Оглянувшись на Ватанабэ, Губин стал читать прочувствованно, с выражением:
КРАСНОАРМЕЙЦЫ!
Господа красноармейцы! Вы до каких пор хотите потерпеть вашей ядовитой жизни в СССР (Союз скверных сумасшедших рабочих), а именно в темной точке? Пора покидать ее.
Не подумаете ли вашу работу каторгой, да это настоящая каторга. Несмотря на вашу работу, но мало хлеба дает. Жизнь не только в СССР, но она везде. Особенно в нашей территории.
Вступить в нашу территорию легко без паспорта. Убегите и придите!!
Наша странастрана Манчжу-Гохлебосольная и гостеприимная. У нас столько много кушаний, сколько вы хотите, которые вступают.
Теперь эта доля ждет вас уже долго.
Белый хлеб! Масло! Молоко!
Как живет русская национальность в Манчжурии? Она под крепким поддержанием Власти!
Вы господа! Покидайте свою теперешнюю жизнь и к нам придите!
Ей-богу! Мы с большой радостью встретимся Вас красноармейцем!
Наша страна урожайная и спокойная, и здесь Воля и Справедливость!
Все эти принадлежит не чужим, но Нам.
Господа! Красноармейцы убегите и вступите!
Русское Национальное Общество в Санчаго.
1933 год.
Человек, прочитав такую бумагу, придет к нам? спросил капитан.
Губин задумчиво и вместе с тем испытующе поглядел на мягонькую, шелковистую листовку.
Что ж, сказал он, вполне возможное дело, что и придет. Раз ему там жить плоховозможно, что и придет.
Вы сколько получаете у нас, Губин? И, получив ответ, покачал головой. О, много! А сколько раз ходили на советскую сторону? Ни разу? О-та-та! Позовите ваших людей.
Минут через десять в избу ввалилось шесть человек посельчан, бежавших от большевизма и причисленных к «Бюро пограничных справок».
Вы получаете жалованье и имеете долг работать, сказал им капитан на ломаном русском языке. Границаэто война. Вы на военном учете. Но вы не работаете хорошо, нам как было бы полезно. Перевожу вас на жалованье по операциям. Кому не нравитсяскажите и уезжайте с Иисусом Христом, богом вашим, в двадцать четыре часа с границы. Надо действо. Я намечу проверить вас несколькими диверсиями, то есть вы кое-что научитесь подорвать и подосжигать.
Воронков поднял руку.
Пишитея не согласен. С этим Лузой, дьяволом, путались, теперь ещескажи, пожалуйста, мосты какие-то взрывать!
Ватанабэ, подскочив, пояснил, что он разработал диверсию: выкрасть из колхоза «25 Октября» Лузу, активиста и бывшего партизана, который организует пограничных охотников, дружит с китайской сволочью ж теперь разводит на границе сторожевых псов. Этот Луза недавно чуть не убил Воронкова, реквизировал их избы и разогнал родственников.
Акт личной мести? спросил капитан. Не возражаю. Но это личное их дело. Не возражаю сверх плана.
Он уехал, не попрощавшись, а через день прислал условия: за выполнение задачи триста иен. В бумаге перечислены были задания первой очереди: ликвидировать председателя колхоза Богданова, начальника укрепрайона Губера, комиссара Шершавина, инженера Зверичева, секретаря районного комитета партии Валлеша.
Поселенцы от новых условий отказались и послали жалобу в «Братство русской правды», подробно объяснив, чего от них требуют и на что они были бы согласны (поджечь сено колхоза «25 Октября», убить или выкрасть Лузу, по отравить псов на ферме).
Через неделю приехали в поселок барон Торнау, братчик, с бывшим офицером Вересовым, тоже братчиком, и разъяснили, что условия капитана Якуямы приняло на себя братство, а посельчане пусть живут, как жили.
