И всё-таки с теннисом не получилось. Мелихов сходил с ними ещё разок, потом отказался так решительно, что его больше не звали. Кстати, Ирины опасения, что он теперь по субботам зачастит в синагогу, не оправдались. Он наведался туда разок, покрасовался, что-то для себя вынес и потерял интерес, как отрезало. Почему? Не хотел тратить время на второстепенные вещи? Не собирался ни к чему привыкать? Не умел теперь длить свои удовольствия, или ему ничто не доставляло радости? Да нет, это неправдаотец умел радоваться, может, даже больше, чем раньше. Ира порывалась затеять с ним об этом разговор, но никак не могла собраться. Разговоры с отцом по-прежнему давались ей нелегко. То ли он вообще был скрытным человеком, то ли дело было в нейвсё-таки она была для него «не ровней», ничего не понимала. А может, всё-таки следовало смотреть правде в глаза? Её отец был обычным технарём, воспринимал жизнь просто и практично, без всяких рефлексий. Простаком он, разумеется, не был, но и слишком сложным и глубоким тоже. А она? Она, наверное, была. Поэтому абстрактные беседы у них с Мелиховым не складывались. Сейчас всё должно быть по-другому? Ирина на это надеялась, но надежды её пока не оправдывались. Да и с чего она взяла, что будет по-другому? Всё-таки, с её стороны было бы неправильным воспринимать отца каким-то необычным, не таким, как раньше.
После тенниса она стала высказывать ему своё беспокойство: ты, дескать, перебарщиваешь, у тебя проблемы с сердцем, в твоём возрасте такие нагрузки могут быть вредны. Отец нехорошо улыбнулся и сказал: «Не волнуйся. Все проблемы со здоровьем в прошлом. Ты боишься, что у меня будет сердечный приступ и я умру от инфаркта? Не бойся, я не умру». Он был прав. Такая простая мысль не пришла ей в голову. Как он может умереть? Лучше вовсе об этом не думать. Но не думать Ирина не могла. Конечно, никто не задумывается о смерти ежесекундно, иначе было бы невозможно жить, но, тем не менее, любому человеку известно, что он смертен и рано или поздно умрёт, а папа? Что будет с ним? Придя оттуда, он стал бессмертным? Не может быть, а как? Как? Никто, конечно, не знал ответа, кроме него самого. Ире остро хотелось с ним об этом поговорить, но она не решалась. Тема казалась ей неуместной, жестокой и бестактной. Спрашивать у человека, как и когда он умрётэто цинизм. Ну да, цинизмесли спросить у живого человека. А у отца может, и нет никакого цинизма? Ирина уговаривала себя, что задать ему такой вопрос можно и нужно, но начать этот разговор у неё никак не получалось.
Все, и она в том числе, старательно делали вид, что всё нормально и у них дед как дед. И всё-таки разговор про «там» у них возник. Они ехали в машине с изготовленным Федей творогом к детям. Отец не возражал, и в этом было некое противоречие. С одной стороны, не надо баловатьего знаменитое «не превращаться в нянек и слуг», а с другойнадо помогать! У Ирины было ощущение, что он и сам для себя не решил, как надо себя вести в отношении детей. Ира считала, что надо помогать, но без ажиотажа. Концепция, что надо своими телами устилать путь детей к счастью, была ей не близка. Ни любовь, ни уважение не могут основываться на благодарности, да и благодарности никакой не будет. Помощь станет восприниматься как должное, не заслуживающее внимания. Любить и уважать можно только самодостаточных людей, которые ни в коем случае не становятся жертвами служения близким. Словом, скользкая тема о разбивании в лепёшку ради детей и внуков:
Понимаешь, пап, семьи моих детейэто самые близкие мне люди, а когда делаешь что-то для близких, это не одолжение, не услуга, это ты как бы себе самому делаешь. К тому же, добрые дела нам, наверное, зачтутся.
Кем это зачтутся? Что ты глупости говоришь? Ты веришь в высшую силу, которая оценит твои поступки, взвесит на весах твои добрые и злые дела? Не ожидал от тебя.
А что, там у вас все живут одинаково?
Ир, ну что ты, в самом деле. Там не живут.
Пап, ну объясни ты мне толком как не живут, если ты мне рассказывал, что видел знакомых и вы общались? Я не понимаю
Ира, я тебя предупреждал. Этого понять нельзя. Человеческая мораль зиждется на смертности: нельзя убивать, издеваться, мучить, доставлять моральную и физическую боль. Но, как ты говоришь, «там» нет боли и смерти, человек не существует физически. Всё, что с ним произошлоуже произошло, и поэтому он по сути неуязвим для мучений и издевательств. Ему нельзя сделать больно.
