3
Что-то новенькое.
Крохотная прихожая, соломенный половичок на блеклом линолеуме у двери, бормотание радиоточки на кухне.
Давно бы так. Одумалась.
И комната тоже была обычной. Утром за окном цвела сакура, и на вершине Фудзи сидело мохнатое облако, а сейчас достраивался второй этаж универмага, полыхала сварка, и два подъемных крана тягали поддоны с раствором. Я включил телевизор, сел в кресло и стал придумывать слова, которыми встречу Вику, когда она кончит возиться на кухне и придет звать меня ужинать.
Я придумал двести семьдесят три тысячи ласковых и одобрительных слов, страшно проголодался, а она все не шла.
Один раз она уже запаздывала с ужином, в Шотландии градом побило вереск, тайфун «Феличита» разогнал краболовные суда у побережья Камчатки, в Аргентине забастовали водители автофургонов, а на Вологодском молокозаводе сломался сепаратор. Она очень расстроилась и успела приготовить лишь макароны по-флотски.
Это не должно превращаться в систему. Я отправился на кухню.
В духовке «Электра-1001» не шкворчало, на конфорках не булькало, из крана капало. Из съестного на столе были только талоны на колбасу и масло, придавленные солонкой, чтобы не унесло сквозняком. По рассыпавшейся вокруг солонки соли бродил унылый таракан.
Я разозлился, рассвирепел, метал громы и молнии, они рикошетили, царапали полировку кухонного гарнитура «Мрия» и шипели, попадая в мойку.
Я потерял над собой контроль, прогнал таракана, сложил в бумажник талоны и включил чайник.
Я выпил цистерну грузинского чая и съел столетний запас печенья. За окном падали листья, потом пошел снег, грянула гроза, и опять пошел снег.
Прошла тысяча лет. Татьяна Веденеева помогла Хрюше и Степашке разобраться в морально-этических аспектах жадности, сыр на тарелке скукожился и прослезился.
Прошла еще тысяча лет, началась программа «Время», и в дверь позвонили.
Это была не она. Это был кентавр Василий. Василий был убежденный хронический холостяк, приходил к нам по вечерам смотреть ритмическую гимнастику и всегда опаздывал к началу. Василия я недолюбливал, но всегда любил гречневую кашу. Василий был неряшлив и зануда, за ним приходилось убирать каштаны, но он приносил гречневую крупу, которая полагалась ему как ветерану двух Пунических войн.
Василий протянул пакетик гречки и грустно спросил, заглядывая через мое плечо в комнату:
Опоздал?
От него пахло сигаретами «Кент», конюшней и дезодорантом «Мистер», который Вика подарила ему на очереднотысячелетний юбилей. В кудрявой бороде застряли репьи. Я посторонился. Василий принял это за приглашение и процокал в комнату. В хвосте у него тоже застряли репьи.
Устраиваясь перед телевизором, Василий с тяжким кряхтением подогнул передние ноги с опухшими бабками, уперся руками в пол, вытянул в сторону ревматические задние, отдышался и только после этого спросил:
А где Вероника?
И тут меня прорвало. У меня выросло сто рук, одни я засунул в карманы, другие скрестил на груди, третьими размахивал, остальными потрясал.
Я не знаю, где Вероника! орал я. Мне нет никакого дела, где Вероника! И вообще! Я за ней не слежу. Вот.
Где-где-где она может быть? надрывался я, млея от ярости. Где она может быть, когда я пришел с работы. Голодный. Усталый. Ни тебе ужина, ни тебе отдыха.
Она думает, это простос девяти до шести, таял я от жалости к себе. Она думает, я это так оставлю. Она думает, я молча проглочу. Она думает
Где она может быть? прошептал я. Лишние руки отпали, Василий смахнул их хвостом под диван, оставшимися двумя я схватился за голову. Где она может быть?
Может быть, она на работе? предположил Василий. Ты звонил?
Я не звонил, я не знаю ее рабочего телефона и не знаю, есть ли он вообще. Я не знаю, где она работает. В каком-то институте что-то делает с пленками или растворами, которые на свету светлеют, а в темноте темнеют. Что-то она мне пыталась рассказывать, один раз, очень давно Какая может быть работа, когда я дома?!
Или у подруги?
Нет у нее подруг!
Василий покряхтел, почесал пятерней бороду и сказал:
Тоща ее похитили. Какой-нибудь прощелыга из нынешних. Как ее пра-пра-пра-бабку хамоватый Парис. Илион будет разрушен
И он выставил на стол бутылку амброзии очищенной.
