Имена огласятся позже.
То есть тебе они неизвестны.
Я полагаюсь на чутье Кассия.
А моему то не веришь!
Ты снова о столичных опасностях или лорде Медварде? Он не может справиться с волнениями на собственном острове. Ни о какой опасности не идет и речи. Тем более, что я направляюсь в Остермол, а не на остров Роз.
В иных случаях она бы вспылила, но вспомнила, что ее муж в отличие от прочих островных лордов не держал ее аки птицу в клетке. И за то она была ему благодарна, прощала ему холодные речи и глаза. А он разрешал ей все, чего может пожелать женщина, и ей стоило многих усилий удерживаться от злоупотреблений. Например, кулон обошелся ей в семьсот золотых имперских голов, что по прикидкам казначея чуть меньше месячного обеспечения дворца. И, хотя, Ульф незамедлительно был уведомлен о тратах, он лишь лениво отмахнулся мол, пускай тратит на что захочет, ему все равно их некуда приспособить. Рабочие заняты до отвала, не хватает рук, а не материала. А еще он часто размышлял над биографией Барданора, поскольку в последние годы сам существенно изменился. Он перерос того добродушного и прямолинейного мальчика, и изредка Салиса на пару с дочерью говорили, что он для человека, не живущего войной подобного его отцу, избыточно суров. «Но что поделаешь в этом мире, где каждый потенциальный союзник назавтра может обернуться злейшим врагом?»
Про императора расхаживало немало слухов. Часть из них сообщали, что, будучи упертым перфекционистом, тот всегда стремился к реализации своего мнения, невзирая на последствия для ближайшего окружения. Ради контроля над ситуацией в политике он выявлял крайние формы эгоизма, вплоть до уничтожения оппонентов и настройки тотальной слежки через орден Просветителей и Рассветную Скрижаль. Первоначально он скупил слухи чтобы успокоить жену, но позже его так увлекло изучение недостатков императора, что он потратился и на выкуп информации о членах его семьи, чем и был потрясен. Бывшая жена Барданора являлась вылитой копией Салисы, и точно предупреждение в момент, когда он получал сверток с «новостями», прогремел сильнейший гром и в древо наследия по соседству ударила молния, спалив его дотла. Тогда он подумал о том, что нет чести в раскрытии чужих грехов. Ведь кем он представлялся для граждан Остермола? Дикарем, промышляющим войной, неподконтрольным бунтарем и мятежником против государственного порядка. Совпадали ли полученные им сведения с истиной? Да и так ли нужна эта «истина»?
Бывало, он задумывался о своих поступках, кои привели пять лет назад к гражданской войне, пусть и закончившейся победой и миром. О вынужденных жертвах, не дающих покоя, о надеждах тех, кто с точно такой же уверенностью, как и он выбирал противоположную сторону. К чему все эти напрасные противостояния на общей для них всех земле? Мало бы кто ожидал увидеть под маской решительного человека какие-то присущие его душе колебания. «Перед отправлением надо оформить приказы и не забыть разослать птиц» подумал он, и, поднявшись на второй этаж дворца по обхватывающей колонну лестнице, уселся за письменный стол. Рядом, в птичьей клетке, за ним наблюдала белоснежная сова. Он просунул ей на палочке корм. «Ну, как ты? Готов к путешествиям?».
Глава 8 Салиса
Салиса проследила за силуэтом удаляющегося мужа, после чего еще с час нежилась в кровати, вдыхая аромат цветочных лепестков, проникающих сквозь легкую дрему в чуткие ноздри. Лазурное небо постепенно обретало светлый оттенок, а генератор солнца на крыше дворца стягивал дневной свет и преобразовывал в полупрозрачные лучи, пучками расходящиеся с потолка чрез каменные ракушки по хоромам. Сами ракушки имели золотистый цвет, и пропускаемые ими лучики так же приобретали легкую и нежную согревающую теплоту. Порой Салиса закрывала глаза и представляла, как нечто величественное и прекрасное источало схожий блеск и сияние, только вдалеке, с неба, где ныне кроме туч да облаков не видать боле ничего. «Каким оно было первозданное солнце, озаряющее мир? И чья рука лишила народы небесной милости?».
У занавесов прозрачная ваза, где в подкрашенной голубым желеобразной воде распускался многоголовый букет пышных роз. Ей вспомнилась первая брачная ночь мать наущала дочери «закрой глаза, когда окажешься с ним в спальне и думай о доме, думай о Сонмире, а чувства придут после». «Хоть в чем-то она была права» подумала Салиса, вспоминая ее отношение к себе.
