль, а работа. Спецоперация. Цель и задача которой исполнителю неизвестны. А известны только место и роль. Точнее две роли.
Место театральные подмостки.
Роли Принц и Принцесса.
Подождем, Дятлов смотрит на часы. Глубоко затягивается. Так глубоко, что только это и выдает глубину его напряжения и беспокойства.
Опять стучат. И ждут. Ждут разрешения войти.
Дятлов бросает взгляд на часы, кивает, вроде бы удовлетворенный хронометражем, наклоняется и толкает дверь. В гримерку вплывает огромный букет белых роз. Настолько огромный, что не сразу понимаю его все же кто-то несет. Кажется цветы движутся сами по себе, без посторонней помощи. И только присмотревшись, замечаешь приставленные к ним ножки. Тонкие, затянутые в капрон, туфельки-лодочки.
Возьмите пожалуйста щебетание из гущи букета, словно там притаилась крохотная птичка. Возьмите вот чик-чирик
Порываюсь встать и принять колоссальную вязанку белых роз, но Дятлов вытягивает в мою сторону раскрытую ладонь, будто волшебник насылая оцепенение. Перебрасывает папиросу в другой уголок рта, поддергивает обшлага мундира и берет цветы словно величайшую фарфоровую драгоценность, приговаривая:
Это кто же нам такой букет подарил? Это кто же нам такую честь оказал?
Держит охапку на вытянутых руках, продолжая загораживать вошедшего, внимательно осматривает, высвобождает руку и погружает ее в плотное облако бутонов, от которых по гримерке распространяется аромат цветов с чем-то похожим на свежесть после грозы. И чудится, будто из букета сейчас ударит молния. Прямо в Дятлова.
Но ничего особенного не происходит. Рука благополучно выныривает из цветов, сжимая между средним и указательным пальцами бумажку. Букет летит в мою сторону, еле успеваю подхватить, точнее обхватить, прижать. Все же он настолько огромен, что загораживает вид на Дятлова и того, кто принес цветы.
Тот, кто принес, крохотная пигалица, птичка, чирикает:
Можно автограф?
Мой? спрашивает Дятлов. Сквозь бутоны вижу, как он расправляет извлеченную из букета бумажку и внимательно читает.
Нет товарищ майор не ваш пигалица мнется с ноги на ногу. Крепдешиновое платье шуршит. В руках программка и ручка.
Ну, так дай, Дятлов складывает бумажку и сует в карман. Наслаждайся славой. Она скоротечна.
И выходит из гримерки.
Пишу: «Берегись медведей, могут съесть!» Ставлю закорючку.
Вивисектор
Думаете я ничего не заметил? Как бы ни так! Эти взгляды, ужимки, улыбки, вопросы. Не имей сто пядей во лбу, чтобы понять они в меня влюбились. Нет, я не ошибся. Именно они. Мальчишечья и девчоночья стороны единой сути. Для мальчишки я старший товарищ, образец мужественного поведения, брат, на которого надо равняться. Для девчонки первый мужчина, который спас ее, который защищал ее, и в которого она обязана влюбиться. Они не противоречили друг другу, а дополняли, взаимно усиливая чувства каждого. Со временем я научился их различать, даже обращался то как к мальчику, то как к девочке Иван и Анна, а в целом Иванна. Хотя понимал: это лишь психологическая уловка, оно ни мальчик, ни девочка, ни Иван, ни Анна, а нечто совершенно третье, чему и слово подобрать не сможем. Кто-то из умников даже выдал: «квантовое половое состояние». Хрен знает, что такое.
Нас называют вивисекторами. Мерзкое словечко, которое кто-то почерпнул не из медицины, конечно, а из романа Герберта Уэллса «Остров доктора Моро». С намеком, как бы. Вот они палачи и ублюдки. Режут по живому. Превращают зверей в людей жестокими опытами.
Если угодно.
Назовите хоть пирогом, только в печь не садите.
Я не возражаю. Потому как суть схвачена верно. Несмотря на. Именно этим мы, вивисекторы, и занимаемся превращаем зверей в людей. Иногда жестоко. Но всегда временно. Что поделать, если они с ограниченным сроком годности?