Через границу, к красным, должен был пойти Вересовмолодой, но, говорят, опытный проходчик границ. Он уже трижды ходил на советскую сторону, ранил Шлегеля и добирался до Михаила Семеновича, во неудачно. Две недели таился потом в сопках, пока его не нашел Шарапов.
Нечаянно узнали посельчане от Вересова, что за успех он берет тысячу иен, за простой переход и возвращение без диверсиичетыреста иен и что ему нужен проводник до колхоза «25 Октября», которому он предлагал сто иен.
Крепко зарабатываешь, господин офицер, сказал Губин. Что ж это такое: Яку яма сам давал нам по триста, безо всякого вашего содействия. А выходит, вы договор перебили и на нашем горбу деньги ковать будете. Давай с половины.
Не кооперация, отмахнулся Вересов. Хочешьидя, хочешьспать ложись. Китайца возьму за пятьдесят иен.
Ловко сработано, сказал Губин и быстро согласился.
Они вышли затемно и благополучно добрались до полевого шалаша Лузы, где Губин остался ждать, а Вересов по компасу пошел к Георгиевке, пообещав вернуться к ночи.
Глава втораяАПРЕЛЬ
На Восток прошло сто пятьдесят самолетов.
I
А в это время на севере, далеко от границы, ветры гнули тайгу. Воздух был наполнен грохотом. Синий лед на Амуре трещал и ломался. Черная медленная вода бежала поверху, по льду, брызгами поджималась в воздух, на лету замерзала и острой дробью возвращалась вниз, дырявя снег.
В райкоме заседали вторые сутки без выхода. Из окон видна была строительная площадка. Редкие деревья кое-где виднелись на оголенном пустыре. Сугробами стояли низкие бараки. Через каждые сто шагов горели костры. Сторож, цепляясь кочергой за обледенелый снег, вокзал меж ними, подкладывая дрова. Лопались, как стекло, стальные инструменты. На пятидесятиградусных морозах. Деревенели руки. Волосы в носу слипались и затрудняли дыхание. Исчезал слух. Портилось зрение. Но всегдамороз, метель лиу костров стояли и грелись люди. В этих встречах у огня было что-то радостное. Работы идут, и все живы, хотя на дворе и в бараках мороз, хотя плохо снабжение, людям негде болеть, и нечем лечиться, и семьи их далеко, а работы чересчур много, и она трудна.
Но работа шла, и люди были живы, и сознание того, что ничто, не остановит роста города, ни малодушно трусов, ни гибель самых отчаянных, ни лишения и неудачи, рождало в людях огромную радость. Все трудности начинали казаться проявлением личного малодушия, и о них не хотелось говорить вслух, как о своих пороках.
Прорываясь сквозь ветер, изредка доносился откуда-то мягкий реп. взрыва, и облако пара от теплой развороченной земли на мгновение приподнималось в воздух. На теплую землю тотчас садилась серебристая паутина инея. Земля сжималась в мерзлые комья, превращалась в бурый, шершавый лед.
В райкоме вторую ночь слушали доклад о положении с дорогой. Единственный путь от нового города к Хабаровску, в край, в мирледяное шоссе по Амурубыл взломан ураганом. Другого пути не было. Воздух в раннюю весну непроходим для самолетов, непроходима и тайга. Путь по Амуру был взломан, но это был единственный все же путь, и по нему, по взломанному и ставшему на дыбы льду, предстояло направить машины за медикаментами, и медлить было нельзя.
Нанайцы отказывались идти проводниками в этот сумасшедший рейс, да и впрямь было жутко окунуться в свистящую снеговую мглу, прятавшую в себе огни костров и автомобилей. Но выбора не было. В райкоме могли утешать себя афоризмом, что безвыходное положение хорошо тем, что из него обычно выходят с честью.
Начальником колонны выбран был Марченко, молчаливый, недоверчивый и вечно хворый человек, с характером остервенелого волка. Через час после решения он вышел в путь с тремя грузовиками.
