Шла неделя за неделей, и вот наступил День Переворота. На лугах и на склонах холмов сотни акров ила превращались в перегной быстрее, чем его успевали перевернуть и смешать с песком. Сорняки, самовольно выросшие на поле, вырывали с корнем и смешивали с компостом.
Лагерь пронизывали запахи разложения. От компостных куч несло фекалиями, на лугах воняло гниющими растениями, кровати, бараки и миски пахли ржавчиной, сами тела заключенных медленно разлагались. Но День Переворота был хуже всего; в этот день люди полностью погружались в разложение. Все обитатели лагеря медленно брели через болото, выстроившись в одну унылую цепочку, и перемешивали разлагавшуюся массу голыми руками. Капеллан сидел под зонтиком, время от времени протирая свои очки, и оповещал всех о своих планах по устройству на террасах садов и бескрайних полей.
Здесь мы сделаем вот что! орал он. Мы покроем квадратный километр камней слоем почвы толщиной в один метр. Здесь вырастет самый удивительный, самый большой, самый прекрасный город на планете, прямо здесь, прямо на этом месте. Генерал Костиган лично сообщил мне о великой цели, которая стоит перед всеми нами.
Он все говорил и говорил в таком духе, пока плодородное поле не увеличилось в размере до четырех квадратных километров и не превратилось в новый Эдем. Но Макс слышал лишь имя Костиганачеловека, который с радостью прикончил бы его при первой же возможности. Он опустил голову, словно это могло помочь ему спрятаться от Костигана, и продолжал набирать горсть за горстью сырого вонючего ила, пока грязь не облепила его целиком, и запах ее не просочился сквозь его кожу и не стал его частью.
В книгах и фильмах освоение планеты всегда изображали как некий подвиг, результат которого был заранее известен. Но на самом деле все делалось именно так, в грязи, в поту, с ломящей спиной. Кроме того, прекрасно известно, что планеты, как и люди, изо всех сил противятся переменам. Все обитатели Иисусалима могли умереть хоть завтра, а планета и не заметила бы этого. Год за годом она стирала бы следы их усилий и продолжала бы ползти по пути, избранному ею прежде.
Эй, прошептал кто-то рядом с Максом, отрывая его от размышлений. Макс, не поднимая головы, снова сунул руку в грязь.
Эй, раздалось снова. Голос принадлежал высокому зеленокожему адарейцу.
Макс сначала бросил быстрый взгляд на охранников. Начальник лагеря сделал перерыв в своей проповеди, встал и обмахивался шляпой. Охранники сгрудились у бочонка с водой. Макс обернулся к адарейцу.
Тот копался по локоть в грязи, перемешивая гниль и сорняки. Когда он вытащил руку, в ней была зажата крошечная желтая картофелина. Адареец оторвал ботву и засунул клубень за пазуху, показывая Максу, как это надо делать.
Мы их посадили, прошептал он, кивнув в сторону голого участка на склоне холма. Отсюда вон до тех камней.
До Макса дошло: вероятно, он уже пропустил несколько картофелин, приняв их за камни. Он принялся с удвоенной энергией переворачивать перегной. Первую найденную картофелину он стиснул в ладони, словно золотой самородок. Озираясь исподлобья, он притворился, что вытирает лицо, и запихнул добычу в рот. Укусив картофелину, он почувствовал, что шатается зуб, поэтому продолжал пережевывать ее медленно, осторожно, пока не проглотил последний кусочек. Картофелина отдавала землей, на языке остался слой крахмала. Мередит обычно жарила картофель на оливковом масле со щепоткой соли и петрушкой; когда Макс попытался представить себе их кухню, перед ним возникло лишь какое-то туманное пятно.
В плечо ему угодил камень. Рядом стоял охранник, чья одежда не была заляпана грязью, и орал:
Работай, не стой!
Макс наклонился и продолжил плескаться в тине. «Я плыву, бормотал он едва слышно, разгребая доходившую до колен грязь, словно собака воду. Я все еще плыву».
Однако он уже не знал, куда именно плывет. И в этот день он понял, что, наверное, скоро утонет.
Утром подул такой сильный ветер, что песок со свистом просачивался сквозь каждую трещину в стенах, образуя крошечные дюны в углах и у ножек кроватей.