А разве люди там не подвергают осмыслению прожитую жизнь? Всегда же есть сожаления, раскаяния, угрызения совести.
Не думаю, что это так. Конечно, твоя жизнь высвечивается, многое становится ясным. То, что не понимал, делается очевидным, точки над «i» ставятся, но никакого самобичевания не происходит. Например, мой брат Матвей так и остался в убеждении, что мы его бросили, но я не считаю себя виноватым в его гибели.
А ты правда не виноват?
Нет, не виноват, да я не анализирую там свою жизнь с точки зрения «виноватне виноват».
Ну как же? В течение жизни совершаются ошибки.
Ну и что? Ошибкиэто нормально. Вариантов поступков очень много, и трудно судить, какой был правильным, а какойнет.
И оттуда нельзя судить?
Не знаю, наверное, нельзя. Мотя нас судит, но это в нём возникло, когда он тонул, а не потом. Никто там никого не судит. Остыли чувства, угасли эмоции, настал покой. При жизни такого покоя ни у кого нет и быть не может. Да и общение, о котором ты говоришь, нечастое, и только если в нём возникает потребность.
У тебя возникала?
Да, иногда.
А что если ты хочешь общаться, а другой человекнет?
Это сложно. Никто никого не отвергает. Но ты сразу понимаешь, что лишний, и уже никаких контактов не ищешь. Насчёт родственников я тебе говорил. Никаких обид ты не испытываешь, поскольку отдаёшь себе отчёт, что это так, а не иначе, а кривить душой никто больше не может.
А тогда я не пойму, зачем вы там друг другу?
Ты права, не очень нужны, но всё-таки иногда наступает смутная тоска, и тогда мы ищем близких по духу.
Кто там тебе близок по духу? Друзья? Расскажи.
С Серёжей Филаретовым мы общаемся, но он часто со своей женой, не хочет с ней разлучаться, а мне она не нужна. Он хотел бы общаться и с ней, и со мной, но всё-таки выбирает её. С Лёней Дулиным мне хорошо. Он очень тёплый, глубокий, умный человек. Я раньше не очень хорошо его знал. Онпоэт, стихи мне читает, с ним интересно.
А его Милочка?
Нет, её с нами нет. Чужая ему женщина. Неумная, неприятная.
Да, она же шизофреничка, мучила его.
Вот-вот, никогда не разберёшь, где болезнь, а где просто дурной характер.
Ты сказал, он тебе стихи читает разве ты любишь стихи? Да ты никогда в жизни ни одного не прочёл. Что это там на тебя нашло?
Да, не прочёл, а там полюбил. Наверное, всегда любил, только не было на них времени.
У тебя время там появилось?
Опять ты, Ира там нет времени. Там вечность.
А ещё кто там с тобой?
Ну, например, Володя Гуревич. Помнишь его? Онмой человек.
Вы разговариваете?
Да нет, в этом нет необходимости. Мы чувствуем, что другой рядом, и понимаем мысли друг друга. Говорить не нужно. Володя, оказывается, всегда мне завидовал, что я женат на еврейке, а у него так не вышло, хотя он любил свою жену.
О чём вы разговариваете? Я не могу этого понять, ведь там же ничего не происходит, что обсуждать? Нет новостей, событий, на которые люди реагируют.
Да, ты права, никакой сиюминутности быть не может.
Вы говорите о прошлом?
И о прошлом тоже, но прошлое не важно. Мы делимся мыслями. Раньше я так суетно жил, что мыслями ни с кем не делился и со мной не делились. То есть не так: делился тем, что приходило мне в голову, а ничего важного не приходило, вот в чём дело. Одна проза жизни, быт, работа. А у тебя разве по-другому?
Да, я делюсь мыслями, мне есть с кем.
Мне тоже было но, не знаю может, такие разговоры в нашем кругу были просто не приняты?
Пап, я никогда тебя об этом не спрашивала, но сейчас спрошу: женщины твои многочисленные ты там с ними вместе?
Только с одной. С Лёлей.
С кем?
Ира, зачем тебе это? Была у меня когда-то подруга, студентка консерватории. С ней у меня могла бы сложиться другая судьба, но не сложилась.
Тебе жаль?
Нет, не жаль.
А мама?
Ир, я устал. Давай в другой раз.
Ты почему-то уходишь от разговоров о маме? Я чувствую, тут что-то не так.