Может, так оно и лучше, сказал он. Ты же у нас нормальный, а она, как ни крути, из этих
4
Фарид Сейфуль-Мулюков рассказал, какого цвета была грязь, которой Джордж Буш облил Майкла Дукакиса, и чем тот ответил. Кентавр Василий забрал пустую бутылку и ушел. Поутру он будет ее сдавать. После амброзии и нектара сладкого першило в горле.
Было плохо.
Я лежал в темноте и слышал, как сдвигаются материки, тают полярные шапки, и на Землю оседает космическая пыль.
Да, я нормален, я совершенно нормален. Но где были ее глаза раньше?
Ну и пусть, так даже лучше. В конце концов это любому надоествечером засыпать на ложе под балдахином, а утром просыпаться на лугу и босиком по росе тащиться в ванную.
А вкус у кефира одинаков, пьешь его из серебряного кубка или голубой чашки в цветочек.
Я нормален.
Это раньше я хватал звезды с неба. Там, поближе к горизонту, где до них можно дотянуться и никто не заметит. Я носил их ей, перебрасывая с руки на руку, как картошку из костра. К утру звезды остывали, и я потихоньку водворял их на место. Только один раз я сорвал звезду в зените, но она потом куда-то подевалась.
Теперь я не могу себе этого позволить, у меня ответственная работа. Понимать должна Зато я подарил ей стиральную машину «Эврика-полуавтомат».
Чего еще надо?!
Да, мы тысячу лет не были в театре, зато я выписал ей «Спутник кинозрителя».
Как так можно?! Что за безответственность?! И это в конце квартала!
Догнать, вернуть, примерно наказать, чтобы неповадно! Ишь, гены в ней взыграли! Знаем мы эти гены. В конце концов, у нас штампы в паспорте.
О господи!
Я стартовал с дивана и едва успел затормозить у стены напротив. В коробке из-под «Ассорти», где у нас хранились документы, я разыскал свой и ее паспорта. Штампики были на месте, и это меня немного успокоило.
Куда она без документов?
А если все-таки Парис?!. Ерунда, я бы заметил.
А если?
Широкоплечий, сильный, веселый, наглый кретин.
Я угнал со стройки экскаватор и перерыл всю квартиру. Ничего. Ни письма, ни номера телефона, ни записки, ни фотографии. Умело скрывала.
Я вернул экскаватор на место, сел в кресло и стал думать.
И очень скоро додумался.
5
Над ухом рявкнуло:
Морской проспект, следующаяДом Ученых. Приготовиться к высадке!
На стенке кабины водителя загорелось красное «Пошел!», от комка пассажиров отклеилась и выпорхнула в темноту стайка девчонок в вареных куртках и черных колготах, за ними, соблюдая равнение, десантировались три курсанта с уже сформировавшимися лбами, две старухи-дачницы с мешками, и я в смятении чувств.
Девчонок ветром сносило куда-то в сторону аспирантских общежитий, курсанты сделали боевой разворот и пошли на перехват, взревывая форсунками.
Меня опустило перед дверью, обитой загорелой женской кожей, с бронзовой табличкой над глазком «Марк Клавдий Марцелл».
Я позвонил. Глазок похлопал ресницами и прищурился.
Отворила красивая рыжеволосая девица. Зрелые прелести распирали короткий джинсовый халатик с потертостями на покатостях. В одной руке девица держала янтарный мундштук с сигаретой, в другойстаринного вида джезву. Ее звали Анютой, в нежном возрасте она была аральской русалкой, а теперь подвизалась в кооперативе по производству черной икры и умела жить.
Заползай, Анюта изобразила реверанс, отчего нижние кнопки халатика звучно расстегнулись, и стряхнула в кофе столбик пепла.
Я заполз. Пахло кофе, ментоловыми сигаретами «Салем» и еще пахло напоминанием о Веронике. Она здесь!
Я оттолкнул Анюту и ринулся в комнату. Тут корили. Давно и много. Сизые пласты табачного дыма плавали не смешиваясь. На них стояли несколько тарелок, служивших пепельницами, и пластмассовая ваза с апельсином, скрюченной воблой и инкунабулой Иегуды Абарбанеля «Диалоги о любви». На стене среди жутко оскалившихся ритуальных масок, побитых молью ангельских крыльев и календарных японок висела сиреневая афиша спектакля «Ах, как бы нам пришить старушку?», а на диване, в мягких креслах, на стульях и на свернутом в рулон паласе, прислонившись к книжным шкафам, живописно расположились молодые парни и девушки, перебрасываясь увесистыми импортными словами «самодовлеющий эксгибиционизм», «маразм», «неокретинизм» и «омнеологизм».
