Склад санитарной части двадцать третьего познанского пехотного полка помещался в просторной многокомнатной квартире двухэтажного деревянного дома. Таких домов всего было на этом дворе три, и все три неминуемо сгорели бы вместе со складом.
Поэтому, когда обитатели двора увидели, что несколько солдат вытащили тяжелые бидоны с бензином и собираются обливать стены склада, они бросились к своему домовладельцу, аптекарю Пальчинскому.
Станислав Францевич, обратился к нему, тяжело дыша, его старинный друг, владелец электрической прачечной «Гигиена»Вейцман, вы поляк и интеллигентный человек, они вас послушаются. Бегите и хлопочите, они хотят спалить ваш двор.
Это уже не мой двор, ответил аптекарь. Пускай большевики за него хлопочут. Это уже их двор.
При воспоминании о большевиках у Вейцмана заметно вытянулось лицо, но времени для грустных размышлений не было. Он бросился обходить квартиры, собрал одиннадцать тысяч марок и молча положил их в выхоленную широкую ладонь пана Сташицкого.
Пожалуйста, сказал пан Сташицкий. Мы не звери. Пусть сжигают в саду. Но чтобы в пятнадцать минут все было кончено.
Солдаты проломили забор соседнего сада, и все население двора, от мала до велика, принялось под присмотром Вейцмана перетаскивать туда обильное содержимое склада.
В саду на зеленой лужайке весело потрескивало три больших костра. От склада к кострам резвой рысцой трусили многочисленные обитатели двора: отцы семейств и малолетние гимназисты, расплывшиеся матроны и домашние работницы, которые тогда еще назывались прислугами.
Обливаясь горячим и злым августовским потом, вздрагивая от участившейся канонады, они предавали огню пухлые тюки гигроскопической ваты, связки сапог, мешки с индивидуальными пакетами, плохо пахнувшие дубленые полушубки и массу штатских вещей: шелковые платья, оранжевые штиблеты с модными бульдожьими носами, граммофоны с голубыми и розовыми трубами, дамские лакированные туфельки и много других не менее обольстительных вещей.
Если бы не отказ штаба, эти вещи были бы погружены и эвакуированы в первую очередь. И тогда остроглазая жена капитана Сташицкого нарядилась бы в манто, о котором она никогда и не смела мечтать. А подпоручик Слатковский поверг бы к ножкам Стефочки с Маршалковской улицы восемь шелковых платьев самых упоительных оттенков и три пары превосходных туфель. И мы бы еще посмотрели, отвергла ли бы она и в этот раз любовь прыщавого подпоручика.
Стоило трепать нервы на объяснения с обывателями, не желавшими делиться своим добром с доблестными офицерами Речи Посполитой, чтобы сейчас сжигать эти сувениры, добытые с такими хлопотами и унижениями!
Только пусть ваши соседи ничего не воруют, остановил пан Сташицкий Вейцмана, распоряжавшегося около склада, и зло добавил:Я бы не советовал никому воровать.
Сташицкий прекрасно знал, с кем он имеет дело. Это были люди особой, вымершей уже сейчас породы. Они боялись мышей, не могли выносить вида крови, капающей из порезанного пальца, но систематически ездили через границу с мешочками сахарина, кокаина и камешков для зажигалок, искусно запрятанными в оглоблях и осях телег. На границе их обстреливали и красноармейцы и белополяки, их вылавливали на нашей стороне чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности, их раздевали до нитки и без суда приканчивали польские жандармы и пограничная стража. Но уцелевшие продолжали ездить через границу и бояться мышеи.
И вот этим-то людям выпала на долю несказанная мука тащить на костер пленительные вещи, по которым тосковал толкучий рынок.
Имейте в виду, сказал своим соседям Венцман, вы украдете на копейку, а останетесь без головы. Я не говорю уже, что они сожгут весь двор.
Главное, людей чертовски смущал крыжовник. Лужайку, на которой потрескивали костры, окружали густые чащи крыжовника. В них можно было спрятать весь склад, и никто бы ничего не заметил. Крыжовником можно было пробраться вдоль забора и вернуться во двор с другой стороны, далеко от склада и солдат.
Искушение было велико, но пугала опасность немедленной и беспощадной расправы. И только тучная и тупая мадам Пилипенкоалчная содержательница невкусных домашних обедовпрезрела опасность и пыталась было юркнуть в кусты.
Вы с ума сошли, мадам Пилипенко! ужаснулся Вейцмаи и заставил ее извлечь из кустов два новеньких романовских полушубка.