Стоит слезинка такого ребенка потоков крови взрослых, которых этот ребенок может запросто уничтожить? Лучше застрелить чудовище, даже если его прижмет к груди собственная мать
А в ней / нем имелся потенциал. Назовите это чутьем, но я сразу понял, как только на стол легла соответствующая папка. Единственная проблема состояние, в котором данный материал находился. И они еще смеют нас обличать! Из нее выкачали все соки и бросили нам на перевоспитание. Зверька с чудовищными способностями, которого необходимо натаскать на других, подобных ему зверьков с еще более чудовищными способностями.
Я захлопнул папку и направился к Захер-Мазоху принимать имущество.
Оно сидело в процедурном кабинете голое, скрюченное, дрожащее, зажав руки между тощими бедрами (как потом оказалось обычная поза). Коротко и неумело обстриженное. Насквозь пропахшее карболкой.
Не купился на жалость. Жалость последнее, что испытаешь перед тем, как зверек тебя уничтожит. Порукой тому ведомственное кладбище. Каждому, кто там лежит, следует посмертно выносить выговор с занесением в личную карточку. За жалость и воспоследующие халатность и разгильдяйство.
Суть воспитания воспитуй себя сам.
Ознакомился? поинтересовался Захер-Мазох с неизживным акцентом.
Необходимость приема парацельса и желательность привлечения «старшей сестры» для нивелировки расщепления сознания Ага, как же! Обойдется без старшей сестры. А подругу я наметил. Стук, стук, стук, кто твой друг?
Ознакомился, отвечаю в тон.
Последний пункт осмыслил?
Угу. Только мы гипотез не измышляем и, тем более, ими не пользуемся. Вредно для оперативной работы, знаешь ли. Можно принимать имущество?
Захер-Мазох пододвигает мне опись:
Принимай. Подопытный подопытная, нужное подчеркнуть, одна штука.
Постой-постой, говорю, товарищ Захер-Мазох, тело, как говорится, в наличии, душа тоже, вон, глаза лупают, а глаза зеркало души, хотя мы, коммунисты, в поповские сказки и не верим.
И напрасно, бурчит товарищ Захер-Мазох.
Бросьте ваши австрийские штучки, стучу костяшкой по столу, и подайте сюда все остальное, что полагается трусы, майку, шапку-ушанку, валенки.
У меня здесь не склад, говорит Захер-Мазох. Как привели, так и отдаю. Чужого не надо. У меня своих целый букет.
Я много чего повидал на своем веку, но такого не видывал. И не надо меня убеждать, что все это лишь видимость, что под оболочкой детеныша рода человеческого скрывается зверек, и зверек весьма опасный, которому протяни палец, он и руку отхватит. Но ведь, рассуждая диалектически, вполне могло сложиться и так, что на их эволюционном месте могли оказаться мы. Почитайте хоть Ефремова, хоть Казанцева, а лучше прогрессивных американских фантастов. Поэтому вежливость, как говорится в известной комедии, лучшее орудие оперуполномоченного.
Примерно в таком вот аспекте я и выложил австрияку плененному все, что думал о политике партии и народа в отношении воспитуемых и воспытуемых. Но австрияк не лыком шит. Нацистская закалка. Я бы таких к стенке, но Спецкомитет ценными специалистами не разбрасывается. Не мне обсуждать. Гуманизмом его не разжалобишь, хотя партийной дисциплиной, если не уточнять какого рода партию имеешь в виду, вполне можно призвать к порядку.
Достает он из широких полосатых штанин ключ, хмуро кивает, блестит пенсне, ну, вылитый Лаврентий Павлович в расцвете сил, как изображают Генсека на парадных поясных портретах, отчего подопытный(ая) нужное подчеркнуть вскакивает и ничтоже сумняшеся семенит вослед как есть естеством.
Стоп машина, командую. Вы, товарищ Захер-МазоК, хотите всю государственную тайну напоказ выставить? Намеренно акцентирую «к», чего недобитый фашист терпеть не может, наверное, о чем-то догадывается.
Тут недалеко, отвечает австрияк, владелец, по слухам, аж двух картин своего кумира-ефрейтора, которые он вывешивает на стене, когда пьет, по старой венской привычке, утренний кофе. Так дойдет.
Не дойдет, говорю строже, сколько для нужное подчеркнуть снимаю с вешалки халат и укутываю имущество. Доходят только служебные записки и кляузы, и то не всегда.
Спасибо, говорит нужное подчеркнуть, и смотрит так, что сразу понимаю что именно подчеркнуть.