Я разыскал Марка Клавдия Марцелла в глубоком кресле. Белокурое ангельское создание шалашиком сложило над ним свои крылья и предлагало сердце. Другие точно такие же создания ожидали своей очереди на балконе, волнуясь и расправляя перышки. Марк К. Марцелл от сердец не отказывался. Он складывал их в морозилку, ожидая, когда количество перейдет в качество.
Ему нужно было одно сердце. И я знал, кому оно принадлежит.
Я схватил его за грудки и вырвал из кресла.
Где она? прорычал я. Сердце выпало у него из рук и откатилось на середину комнаты. Кто-то поскользнулся на нем и обрушил пласт дыма с пепельницами. Ангелицы на балконе возмущенно захлопали крыльями, маски на стенах ухмылялись и подмигивали, Анюта затянулась и выпустила мне в лицо струю ментолового дыма. Марк К. Марцелл легонько шлепнул меня по рукам, и они разжались.
Ее здесь нет, сказал он. Смотри сам.
И я посмотрел.
Кроме Анюты тут были: похожий на сломанный циркуль лидер рок-группы «Аукцион» Давид, высокий, худой, с горящими глазами и паучьими пальцами.
Девочка с голубыми глазами и трепещущими ресницами, которая писала стихи про души китов и деревьев. Имени ее никто не помнил, она была просто Девочкой с Голубыми Глазами.
Жидковолосый и прыщавый экзистенциально-натуралистический писатель Витюня, автор непечатной поэмы «О, черт возьми, какая мука». Решив быть ближе к земле, он в одночасье отверг сигареты и папиросы, курил сигары и вместо спичек носил кресало.
Вовка-йог, бородатый детина в джинсовой хламиде и с четками на шее. Физик по образованию, он год работал в Центральном парке сторожем, потом вдруг оказался директором столовой на пристани, продержался до первой ревизии и ушел малевать афиши в какой-то Дом культуры.
Трое стриженных под горшок крепких парнишек в косоворотках, яловых сапожках и с топориками за витыми поясками. Они пришли то ли кого-то спасать, то ли бить, да так и остались.
Смазливая девица с устрашающей длины фиолетовыми ногтями, умеющая выпускать дым через нос аккуратными колечками и, кривя презрением пухлые губки, всех и вся обзывать быдлом.
Разочаровавшаяся в жизни студентка-первокурсница с лицом травести на пенсии и по очереди наставляющие ее на путь истинный два поклонника Рериха. Всю троицу называли попростурерихнувшиеся.
Тут было еще много разных людей.
Тут не было Вероники.
Но запах ее волос, движение руки, лучистый взгляд, ямочка в уголках губ, звук шагов
Я не мог ошибиться!
Так она ушла от тебя! догадался Марк К. Марцелл и облизнулся. Час пробил, и она ушла. Она же ведьма, а ты нор-рмален!
Фиолетовые ногти впились в плечо, прокололи пиджак и кожу. Сквозь дырочки со свистом вышел воздух, и я упал рядом с Анютой. В руках у меня оказалась чашка кофе.
Все мы немножко ведьмы, прошептала Анюта и зрелой выпуклостью потерлась о мое плечо. Я свободна, а ты любишь икру?
Как интересно, сказала Девочка с Голубыми Глазами. И что ты теперь будешь делать? Повесишься?
Пороть! Кнутом и по субботам! рявкнули косоворотки. Чтоб корни не забывать! Знаем мы, чьи это происки!
А циркуль Давид ничего не сказал. Он подключился к сети, и из колонок рявкнуло про жизнь, которая аукцион, только после удара молотка вместо «продано» звучит «прожито».
Вместо кофе в руке было что-то зеленое в граненом. Я выпил, чтоб не расплескалось, а потом еще раз за компанию и за знакомство, и чтоб завить веревочкой, и чтоб на «ты», а икра на губах Анюты была в самом деле зернистая, не подумай, что желатин, а ты миленький, и сюда, и вот сюда еще, всегда хотела нормального, они надежные и на них можно положиться, на тебя можно положиться?
И все было хорошо, и все были хорошие, добрые и умные. А жареную колбасу едят только самоубийцы, в ней прорва канцерогенов, которые подавляют высшую нервную деятельность. А если ты не самоубийца и жить хочешь долго, то дышать должен поверхностно и редко, факт проверенный, все болезни от неправильного дыхания. Но если все-таки помер, то не волнуйся, люди на самом деле не умирают, а переходят в другой план. Их семь, этих планов: астральный, ментальный, деваканический, будхи, нирваны и еще пара каких-то.