Мадам Пилипенко сокрушенно бросила полушубки в костер и, утирая набежавшие слезы обиды, снова устремилась к складу. Полушубки сейчас же начали обугливаться. Рыжая шерсть вспыхнула тревожно, как пожарный факел, и запах паленого волоса воцарился на миг в саду. Потом ветер унес его, и, жалобно потрескивая, загорелся задумчивым синим пламенем лакированный палисандр гитары.
Господину Пальчинскому не сиделось дома. Он вышел на двор и потусторонним взглядом смотрел на жильцов, суетившихся у склада и в саду.
Капитан Сташицкий вежливо козырнул домовладельцу, печально улыбнулся и сказал:
Ничего не поделаешьвоина!
Аптекарь тяжело вздохнул и, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, включился вместе с Вейцманом в одуряющую работу по перетаскиванию в сад содержимого склада.
Обратите внимание, Станислав Францевич, шепнул вскоре Вейцман своему другу и побледнел, вы узнаете эту шубу?
Ее было трудно не узнать. Она еще совсем недавно прогремела своим великолепием на весь околоток. Бесценная бобровая шаль украшала модную, тонкого английского сукна шубу, которую сшил на зависть своим друзьям и знакомым доктор Либерман, специальность«детские и внутренние болезни».
У кого хватило бы силы воли бросить в огонь эту воплощенную мечту!
Оба друга, как бы сговорившись, бросили осторожный взгляд на крыжовник. Потом на лице Вейцмана мелькнула внезапная решимость, и он вместе с шубой нырнул в кусты. За ним, согнувшись в три погибели и тяжело сопя, полез в крыжовник и пан Пальчинский.
Мы ее спрячем у меня на квартире, горячо зашептал он, протянув руки к шубе. Когда все, дает бог, успокоится, я ее отдам доктору. Это будет для него такой сюрприз!
Нет, дорогой Станислав Францевич, лучше уж я сам отдам, отвечал ему, не оглядываясь, Вейцман, пробиравшийся на четвереньках вдоль забора. Я ее спас, я ее и отдам.
Но аптекарь не отставал. Судорожно вцепившись в ласкающий ворс воротника, он тянул шубу к себе:
Учтите, Илья Самойлович, к вам еще могут случайно забрести отстающие солдаты И первым делом они заберут шубу А яполяк, ко мне они не посмеют зайти У меня она сохранней будет Шуба
Если уж на то пошло, прошипел с отвращением Вейцман, я боюсь, что она может у вас застрять надолго
Кирпичный румянец мгновенно залил белесое лицо Пальчинского.
Он попытался было приосаниться, но этого не позволила низкая куща колючего крыжовника:
Вы не имеете права
Но Вейцман не слушал его. Он крепко прижимал к себе шубу и лихорадочно бормотал:
Ладно, ладно, пан Пальчинский Я вас неплохо знаю Слава богу, не первый год знакомы
Канонада становилась все более учащенной. Где-то, километрах в полутора-двух слышалась судорожная трель пулемета. На трех кострах, шипя и потрескивая, сгорали сокровища склада пана Сташицкого. Со двора доносился фальцет подпоручика Слатковского. Это строилась складская команда, чтобы налегке добираться к штабу полка.
Поэтому неудивительно, что никто не слышал, как аптекарь набросился в кустах на господина Вейцмана, как целых две минуты они катались на сухих прошлогодних листьях в неистовой, но молчаливой схватке, как господин Вейцман, изловчившись, ударом ноги в живот поверг на землю взвывшего от нестерпимой боли господина Пальчинского, вынырнул из кустов по ту сторону забора и, ворвавшись в свою квартиру, тщательно запер за собой дверь.
В квартире с закрытыми, чтобы не соблазнять отступавших белополяков, ставнями царил душный полумрак. Жена Вейцмана выбежала к нему навстречу, перепуганная его порванной одеждой и окровавленным лицом. Он бросил ей на руки шубу и начал, фыркая под водопроводным краном, смывать с себя кровь.
Садись, прохрипел он жене, садись и немедленно распарывай шубу А то еще эта сволочь Пальчинский, как только уйдут поляки, побежит к Либерману и наябедничает ему, что я прячу его шубу Теперь это уже не его шуба Она бы все равно сгорела Это уже моя шуба Этот гад Пальчинский, он огорчен, что ему не удалось прикарманить ее себе Еврейская шуба должна остаться у еврея
Вейцман ошибся. Пальчинский не собирался ждать, пока поляки оставят город. Разъяренный неудачей, он, вынырнув из кустов, бросился к капитану Сташицкому. Но было уже десять минут двенадцатого и во дворе никого не было.
Тогда он выбежал и остановил нескольких познанцев, пробегавших мимо с капралом во главе.