По пути на перекличку, под небом, по которому неслись бурлящие черные облака, Макс заметил у компостной ямы три тела «беглецов»; один человек умер вчера, и все трое занимались более легкой работой, чем он. Он подумал: а когда же придет его черед? Он потерял два зуба, еще один шатался; минимум жира, имевшегося на его теле, растаял; колено подгибалось от неловкого движения; болячки на спине постоянно мокли.
Стоя в строю, заключенные вынуждены были придерживать шляпы, чтобы их не унесло ветром, но порывы были такими сильными, что людей сбивало с ног и швыряло на ограду. Максу повезло: его заслоняли от ветра высокие фигуры адарейцев. Заместитель начальника прокричал что-то насчет мощного не по сезону урагана, забравшегося слишком далеко на север, раздал всем по второй порции завтрака и велел сберечь ее, затем распустил команды по баракам на неопределенное время.
Когда дождь заколотил по крыше, словно лавина камней, они сидели в темноте в своем сарайчике, наполняя чашки текущей сквозь щели водой. Выходной был невообразимым счастьем.
Макс посмотрел на высокого адарейца и сказал:
Напоминает Рождество, только отметить нечем.
Я вижу песок и воду, ответил тот. Если их смешать, получится грязь.
Нет, мы можем добыть кое-что снаружи, предложил Макс. Сейчас как раз буря в разгаре, нужно идти, пока другие нас не опередили.
Они протиснулись в дверь, которую с грохотом захлопнул за ними ветер, и направились к лагерной кухне; Макс вынужден был ухватиться за адарейца. В такой ливень никто не мог их увидетьони сами едва видели на несколько футов перед собой.
Макс протер глаза и вгляделся в темноту.
Быстрее! велел он, стараясь перекричать бурю. Хватай, сколько сможешь унести.
Пока адареец набирал буханки желтого хлеба и связки сырых овощей, Макс с помощью консервной банки сбил замок с двери чулана.
В яблочко!
Что там? спросил адареец.
Любой военный, если ему дать картофеля и время, соберет самогонный аппарат. Хлопнула дверь кухни, заставив их подскочить, но это был лишь ветер. Макс запихивал бутылки в комбинезон, пока они не начали вываливаться, взял еще одну в руку. Пошли. К обеду капеллан додумается поставить здесь охранника.
Когда они показались в дверях барака, мокрые и грязные, как помойные крысы, их встретили сначала с тревогой, затем с ликованием. Пока адарейцы передавали по кругу первую буханку хлеба, Макс открыл бутылку и отпил глоток; водка показалась ему одновременно и самой отвратительной, и самой замечательной, какую он пил за всю свою жизнь.
Потом Макс долгие часы слушал разговоры соседей о людях и местах их родной планеты. Высокий зеленый адареец оказался историком, седовласый стариккем-то вроде дипломата-добровольца, а человек с коричневой кожейторговцем антиквариатом. У всех была работа, были семьи, о судьбе которых они беспокоились. Затем разговор коснулся планов побега, которые были объявлены несбыточными, потому что требовалось убить слишком много народуне то чтобы у нас есть какие-то предубеждения против убийства, не обижайся, Макс, а потом нужно было слишком далеко идти, и никто не собирался помогать им там, куда они все-таки могли добраться.
Ну, значит, остается сидеть здесь и разбить для него этот сад, подытожил торговец, имея в виду капеллана, а затем начались подсчетысколько кубических метров грязи содержится в слое площадью четыре квадратных километра и толщиной в метр, и сколько это составит корзин емкостью в половину кубометра.
Сколько человек в лагере? спросил дипломат.
Всех считать или только заключенных? уточнил торговец.
Заключенных, ответил дипломат.
Несколько человек назвали цифры, а Макс спросил:
Вы свинолюдей тоже сосчитали?
Эти слова были встречены молчанием, затем раздался смех, и адарейцы принялись обсуждать, считать ли Макса заключенным или свиночеловеком, пока старик не вернул их к расчетам:
Сколько корзин вы можете перетаскать за день, самое большее?
Семнадцать, ответил зеленый историк, и кое-кто подумал, что это слишком много, но один вспомнил тот день и сказал, что это правда. Затем, договорившись брать среднее число корзин, разделили общее количество кубических метров на число ходок и людей и получили число днейнет, лет; несколько десятков лет требовалось для достижения этой цели.
Это слишком много, заявил историк, когда назвали окончательное число. Я провел здесь почти год, и даже один лишний день для меняслишком много.