Салиса оделась и вышла на балкон осмотреть владения мужа. Ночами она частенько отворяла окна, пока Ульф спал, и, опершись на локти, смотрела то на звездное небо, то на перекатистые волны в лунном отблеске, то на зачаровывающие горы с рельефными склонами, обмокаемыми в туман с зеленоватым заревом, источающим миллионами горных светлячков.
Если пройти по границе дворца до выходных дверей с обратной стороны, можно услышать шум прибоя, и плещущихся птиц, стекаемых в маленький и уютный залив, где ежегодно вьются сотни гнезд.
А от разноцветного сада, омывающего стены дворца, расползались пурпурные гирлянды, подсвечивающие тропинки, пригодные для прогулок. За садом виднелось русло реки, куда сходились воды с садовых фонтанов. Скрываясь у подножий гор, русло впадало в кристально чистое и холодное пещерное озеро. Вода там, как то запомнила Салиса, подобно горному ручью, леденистая, освежающая и вместе с тем вкусная, точно в ней намешан жасмин и какой-то непонятный сладко-кислый фрукт. У завитых узорчатых крыш дворца раздалось щебетание. Она подняла голову слетелись «на кормежку» молодые пары, с земли стрекотали орды кузнечиков, ей стало невмоготу стоять здесь, посреди камней, и страстно захотелось спуститься ближе к природе, дабы ощутить всю прелесть ее дыхания, охватывающую бесконечным отливом красок и холмистых перекатов на пологих склонах, засеянных виноградными полями и розовым вереском, дугой обходящем зеленые гребни пары сопок. Меж них в пшеничной лощине проделывал вираж монорельс, по которому вскоре пустят первый локомотив, при условии, что в следующем году договорятся с Севергардом о разовой закупке поезда. Она уже представляла каково это ехать на рассекающей гряды впадин, отрогов, насыпей и полей, стальной силе, неиссякаемой и так притягательной. На последних мыслях ей припомнились могучие гривы железных коней, носящихся на воле без устали и печали, полных силы, черпаемой из каких-то кристаллов, заключенных в их сердце. Так ей рассказывали когда-то, в глубоком детстве, будто нашелся алхимик, ожививший сталь с помощью некоего камня, вдохнувший в кусок металла жизнь, превосходящую дотоле живущих существ. Будучи искусным мастером, он нередко проводил годы в одиночестве, упражняясь в искусстве владения собой, проживая на одном из оазисов близ огненных земель Сонтейва. Алхимик выведывал тайны природы, самозабвенно предаваясь петлянию по оазисам в дикой пустыне, он почти покорил свой нрав и волю, пока вдруг случайно не повстречал Корсарскую принцессу в сопровождении вооруженного каравана. Девушка так глубоко запала ему в душу, что он непременно порешил овладеть ею, ибо годы воздержания от женщин сводили его с ума. Но в большей степени он страдал по их эстетически-прекрасным пропорциям, кои он нередко вырисовывал на стенах дворцов, за что и был изгнан из крупнейшего города в Торговой Империи. Так, бродячий художник и, по совместительству, новоиспеченный алхимик, получивший базовые знания по зельеварению и смешиванию эликсиров у одного из странствующих торговцев, отправился в дальнее странствие без цели, но с глубоким вдохновением отсутствия смысла. Его прежняя страсть к разгульной жизни переместилась на почву прекрасного, и, воплощая свои желания на полотнах, он обрел большую популярность. Но, по мановению злого рока, на царском приеме ему довелось влюбить в себя дочь коронованного Златого Короля, за что ему было обещано срубить голову, но та вступилась, и все обошлось лишением гражданства. Что же касается Корсарской принцессы, кою он встретил десятилетия спустя, то ее облик так и напомнил какой-то фрагмент, отложившийся в его душе с дальней юности. Притупленные чувства медленно оттаивали, и вот, он вновь принялся за былое дело. Алхимик не спал семь дней и ночей, пока чудо сотворения не предстало пред ним во всем великолепии, да так, что он подивился делу рук своих, и не мог сдержать слез. Но вскоре помрачнел пред ним находилось пусть и уникальное создание, но всего лишь камень, и как бы он не вселял в полыхающее сердце надежду, камень неподвижно молчал. Он часто разговаривал с ним об их совместном будущем, ибо не мог смириться с невозможностью получить лелеемую им мечту живой образ идеальной красоты. Он бродил вокруг статуи, распевая стихи, ночью беседовал с ней под треск костра, а поутру прощался, уходя на поиски воды и пропитания.