Пшепрашам, пан капрал, сказал конфиденциально аптекарь и отвел тяжело дышавшего капрала в сторону. Вот в этой вот квартире
Пальчинский судорожно втянул в себя воздух. Он чувствовал, что его охватывает невыносимый озноб. У него подкашивались от ужаса ноги. Он жалел о предпринятом. Но было уже поздно. Капрал слушал его настороженно и нетерпеливо. Вокруг них задержались еще несколько солдат. Они заинтересовались единственным штатским в серо-голубом потоке откатывавшихся из города войск. Пальчинский понял, что у него отрезан путь к безопасному отступлению и он пролепетал голосом, прерывающимся от неслыханного волнения:
Вот в этой вот квартире проживает большевик Его фамилия Вейцман Он, пся крев, только что избил меня за то, что я поляк и не люблю большевиков Вот и все
Истерически всхлипнув, он побежал домой, заперся на ключ и бросился на кровать, зарывшись с головой в подушки.
Поэтому он не видел, как меньше чем через минуту его старинный друг Илья Самойлович Вейцман был выведен из дома спешившим, чтобы не отстать от своих, капралом и расстрелян под окнами своей квартиры.
Вы можете его убрать, пани, галантно поклонился капрал мадам Вейцман, выбежавшей во двор вслед за своим мужем.
Старуха тихо вскрикнула и упала в обморок. В ее руках тускло блестели маленькие никелированные ножницы. Шубу она успела спрятать, когда капрал еще только постучался в дверь.
Дом с привидениями
Привидения существуют, сказал кто-то, доверительно тронув меня за локоть. Привидения существуют, это факт. Только по случаю осадного положения они появляются не в полночь, а в десять часов вечера
Я оглянулся и увидел тщедушного гражданина в стеганой ватной куртке и отличных шерстяных брюках в полоску. Его лысеющая голова была непокрыта, уши пылали на морозе, на синеватом бледном лице белели светло-серые глаза, холодные и очень серьезные.
Я бы раньше сам никогда не поверил, сказал он, увидев мою недоуменную улыбку, и поднял руку, как бы отгораживаясь от возможных возражений, но факты! Фактыупрямая вещь Только зачем нам мерзнуть на улице? Зайдемте ко мне, я вам все расскажу, и вы убедитесь
Этот необычный разговор происходил в городе Н. на третий день после изгнания из него немецких войск. Озябший и злой, бродил я по разоренным улицам, уже который час поджидая коменданта города, который как уехал куда-то с утра с начальником гарнизона, так все еще не возвращался.
Моя фамилияЦикота, представился незнакомец, Анатолий Сергеевич Цикота, адвокат.
Мы вошли в парадный подъезд трехэтажного углового дома, хотя удобнее было проникнуть в здание прямо через разрушенную снарядом стену, спотыкаясь, поднялись по заваленной и развороченной лестнице на третий этаж и остановились перед дверью, аккуратно обшитой клеенкой и войлоком. Дверь была заперта. Цикота открыл ее английским ключом, и мы вошли в комнату, щедро залитую солнцем. С плюшевого дивана вспорхнули несколько воробышков и, испуганно чирикая, скрылись в соседней комнате. Сквозь обвалившуюся стену видна была улица. Сверху она, изрытая воронками, напоминала лунный пейзаж. Колючий ветер раскачивал вылинявший оранжевый абажур, от которого на заснеженный паркет ложились веселые голубоватые тени.
Цикота подошел к запорошенному снегом пианино, поднял крышку, задеревеневшими пальцами попытался сыграть «Катюшу». Пробитый осколками инструмент нехотя откликнулся унылыми дребезжащими звуками. Цикота бережно опустил крышку, подул на ладони и сказал:
Ниночкина любимая песня Придет из детского сада и сразу, не раздеваясь: «Папка, сыграй Катюшу» У вас дети есть?
Девочка, ответил я. Наташка.
Жива?
Я утвердительно кивнул головой.
А вот у меня уже нет дочки, медленно произнес Цикота, как бы прислушиваясь к собственным словам. И жены нет. Третьего дня были, а сегодня нет Правда, смешно?
Трудно было найти в этом что-нибудь смешное. Я промолчал.
Единственное утешение, сказал Цикота, что каждый вечер я их все-таки смогу видеть. Знаете, это такое счастье, даже дух захватывает!.. Не верите?