Буран несся космами снега, острого, как металлическая пыль, комьями снежков и ледышками рассеянной в воздухе речной воды. От кружения этих белых линий, точек и пятен начинали болеть глаза и в висках, накоплялась одеревенелость, как от удара.
В тот день о посылке медикаментов в новый город думали многие. Инженер Лубенцов, сначала рубивший лес, а потом, после перелома ноги, бривший бороды первых строителей, сел за руль машины и мечтал до весны поработать простым шофером. Сейчас он пробивался на полутонке из Волочаевки на север, имея на борту ящик с лекарствами и четырех пассажиров, в том числе ребенка и женщину.
Женщина сидела рядом с Лубенцовым, ребенокне ее, а чужойдремал у нее на коленях, а двое мужчин тряслись в кузове под брезентом. Отец ребенка был в их числе. Изредка мальчик стучал в задним глазок шоферской кабинки и тоненьким голоском кричал:
Папка, ты жив?
Иногда он объяснял Лубенцову свое беспокойство:
Будет ужасно, если он замерзнет. У нас никого нет, а я маленький
Через каждый час Лубенцов останавливал машину и ворошил пассажиров.
Началась ночьбелая, мутная, сыпучая.
Геолог и гидротехник лежали молчаберегли легкие. На ухабах борода геолога, похожая на висюльки люстры, позвякивала. Ему становилось страшно, он качал головой и старался ни о чем не думать.
Через час должно быть Троицкое, сказал Лубенцов. С мужем на работу едете?
Да. На работу.
Не бойтесь. Доедем. Постучите им, чтоб не спали в кузове. Как вас зовут?
Олимпиада. Не помните, что ли? Я ж тогда у Зуева жила, когда эта история развернулась.
Не помню. Какая история?
Да с вашим отпуском-то. А я за Шотмана, за старика, вышла.
За Шотмана? Где он?
В кузове. Не узнали? Бороду отпустил, потому и не приметили.
Машина ползла по ледяным ухабам, скользила задними колесами, вертелась, сползала куда-то. Стекло впереди замерзло, хотя его идеально промыли спиртом. Желтый свет фонарей, ударяясь в туман, только путал глаза, ничего не показывая им.
Стучите им, чтоб не спали. Эх, Соломон Оскарович, не вовремя едешь!
Впереди мелькнули кусты. Что за чёрт! Кусты посреди реки? Почудилось дерево. Машина нырнула правым бортом, ударилась кузовом обо что-то звенящее илево, лево рулятормоз Чёрт возьми! В полосе света забурела вода, похожая на взболтанное пиво. Машина медленно погружалась задом вместе с осколком льдины под кузовом.
В кузове закричали что-то непонятное.
Готовьтесь прыгать, Валентина.
Тетю зовут Лампиада, заметил мальчик, цепляясь за что попало.
Ага, вот и прыгайте вдвоем. Я скажу.
Он дал первую скорость во всю мощь газа, вертанул руль и, быстро переходя на вторую, на третью, выравнивая кузовна четвертую, нет, не берет! опять на третью, понесся по бурой пузырчатой воде.
Полметра воды на колесах, пробормотал он, откидывая со лба, мокрую ушанку. Тьфу!.. Выбора нет, ни черта нет, поедем.
Мальчик тихонечко посмеялся.
Выбора нет, ни черта нет, повторил он с большим удовольствием.
Светлее и утомительнее становилась пурга. В глазах кружилось; их покалывала дьявольская усталость. Белели, раскалялись космы снегаэто рассвет. Под колесами шатается и гнется лед. Черные крылья обледенели. Ход медленный, черед силу.
Вдруг скользкий выверт колес. Машина прыгает в воздух.
Держись!
Но дверца кабины открывается настежь. Синяя льдина тотчас просасывается в кабину, под ноги, Олимпиада падает.
Папа, не спи!..