Да всё так. Если ты не против, я пойду свитер свой постираю. Давай, если у тебя есть что постирать вручную.
Ира поняла, что больше отец ей сейчас ничего не скажет. Разговоры про «там» он явно не любил. Наверное, дело было в том, что сейчас отец жил, пусть иллюзорной жизнью, но жил. А тот, кто живёт, не хочет говорить о смерти. Такие разговоры расстраивают, поэтому их избегают. Неужели в этом таится разгадка папиной уклончивости? В таком случае наседать на него с расспросами бестактно. Ну и пусть бестактно, а она всё равно будет. Иначе иначечто? Ира и сама толком не знала. В обычных случаях это означало бы разные неприятности, но что она могла сделать отцу? Ничего она ему сделать не могла, да если бы и могла, то не стала бы, хотя по-настоящему оценить своё исключительное счастье, что вернулся именно её отец, Ирина пока тоже не умела.
Этим летом они все снимали новый фильм, на этот раз музыкальный. Формат спектакля был полностью изменён: не сказка, не пьеса, не капустник по оригинальному сценарию, а концерт, состоящий из самых разных песен: современных по-русски и по-английски и старых из совершенно иных времён. Долго не могли приступить, откладывали, волынили, под разными предлогами оттягивая съёмки. Прежде чем снимать, нужно было отрепетировать, а перед этим хотя бы выбрать, что петь. Ирина предлагала одно, Маринадругое, остальные не вмешивались. Папа неожиданно активно вмешался, сказал, что хватит канителиться, и назначил день первой репетиции с детьми. «Марин, скажи мне, с чего ты хочешь начать, я буду сидеть за роялем, сколько надо, тональность подберу, какую скажешь. Пора начинать, а то не успеем». Ирина удивилась, с какой быстротой отец всё взял в свои руки. Надо же! Он сроду не занимался такими делами, и вдруг заинтересовался, заставил Марину покориться его натиску. Она тоже зудела, что пора начинать что-то делать, но никто не шевелился, а Мелихову Марина не возразила. Интересно, будет ли он на репетициях всем давать ценные указания или останется простым аккомпаниатором? Тут заранее не угадаешь. Отецприрождённый лидер, сможет ли он не вмешиваться? Марина вряд ли потерпит дедушкины советы. Это, конечно, будет зависеть от тона, но папа за тоном следить не привык, он-то всегда лучше знает.
По вечерам он был в хорошем настроении, сетовал, что у них нет инструмента, хотел бы сам аккомпанировать детям. «Пап, ты только сильно не вмешивайся. Марина всё-таки музыкант, она в этом понимает, знает, как надо заниматься», Ирина не могла скрыть своего беспокойства. Любые тесные контакты отца с остальными членами семьи заставляли её нервничатьвдруг он не найдёт нужного тона, создаст напряжённость, обидится или кого-нибудь обидит. Ему всё же следовало делать людям скидки. А делать их, похоже, он не собирался. «Да я же сама никаких скидок ему не делаю и раньше не делала», думала Ирина, внутренне готовясь к неприятностям, которых она подсознательно ждала.
Пение собирались начинать с довольно трудной для исполнения вещи на французском«Sous le ciel de Paris». Песня была старая, из фильма пятьдесят первого года, там её пела Эдит Пиаф. Когда они сказали папе, что есть такая песня, он понятия не имел, о чём речь, но потом вспомнил. Играть эту песню он не умел. Ирина пыталась заставить Мелихова выучить слова, предлагала перевести ему текст, но отец отнекивался, говорил, что его интересует только музыка. Ира включила ему на ютубе Эдит Пиаф и Ива Монтана, а потом эту же песню в исполнении каких-то украинских ребят, двух девчонок и толстого мальчика на конкурсе «Голос-Дети». Мелихов загорелся, он мурлыкал этот не бог весть какой сложный вальсок и страдал, что не может сейчас же подобрать его на инструменте. «Ой, пап, ну для тебя же это дело одной минуты», утешала его Ира. «Ладно, ладно, тут не о мелодии речь, а о тональности, о стиле, чтобы детям было удобно», нетерпеливо отвечал он ей. На следующее утро отец заставил её ехать к Марине. «Послушай, репетиция ещё только в пятницу, зачем нам сегодня туда ехать?», говорила ему Ирина, хотя прекрасно знала, что раз он так решил, они обязательно поедут. Папа, едва поздоровавшись с Мариной, не обратив при этом никакого внимания на Наташу, подсел к роялю. Женя вообще была не в курсе того, что ей предстоитеё ещё не было дома. Репетиция была назначена на пятницу, потому что в четверг вечером её должны были забрать из лагеря.