Дипломат пробормотал что-то ободряющее, но замечание зеленого испортило всем настроение, и на минуту воцарилась тишина. Заключенные сидели на койках, потому что барак затопило. Ветер был таким сильным, что струи дождя хлестали во все щели и швы, и на какой-то миг им показалось, что вода наступает отовсюду и комната сейчас наполнится ею до потолка. Макс влил в себя мутные остатки со дна бутылки.
Вы напомнили мне о Дрожине, сказал он, потому что тишина казалась невыносимой, и он больше ничего не смог придумать, чтобы начать разговор. Это вызвало гневные реплики, вопросы, смех, недоверчивые восклицания. Макс, одурманенный алкоголем, чувствовал необыкновенную легкость; на какое-то время спиртное притупило боль во всем теле настолько, что она перестала напоминать о себе. Он услышал свой собственный голос:
Нет, нет, я лично знаю его, он точно такой же.
Дипломат взял у Макса бутылку и, обнаружив, что она пуста, открыл другую.
А я думал, что тыкомиссар. Ты ведь работал в Департаменте образования, у Мэллоува, верно?
Нет, это было задолго до Департамента, объяснил Макс, наклоняясь вперед и ставя локти на колени. Когда гражданская война еще не перешла в революцию. Дрожин тогда был министром внутренних дел, потом началась чистка, его попытались убить, а он ушел в подполье и начал собирать армию, чтобы свергнуть правительство. На самом деле все обстояло сложнеенапример, называться лидерами Дрожин предоставил другим людям, но сейчас подробности не имели значения. Я был юнцом, а выглядел совсем ребенком, и я одним из первых попал к нему в соратники после чистки. Я шпионил для него, поскольку легко мог пробираться в города и покидать их.
А почему ты вообще связался с Дрожиным? перебил его торговец антиквариатом.
Макс пожал плечами.
Шла гражданская война. Мы все должны были выбрать, на чьей стороне воевать. Я выбрал Дрожина, и это, вероятно, спасло мне жизнь. Ему сунули буханку, он откусил от нее и передал дальше. Но все это неважно; Дрожин был очень похож на вас. Он всегда занимался тем, что называл «математикой победы». Сколько новобранцев необходимо, чтобы занять такую-то позицию, сколько ткани, чтобы нашить формы для всех его людей, через сколько поколений мы вернемся к звездам. Он во все вникал, всегда вносил дополнения, снова и снова, чтобы получить нужный результат. Он даже
Даже что?
Комок хлеба застрял у Макса в горле. Он сглотнул. Дела Дрожина не были секретом.
Он даже рассчитал, сколько адарейцев должно умереть, чтобы люди объединились против общего врага и перестали убивать друг друга. У него была теория пропорций: чем гнуснее убийство, тем меньше их нужно, чтобы сместить чашу весов.
После этих слов снова повисла тишина. Адарейцы пристально смотрели на Макса во тьме. Фигуры их напоминали человеческие, но очертания лиц были бесполыми, а руки и ноги в темноте выглядели угрожающе. Наконец, историк произнес:
Дрожин хотел вернуться в космос? После всех стараний вашего народа сохранить примитивный образ жизни?
Первые космические полеты были предприняты в двадцатом веке. Дрожин всегда повторял, что, оставаясь здесь, мы предаем звезды. Внезапно Макс испугался рева урагана; казалось, ветер мог в одну секунду снести все строения лагеря и превратить их в кучу обломков. Он торопливо заговорил дальше. Ну, во всяком случае, могу сказать, что жену я выиграл у него в карты.
Раздались недоверчивые голоса, слегка приглушенные, и в душной комнате распространился странный острый запах.
Ее зовут Мередит, продолжал Макс. Это значит «хранительница моря». Я любил ее улыбкукогда она улыбалась, на щеках у нее появлялись ямочки. И сейчас люблю. Она была дочерью офицера из министерства Дрожинаего убили в Новой Надежде во время чистки, и Дрожин пообещал стать ей вторым отцом. Мы хотели пожениться, но Дрожин не разрешал, потому что я, простой солдат, был недостаточно хорош для нее. Так продолжалось недолго; но в то время мы каждый день ждали смерти, и месяц казался вечностью. Он протянул руку к бутылке, сделал глоток.