Он присел на крышку пианино и, потирая руки, начал, глядя поверх меня на весьма посредственную копию шишкинского «Леса»:
Вчера я тоже не верил. Когда прибежал домой, их уже не было. Их унесли. Тогда я, конечно, побежал на кладбище, но меня не пустили в ворота. Знакомые не пустили. Жалели меня. Говорили: незачем ему, то есть мне, смотреть на этот ужас. Он, то есть я, уже и так тронулся. Пусть он, то есть я, помнит их такими, какими они были в жизни.
Тогда я им говорю: «Вы что же, думаете, что я сошел с ума?»
А они молчат. Тогда я им говорю: «Вы ошибаетесь, граждане. Но вот если вы меня сейчас не пустите, тогда я, действительно, могу сойти с ума». И полез через забор. Но они меня стащили за ноги и говорят: «Анатолий Сергеевич, ну Анатолий Сергеевич, ну миленький, ну не надо!..» И плачут. А я не плачу. Я только говорю: «Да пустите же, да пустите же!» И все лезу, и лезу, и вырвался-таки, и перепрыгнул через забор, и побежал туда, где стоял народ, и стал искать, искать, искать. А они все лежат, запорошенные снегом, и их очень-очень много. И вдруг я вижу: Ниночка! И сразу стало очень темно. А когда я очнулся, все еще было темно, потому что уже был вечер, и было затемнение, а электростанцию немцы взорвали.
Я лежал на диване вон там, напротив, Цикота кивнул головой в сторону домика с заколоченными окнами на противоположном тротуаре, у доктора Снегирева. Мы дружим семьями. Я лежу и слышув соседней комнате Василий Васильевич с женой уговаривают Валечку (это их дочка, Ниночкина подружка): «Валечка, не плачь, не плачь, Валечка, а то дядю Толю разбудишь. Пора ложиться спать. Уже десять часов».
И тогда меня как будто осенило. Я тихонечко слез с дивана и тихонечко выбрался на кухню, а оттуда во двор, а со двора на улицу и бегом к себе домой. И что-то у меня внутри говорит: «Анатолий, только не волнуйся! Сейчас ты увидишь и Ниночку, и Ольгу!»
И вот я забрался в спальню, сижу и жду. «Боже мой думаю, сейчас я их увижу!»
И вдруг я слышу: в Ниночкиной комнате какие-то шорохи какие-то голоса.
Это было очень страшноведь я же только что проходил через Ниночкину комнату, и там не было ни одного живого человека. Будь я хоть чуточку ненормальным, а не то что сумасшедшим, я бы закричал от ужаса. Но я не закричал, потому что я совсем-совсем нормальный. Я только поднялся со стула, подошел на цыпочках к замочной скважине и стал смотреть.
Тут Цикота остановился, взял меня за руку, подвел к замочной скважине и сказал:
Посмотрите!
Я нагнулся и увидел развалины небольшой двухсветной угловой комнаты, в которой и обломки мебели, и обрывки набивного коврика с зелеными и розовыми лошадками, и много других, почти неуловимых деталей выдавали детскую. Ясное, холодное небо заменяло начисто сорванный потолок. Все было покрыто чистеньким сухим снежком: и сломанная белая кроватка, и низенький столик с такими же низенькими табуретками. А около развороченных снарядами подоконников валялись три трупа в серо-зеленых шинелях.
Вы все заметили? нетерпеливо спросил Цикота.
Все, ответил я, разгибаясь.
И их тоже?.. Немцев вы заметили?
И немцев, сказал я. Выбросьте эту падаль ко всем чертям. Хотите я вам помогу?
А я их вчера вечером видел, и они были живы, сказал Цикота, не ответив на мое предложение. Утром я их нашел мертвыми, а когда прибежал вечером и посмотрел в скважину, я вдруг увидел, что они живые. Но это было позже. А сначала я увидел, что детская совсем-совсем целая, как будто ничего не произошло. На стенке картинкиНиночкин красный уголок. Она там всегда играла в общее собрание и в Первомайскую демонстрацию и называла демонстрантов демонстрятниками. Смешно, а с точки зрения морфологии русского языка абсолютно закономерное словообразование. Но это я отвлекся. Значит, детская совсем-совсем целая, как до немцев. Только Олина кровать тоже в детской и на стенке нет портретов вождей. А на кровати сидит Оля! Живая Оля. И держит на руках живую Ниночку! Но боже мой, как они исхудали и как они одеты! В какой-то дерюге, в рваных башмаках. И Ниночка, и Оля. Я хорошо помнюу Ниночки были чудесные фетровые валенки, а она сидит без валенок и плачет. И Оля ей говорит: «Не плачь, Ниночка, скоро папа вернется, а немцев всех прогонят, и нам снова будет хорошо и весело». Она говорит, и изо рта у нее идет пар. Такой в комнате собачий холод!