Папа сначала тихонечко подобрал мелодию, потом в своей обычной манере заиграл её то быстро, то медленно. Внезапно остановившись, он стал нетерпеливо звать Марину:
Марин, Марин, иди сюда. Быстро. Слушай, а Олег не умеет играть на аккордеоне? Не умеет? Только на скрипке? А что, это идея. Пусть ведёт скрипка, а я буду за роялем.
Посмотрим, дедушка. Ты отлично играешь, поможешь отрепетировать, но потом мы, может быть, минусовку используем.
Что? Какую минусовку?
Это хороший оркестровый аккомпанемент, на который мы наложим их пение.
Зачем это? Мы что, сами не можем сыграть?
Можете, но будет убого всё-таки, а оркестр есть оркестр. Там скорее всего и аккордеон будет. Ты же сам предлагал
Ладно, Марин, как скажешь. Давай мы сейчас с тобой споём, ты не против?
Марина была не против. Ира видела, что дочь воспрянула, то есть отец ввёл её в особое творческое состояние, из которого трудно выйти. Марина распечатала текст, прочла его с Ирининой помощью один раз. Ирина скороговоркой перевела ей его на русский, и они запели. Слова были не так уж важны: какие-то бродяги, нищие, влюблённые, моряки, молодой философ они любят и живут под небом Парижа. Звучит мелодия вальса, такого типично французского, небрежного, лёгкого, грустно-ностальгического, не представимого ни под каким другим небом. Папин тихий баритон вторил чистому Марининому голосу. Папа с наслаждением выводил огласовку без слов, заканчивая каждую музыкальную фразу нежным «у-у». Ни на Ирину, ни на Наташу они не смотрели. То одному, то другому что-то не нравилось, и тогда Мелихов вступал очень скромными фразами на две ноты. Марина пела небыстро, делая крохотные паузы, с оттяжкой перечисляя людей, которые сидят под мостом Берси: философ, музыканты, зеваки. В каждую паузу Мелихов очень тихо, едва касаясь нот, вклинивал едва слышный аккорд, а потом Марина замолкала перед следующим куплетом и он нарастающим форте играл проигрышвесело, оживлённо, создавая то самое настроение, которое наступает от хорошей музыки. И снова папино «у-у», и Маринин голос, с каждым разом громче и едва слышно под конец.
Слушай, первый куплет можно и под гитару спеть, получится медленно и необычно. Как думаешь?
Да, обязательно попробуем.
Мы с тобой смогли вроде, а вот дети? Я не уверена. У них слабенькие голоса, ты им тон повысишь. В нашей тональности они не споют.
Сделаем. Не волнуйся. Просто у нас уже нет времени прохлаждаться. Надо же, чтобы хорошо было. А ну-ка, покажи мне минусовки, что там такое? Я хочу послушать.
Они пошли к компьютеру. Иру не пригласили, и она поняла, что о ней сейчас забыли, так же как, впрочем, и о Наташе, которой она читала сказки. Минусовок оказалось много, и пока они их все не прослушали, не успокоились. Мелихову понравилась сама идея минусовок, и по этому поводу никаких разногласий с Мариной у него не возникло. «Получилось бы отлично, но мы постараемся скомбинировать живое звучание с минусом». Такая поглощённость отца музыкальным проектом навела Ирину на размышления. Правильно ли он вообще выбрал профессию? Может ли он ей сейчас честно ответить на этот вопрос? Тем более что такие сомнения в какой-то момент жизни посещают всех. Дома она завела с отцом этот разговор:
Пап, я вижу, тебе интересен наш будущий музыкальный спектакль.
Да, очень это интересно. А что? Почему ты спрашиваешь?
Мне казалось, тебе очень нравилось то, что ты делал, а теперь я сомневаюсь. Может, инженерэто было не твоё?
С чего ты взяла?
Ну, так. Может, тебе следовало бы стать музыкантом, играть в джазе, например.
Глупость твоя очередная.
Пап, ну почему так сразу? Почему глупость?
Да потому что ты вечно судишь о том, чего совсем не знаешь. Когда мне надо было определяться со своими жизненными планами, в СССР было всего два джазовых оркестраЦфасмана в Москве и ещё один в Ленинграде, забыл фамилию руководителя. Музыкального образования у меня не было, меня бы никуда не взяли. Я выбрал для себя область самую перспективную, творческую, престижную. Туда пошли самые способные, яркие и целеустремлённые. Я делал то, что было нужно и интересно, я был на передовом фланге науки. А ты про джаз