В ней присутствовало все: и эстетической наслаждение, захватывающее дух, и грация величественной королевы, и покорность служанки, и сдержанность жены, и сладострастие, и целомудрие, и знание секретов Богов. Недоставало лишь одной маленькой детали: души. Как ни бился художник-скульптор о камень, ему не удавалось преодолеть отделявшую его и мечту прослойку из безжизненного материала. Тогда он вновь обратился к алхимии, выискивал священные тексты и тайные манускрипты. Окончательно испортил зрение, корпя над книгами по пути от статуи до пригородных рынков и обратно, он заклинал ее, делал попытки вызывать демонов и духов, но все как вилами по воде безрезультатно. Призывы чудодейственных сил и зельеварения окончились проливным дождем и затянувшейся засухой.
Когда же он в бессилии рухнул на земь, замечая, что с камнем ему не совладать и никакие усилия не оживят прекрасный облик, так глубоко засевший подобно занозе в его сердце, он впервые воззвал к ненавистным ему Богам, моля их о любой возможности вдохнуть в изваяние жизнь. Далее придание расходилось. По одному из толкований то ему удалось. Он ощутил помутнение рассудка, и усиленно принялся оттачивать лицо статуи. Затем, в качестве пускового реагента он использовал собственные глаза, таким образом ему удалось оживить прекраснейшую женщину, созданную им в кропотливом труде скульптора, но он не имел возможности ее узреть.
Девушка, же увидя слепого и незрячего старика склонилась над ним и расплакалась, считая, что пред ней ее отец, как то ей вложили в голову боги. И она обняла его мягкими руками, а от слез ее на земле распускались цветы и пробивались, питаясь невероятно живительной влагой душистые травы. Пустыня расцвела в роскошный оазис. Волосы девушки напоминали цветочные поля, а ее голос неземное песнопение.
Она и выхаживала старика, пока тот окончательно не окреп, но более он не мог видеть и, следовательно, не имел возможности оценить созданную им «дочь» во плоти. И та, в свою очередь, считала его лишь отцом, и, с потаенной скорбью он мог вкушать лишь плод дочерней любви, даря в ответ лишь скупые ласки, пока смерть не разлучила их.
Салиса часто ощущала трепетание в груди при чтении или пересказе историй о несостоявшейся любви, словно в ее жизни не доставало той искры буйных сил, обуревающих и овладевающих душой, словно ей требовался выход некой потаенной энергии, непрерывно сдерживаемой под ролью превосходной жены любящего мужа. Нет, она ни в коем роде не жаловалась на судьбу, но иногда ей хотелось чего-то большего, некоего приключения с необычайным итогом. Или же то сказывался расцвет ее цветка юности.
Под платье закрадывался теплый южный ветер, нежно ласкавший чувствительную и шелковистую кожу. Его бархатные струи перебирали пучки волос, мягко трепали их, обвевали тонкую шею сохранившего детское выражение лица, спускаясь по нарумяненным щекам к полным грудям, проскальзывая мимо них, в слои шелковистой одежды, где он дотрагивался до «обнаженной» теплой и загорелой плоти.
Сколь многое значил Ветер для летних островов. Он отец, чьё семя, занесенное неведомой волей с дождём, произрастало в теле болезненной земли, не способной удерживать и питать плоды боле сезона подряд. Как выражались крестьяне: «кормилец, чей гнев сулил засуху, а милость благоденствие». Потому и праздновался каждую весну день весеннего благоденствия, когда жители сел и полей радовались урожаю, устраивали танцы и пляски, а правители Утренних Островов распахивали винные погреба и откупоривали бочки, приглашая на ночные застолья под открытым небом на поля близ русел рек. И, хотя, понимание Ветра и его религиозного содержания и разнилось от острова к острову, Ульф не преследовал какую бы то ни было религию, и на Острове Ветров считалось крайне непозволительным попирать чужую веру. В обмен на терпимость члены различных религиозных сект и жители, придерживающиеся своего понимания стихий, получали кров над головой и бесплатный отпрессованный рис. Некоторые добровольно «отлынивали» от работы, записываясь в ряды верующих, чтобы получать кормежку с жильем. «И, неужели, кто-то по своему выбору соглашается на подобное навсегда?» удивлялись они как-то с подругами. Салиса не представляла, как можно жевать одну и ту же пищу изо дня в день. Ее бы рвало при одном только виде приевшейся массы, но, однажды, к ней приходил монах: «чего бы не подарила жизнь нищему он все примет с благоговением», с сей речью он в умилении получал миску риса, и, завернувшись в поношенную ризу, удалялся под тень деревьев. Ей запомнилась его рослая фигура и узкий лоб, не сочетавшийся с блеском гения в глазах. Хотя имелось что-то мистическое в его образе. Перед приемом пищи монах воздал похвалу богам, после чего весь день просидел в медитации, а тень от дерева не сдвинулась с места.