Девчонка. Не симпатичная, нет. Разве глаза. Худые ключицы в вороте халата. И огромные руки на тонких запястьях теребят края. Жалости не вызывает. Лишь желание накормить. Двумя обедами и компотами.
Врал австрияк. Склад у него тут. Аккуратно разложены по полочкам все виды нательного и верхнего. А также обувка. И еще перчатки. И так мне этот вид знаком, что не сразу соображаю где подобное видел. Но когда соображаю, поворачиваюсь к фашисту недобитому, беру за грудки, встряхиваю:
Ты что же, штурмбанфюрер херов, здесь развел? Ты, может, еще и зубы золотые где-то припрятал? Абажуры из кожи?!
Ви ни есть так поняли, хрипит, то ли с перепугу русский позабыв, на котором лучше некоторых русаков шпарит, то ли глотку я ему чересчур пережал. Ето все есть имущество сур, понимаете сур? Нет золотых зубов. Нет абажуров. Нет мыла. Только сур. Штурмбанфюрер Дятлов, ви есть
Не хочется раньше времени пугать воспитуемую, поэтому отпускаю недобитого фрица и киваю ей:
Иди, подбери что нужно на первый раз.
А сам папиросу достаю, отхожу к окну. Захер-Мазох халат оправляет. Отворачиваюсь, смотрю на лес за забором. Курю. А когда заканчиваю вторую, понимаю воспитуемый что-то долго возится. Все в том же халате от кучи мужской одежды к куче женских тряпок бродит, как Буриданов баран, неуверенно берет двумя пальцами тряпочку, осматривает и обратно укладывает.
И только теперь соображаю какую обузу на себя взвалил.
А насчет «старшей сестры» ви подумайте, герр Дятлов, продолжает талдычить Захер-Мазох. Суицидальные наклонности в их положении
Я сам суицида не люблю, и подчиненным не позволю, строго отвечаю. Но здесь нацист недобитый прав за этим чучелом глаз да глаз нужен. А лучше четыре глаза.
Остановка «Сосна»
Соседка? прохрипел расхлюстанный человек, кулаком упираясь в косяк, другой рукой шаря в карманах. А А по какому такому ик праву? По какому ё тебя, ссыкуху
И так каждый день. Стережет, что ли? Во сколько ни возвращаюсь, сосед-алкаш тут как тут, обдает перегаром, чудовищной смесью лука и чеснока, от которых хочется бежать и не оглядываться. Он похож на тех собак, мимо которых хожу на явку огромных, страшных, свирепо лающих. И хоть сидят они за крепким забором, до верха которого еле-еле достают лапами, идти мимо очень страшно. И фамилия под стать. Лихолетов. Коля Лихолетов.
Здесь тоже жутко. Будто на другой планете. И в другом времени. Но еще более мерзко смотреть в пьяное лицо с багровыми прожилками, опухшее, похожее на посмертную маску. Хочется достать пистолет и выстрелить в рожу. Выпустить всю обойму. Как учили контролируя темп и отдачу. И заодно провалить задание. Не оправдать возложенных ожиданий. Не случайно Дятлов выбрал пристанище на улице Ямбуя, около остановки «Сосна», на самой границе Братска-II. Тут еще одна роль. Девочки, которую третирует сосед-алкоголик. Которую пугают собаки. Которая не знает как заваривать чай и что нужно сделать, чтобы пожарить картошку на сале.
Дятлов только открыл дверь, впустил внутрь, прошелся по кухонке и комнате, и кратко кинул:
Располагайся.
И ушел. Оставил без присмотра. Как никогда раньше.
Вот тебе бабка и Юрьев день.
Умом понимаю так и следует поступать с новым штатным сотрудником оперативного отдела Спецкомитета. Выбросить в новое, непривычное место и приказать приспосабливаться. Вживаться. Не отсвечивать. Но в душе ворочалась обида на Дятлова.
Лампочка под потолком ярче, чем в лаборатории. Но здесь ее можно выключить, что и делаю, остаюсь в темноте. Сажусь на чемоданчик пока единственную мебель и пригорюниваюсь. Потом ложусь, в чем есть, на пол, калачиком, подумав хорошо бы завести кота и назвать Шредингером.
И засыпаю.
И просыпаюсь, когда совсем рассвело.
В первый раз проспав побудку.
Потому что никакой побудки не было.