А потом говорили о Сизифе, и я хотел сказать что-то умное, но оказалось, что это вовсе не тот Сизиф, а другой, которого придумал Альберт Камю, про которого я помнил, что он то ли критик, то ли основатель экзистенциализма.
А руки у Анюты были мягкие и теплые, и из русалок ее не выгнали, она сама ушла.
А Вовка-йог советовал забыть и выбросить, потому что женщиныпыль, осевшая на наших стопах на пути в Вечность.
А потом появились внимательные глаза Марка К. Марцелла и сказали, что такому как я только свистнуть, и она мне не нужна. Зачем она мне нужна? Это просто привычка. А на каждую привычку найдется отвычка. Я ее забуду, я ее уже забыл, потому что все они одинаковые.
Она нужна мне, пробормотал я.
Зачем? Носки постирать может и Анюта. Верно, Анюта?
И Анюта говорила, что верно, а в голове у меня тихонько разгоралась искорка.
Она нужна мне, повторил я, и искорка превратилась в костер.
Ты уже забыл ее.
Я помню!
Искорка полыхнула, и я стал видеть и слышать, и застегнул кнопки на Анюте.
Я ее помню!
до-о-лгая па-а-мять хуже, чем сифилис, услышал я, осо-о-бенно в узком кругу
Я найду ее.
идет вакханалия воспоминаний, не пожелаешь и врагу.
Ты не найдешь. Ты нормален. Ты просто человек. Ты помучаешься, да и забудешь.
Найду!
Я все уже видел и слышал, а на ритуальные маски и календарных стыдливых японок, на розовую плакатную старушку, на нахохлившихся ангелиц, на спины спящих в шкафах книг, смешиваясь с застоявшимся табачным дымом, водопадом обрушивались тридцативаттные помои.
Марк Клавдий Марцелл понял, что разгорелась искорка, что я вижу и слышу, и замерзла и упала на пол его улыбка, покрылись пупырышками японки, захлопнули пасти маски, а на ушах у косовороток выступил иней.
Ты не найдешь потерянное, не вспомнишь забытое, не
А идите вы все в болото! в сердцах сказал я.
Комната вдруг стала растворяться, лица бледнеть, зыблиться, как отражение в луже, когда ее поверхности коснется ветерок. Вот остались только туманные контуры, блеск браслета на тонком детском запястье, презрительная складка губ, фиолетовые ногти, витой поясок, неправильный овал четок, повисших над пустым уже креслом Дольше всего держались айсберги в глазах Марка Клавдия Марцелла, но вот исчезли и они.
Резко пахнуло гнилью. Воздух стал студенистым и липким, свился спиралями в сизый туман, и из тумана забулькало, зачавкало, палас на полу зазеленел ряской, ноги у меня промокли. Я запрыгнул на диван, который был уже не диван вовсе, а поваленное гнилое дерево, оно хрустнуло, подалось под ногами, я закричал и по скользким кочкам побежал к еще видному за туманом берегу.
7
А потом стрелки часов прилипли к циферблату, и время остановилось. Без пяти пять.
Я хотел постирать испачканные болотной тиной брюки и не смог этого сделать: струя воды остекленела на полпути от крана до тазика.
За окном застыл приклеившийся к небу самолет, и никакая сила не смогла бы сдвинуть с места взметнувшуюся от дыхания младенца паутинку.
Я посмотрел в зеркало и не увидел в нем себя. Я там вообще ничего не увидел.
Мир, в котором Вероника ушла от меня, умер.
Без пяти пять.
Я выбежал на улицу и заметался по мертвому миру. Я сшибал неподвижных людей, и все светофоры горели красным. Я обежал все дома, все квартиры, парки, кинотеатры и больницы. Я обежал весь мир и убедился в том, что и так понимал: Вероники здесь нет.
Но я так не хочу! Что мне делать в этом мертвом мире?!
Я звал, и слова не могли сорваться с губ. Я кричал, и крик рассыпался у моих ног. Я хотел найти и не знал, где искать.
Меня распирала обида, боль, злость и отчаяние. Я готов был взорваться и разлететься миллионом мелких кусочков, но вовремя вспомнил о монохроматичном Сереже.
Было без пяти пять.
8
Сережа был адекватен самому себе, инвариантен относительно всех и всяческих преобразований и монохроматичен.
Ничего удивительногосказал он. Все думают, что происходящее с ними уникально. На самом деле у всех все, как у всех. Просто год такой. Ты знаешь, какой нынче год?