Салиса оглядела зарисовку на мольберте у выпирающего подвесного балкончика. Сняв туфли, она вдела ноги в мягкие тапочки и, переступив на поддерживаемую тросами платформу, прошлась до его границы, где под ногами и вовсе было ударопрочное закаленное стекло. На двойных перилах, защищенных от порывов ветра деревянными вставками, разместились палитры с масляными красками. По вечерам они упражнялись здесь с дочерью в искусстве живописи, и, как говорила та: «подражания природе». «Да, с легкой горчинкой подумала женщина, подражание». Обыкновенно, она таскала мольберт с собой, путешествуя по стране, включая приемы мужа, где, сев поодаль рисовала гостей и обстановку. Но, после того как в мире воцарилась нестабильность, она боялась покидать остров. Мастера различных искусств редко наведывались к ним, потому что в империи положение Ульфа воспринималось «сомнительным», Верховный Канцлер даже делал предположение, что тот занимает нейтральную позицию, а это уже был посыл на государственное обвинение, ибо по закону полагалось «отдаваться делу страны со всей благостью и страстностью». Вот и оставалось ей малевать холсты, не имея под рукой достойного учителя. Разве что раз она повстречала на площади некоего Художника Душ, тот так очаровал ее своей речью, что она едва не согласилась выкупить всю его коллекцию творений, а то и отдаться. Но та шаловливая мысль мигом остыла под беспристрастным взором сопровождавшего ее протектора. От Художника исходило некое невыразимое влияние, затрагивающее струнки внутри ее сердца, и отдающее теплой истомой при одном лишь взгляде на его картины. Те словно оживали и двигались, когда она впивала в них взор. «Знать бы, где он сейчас?» подумала Салиса, но подоспел Кассий, прервавший ее мечты:
В зале ожидания посол с Цветущих Роз.
Накормите его, проронила она, и куда направляется мой муж?
В Севергард, разумеется, уклончиво ответил Кассий.
Ты ведь понимаешь
Он велел не распространяться подробностями.
Салиса глубоко вздохнула, а Кассий настоятельно заговорил:
Семья Медвардов имела неоспоримое влияние. В прошлом она владела обширной зоной механических лесопилок, он поперхнулся, и Салиса заметила, как последние слова вызвали клокотавшую в его груди ярость, эти сволочи стерли с лица земли нашу веру, а боги их даже не покарали! в подобный момент его голос становился резким, жестким и злобным, точно бушующий океан. Но, как и подобало воде, по завершению «мятежа», на ней не оставалось и следа былого гнева. Кассий почтительно поклонился, пообещав разузнать о цели его визита, а Салиса отвлеклась на голос дочери, доносящийся с внутреннего сада. Архитекторы еще не доработали акустику в восточном крыле, от чего звуки чересчур легко проникали во вторую спальню и прилегающие к ней помещения. Спасало то, что насаженная масса деревьев отчасти защищала от шума, исходящего снаружи, где велась реконструкция Башни Темнолесья. Ухватив мольберт под мышку, Салиса сошла по обшитым коврами ступеням к перекрестку, где, повернув налево, добралась до Зимнего Сада. Золоченные настенные панели переходили в белый мрамор, отделка специально производилась под цвета родины ее отца белый и желтый. Или, как говорил тот в шутку об успехах Ульфа: «накрахмаленный желторот» естественно, не в серьез. Ее муж с улыбкой вспоминал отца. Дворец не имел пригорода в черте садов, поскольку Ульф считал, что царской семье необходим покой в перерывах меж важными политическими решениями, но при этом, двери его не были закрыты обычным гражданам. То и дело велись приемы, осуществлялись процессии и намечались договоры или ссуды.