Не играл включенный на полную громкость Гимн Советского Союза, не распахивалась дверь, не звучала резкая команда: «Подъем!» После которой нужно соскочить с кровати, встать прямо, руки по швам и ожидать утреннего осмотра. И дальше день катится, как заведенный, размеченный строгим расписанием физзарядки, процедур, опытов, перерывов на принятие пищи и туалет, занятий, тренировок и опять процедур, опытов и небольшого пятачка личного времени, отмеренного с такой скудной точностью, которой хватало лишь на подшивание и стирку. Суббота ПХД, все воспитуемые и воспытуемые до одурения мылят полы, стараясь добиться такой густоты пены, которая удовлетворит сержанта Палейчука, а потом соскабливают ее каблуками от сапог, а особо провинившиеся кусками стекла, добиваясь от полов почти зеркального блеска. Воскресенье? Забудьте про воскресенье.
Чемоданчик, одним словом. Скудное казенное бельишко. Исключительно мужское, Дятлов приказал. Мыльные принадлежности. Потрепанный томик Уэллса с «Машиной времени» и «Островом доктора Моро». Все остальное на теле и на гвоздике. Проспать не значит не умыться. Но висящий в кухне агрегат, из которого получают горячую воду, чересчур сложен. И спичек нет. Поэтому умываюсь холодной водой, не привыкать откуда в казарме горячая? Хочется обмыться с ног до головы, смыть последние остатки привычной серой жизни. Но решаю потерпеть до лучших времен, когда обзаведусь спичками, мылом душистым и неказенным бельишком.
На кухне радуют стол, табурет и плита. Висячий шкафчик с криво прикрученными дверцами. Есть чайник, кастрюля, сковородка, ложка, вилка, кружка и плитка, похожая на шоколадную, с надписью «Чай краснодарский». И конфеты «Ведмедик клюшконогий». Конфеты про запас, а чай это хорошо. Наливаю в кружку воды из-под крана, откусываю от плитки и отхлебываю. И сквозь слезы понимаю, так жить нельзя.
Мир переборок
Наш мир корабль, плывущий в светлое будущее через опасный океан. Через Ледовитый океан. Сквозь льды, снежные бури, полярную ночь. У него много палуб, он сияет огнями, но это не должно обманывать там нет места и времени отдыху и безделью, на борту кипит нескончаемая работа. У каждого свое место, свое дело, свое задание, и каждый должен исполнять свой долг, невзирая ни на что, даже ценой собственной жизни. Иначе ничего не получится. Кто-то прокладывает маршрут. Кто-то отдает команды. Кто-то следит за ледовой обстановкой. Но есть и те, чье задание кажется не столь важным убираться в каютах, готовить еду, стирать белье. Но в том-то и штука необходим каждый. Каждый. Единица что? Единица ноль. И никто не гарантирует, что корабль дойдет до пункта назначения. Он может столкнуться с айсбергом. Он может попасть в паковые льды. Да что говорить, ведь даже команда всего лишь люди. Люди могут дать слабину. И захотеть покинуть корабль. Сказать: не нужно нам никакого светлого будущего. Вполне достаточно сытого и теплого настоящего.
И что, если льды? спрашиваю. Подавать сигнал бедствия как челюскинцам? Сходить на лед?
Бесполезно. На помощь никто не придет. Все будут только рады, если корабль потерпит катастрофу, а экипаж и пассажиры погибнут. Но такого не случится. Никогда.
Почему?
Корабль устроен очень разумно. Он разделен на отсеки непроницаемыми переборками. Переходы между отсеками охраняются специальными людьми, которых называют кромечниками. Понимаешь? Если льдина проломит один отсек, и пробоину не удастся залатать, вода заполнит лишь его и не пойдет дальше. Корабль останется на плаву.
А что будет с теми?
С кем?
Ну, кто в отсеке.
Они утонут. Но остальные будут жить, он приподнимается на локте и внимательно смотрит. Мурашки ползут, до того живо представляется каково остаться в затапливаемом отсеке. Ладно, хватит. Шагом марш в душ.
Таков мир по Дятлову. Встаю, по благообретенной привычке пытаясь прикрыть то, что товарищ оперуполномоченный видел множество раз и в натуре, и на фотографиях в личном деле, иду в душ. Точнее, на кухню, где опытной рукой зажигаю колонку, а потом в ванную, где погружаю тело в горячие воды. И продолжаю размышлять о мире. Очень он беспокоит, мир.