Однажды ночью мы играли в покер. Мы переживали тяжелые времена, и пару недель все революционные силы состояли из шести человек, запертых в подвале какой-то фермы на горной гряде. Итак, однажды ночью, во время бури, вроде этой, когда делать больше было нечего, мы играли в покер, и Дрожин проигрывал мне безнадежно; мне проигрывали все, но я думал только о нем. Дрожин ненавидел проигрывать, ненавидел это больше всего на свете, но у него кончились деньги. Ему было нечего предложить мне, и я попросил офицерский патент, то есть возможность жениться на Мередит, и поставил против него все. Генерал не смог устоять, потому что никогда не сдавался. Мне выпал стрейт, и я выиграл.
Старик хмыкнул.
И ты получил свой патент.
В некотором смысле, да, ответил Макс, раскачивая шатавшийся зуб кончиком языка. Дрожин заявил, что я могу получить офицерское звание, но за него придется заплатить. «Чтобы поддержать революцию». Он сделал паузу, чтобы произвести больший эффект. Он взял с меня ровно столько, сколько я у него выиграл.
Все рассмеялись, и смех прогнал уныние и вызвал оживленную дискуссию среди адарейцев. Макс не упомянул, что он не хотел отдавать деньги, но Мередит не отставала от него, пока он не сдался.
Высокий зеленый адареец, историк, спросил:
И вы до сих пор общаетесь с Дрожиным?
Нет, ответил Макс. Нет, он уже тогда был стариком. Сейчас он мертв, как и Мэллоув. Поэтому мы все здесь.
Это плохо. Зеленый адареец протянул руку и сжал Максу плечо.
Шум снаружи внезапно стихнад ними проходил центр тайфуна. Лагерь был таким тесным, что громкий звук из одного барака был слышен во всех остальных, и вдруг сквозь щели, разошедшиеся от ветра, они услышали разговоры других заключенных. Кто-то из адарейцев завел глупую песенку о говорящем тостере и его собаке, и остальные подхватили ее. В других бараках тоже запели, пытаясь заглушить голоса адарейцев религиозными гимнами и патриотическими песнями.
Макс не умел петь, как и историк. Они сидели молча, пьяные, но мрачные.
Было бы неплохо, если бы у тебя остались друзья среди революционеров. Они бы вытащили нас отсюда, сказал адареец.
Хорошо бы, согласился Макс. Он поднял голову и посмотрел на крышу. А ты знаешь, почему они называют эти хибары молитвенными блоками?
Нет. А почему?
Потому что, когда ты здесь находишься, все твои молитвы заблокированы.
Когда буря стихла, они выбрались из своих бараков и увидели ее последствия. Вышка была повалена, части ограды вырваны из земли. Компостные ямы затопило, и гниющая масса хлынула через край; площадка для переклички была усеяна костями, кусками человеческих тел и фекалиями. Один из охранников с помощью единственного в лагере бульдозера спихивал всю эту гадость обратно в ямы, а капеллан велел всем идти наверх, на луг.
Со склонов холмов смыло весь перегной, и он, смешавшись с песком и камнями, преградил путь ручью, протекавшему по дну грязевой долины. Русло необходимо было расчистить, иначе долину затопило бы, и в конце концов вся эта вода обрушилась бы на лагерь.
Под дулами автоматов заключенные, шагая по пояс в грязи, начали толкать вверх по склону спутанные корнями куски перегноя, словно живой экскаватор. Они черпали смесь грязи и песка голыми руками, и вскоре ладони Макса превратились в кровоточащие куски мяса. А затем, когда для людей был объявлен перерыв, адарейцам приказали нагружать корзины камнями из заваленной дренажной канавы и нести их вниз, к причалу.
Ни к чему дважды делать одну и ту же работу, заявил капеллан, очевидно, не замечая иронии своего высказывания.
Они наполнили корзины под наблюдением дьяконов, которые были необыкновенно злыкапеллан угрожал заставить их работать. Макс застонал, поднимая свою корзину, хотя он оставил в ней как можно больше пустого места. Еще несколько таких дней убьют его. Он может умереть уже сегодня.
Историк, проходя мимо, взял один камень из корзины Макса и переложил его к себе. Во время подъема на холм и на повороте дороги адареец несколько раз забирал у Макса камни, проходя рядом или давая ему пройти мимо себя. Во время последнего подъема перед началом долгой дороги к морю он запел.