Но что-то выбрасывает, вытаскивает крик мальчика наружу. Лубенцов выключает мотор и выглядывает. Кузов пуст. Лубенцов прыгает на лед и, прокатившись по покатости льдины, встает шагах в двадцати от машины. Она лежит почти на боку, поднятая ледяным бивнем.
Ледяное серое существо подходит к нему, позвякивая сосульками.
Лубенцов, говорит существо, речь может идти об одном ребенке. Это наше общее мнение.
Я двадцать два часа за рулем. Я ничего не понимаю, выдавливает из себя Лубенцов.
Но маленький гидротехник, отец ребенка, бежит уже к нему.
Двигаться, двигаться! кричит он. Раз, два, три! Быстрей!
Он запевает фальшивым голосом:
Смело, товарищи, в ногу
Ну, чёрт вас Встать!..
Он вынимает револьвер, и все начинают топтаться и прыгать.
Выше ножки! кричит гидротехник. Не надо стесняться. Раз, два, три
Идиотство, говорит или думает Лубенцов, не замечая, что падает.
В это время подходит машина Марченко. Шотман говорит ему:
Речь может идти об одном ребенке. Забирайте медикаменты и ребенка и возвращайтесь на стройку.
Марченко соображает.
Я возьму медикаменты, женщину, ребенка и одного мужчину. А двое останутся с вашей машиной. Я скажу по дороге нанайцам, чтобы прибежали на лыжах и выручили.
Гидротехник предложил бросить жребий, но Шотман возразил решительно и резко:
Я старше всех вас по возрасту и по работе. Едет мальчик с отцом и едет женщина, моя жена. Я и Лубенцов остаемся.
Лубенцов и Шотман садятся в кабинку раненого грузовика и с головой укрываются одним тулупом. Их лица касаются. Они дышат друг другу в глаза и легко погружаются в зыбкий сон, сон наяву. Над ними проходит самолет летчика Севастьянова, потом самолет летчика Френкеля, но они ничего не слышат. Им снится буря, холод, они валяются во сне на лежанках и пляшут, что ли, или борются, так что ноют, замирают плечи.
Первым просыпается Лубенцов. Он слышит, как прерывисто дышит ему в лицо Шотман, и будит его, дрожа от страха.
Соломон Оскарович, говорит он, Соломон Оскарович, проснись! Слушай меня. Я подлец, Соломон Оскарович. Теперь я знаю, что я подлец. Когда человек помирает, вся жизнь видна.
Тогда тебе и жить было незачем, с трудом шепчет Шотман. Сразу бы помер для интереса. Да молчи лучше, не дуй мне в глаза.
Соломон Оскарович, родной, шепчет Лубенцов, не зная, что сделать, что предпринять.
Тсс, тихо, говорит Шотман, не мешайте мне. От слов дует, дышите молча. Тсс
Лубенцов с трудом протягивает к нему руки и обнимает его, прижимая к груди, как ребенка.
Шотман, шепчет он, Шотман, родной, если ты у меня погибнешь
Так спят они долго, долго, не шевелясь и дыша тихо. Вздохи их медленны. Медленны мысли. Все теплее, все жарче становится вокруг
*
В нанайском стойбище было шумно. С утра били богов. Клали деревянного божка спиной кверху и драли ремнями, приговаривая, что надо работать, работать, как все работают.
Демидов полз по снегу на это интересное зрелище. В руках его был длинный нож. Он всаживал его в затвердевший снег, подтягивался на мускулах и потом опять делал «шаг рукой». Идти иначе из-за сильного ветра было невозможно.
За что богов лупите? спросил он, влезая в чум.
Совсем от рук отбились, сказал ему седой нанаец с длинной, до полу, трубкой. Раньше, о чем ни попросишь, все исполняли, а теперь ничего не допросишься.
В чем нужда-то?
Народ очень болеет, объяснил старик. Год плохой, зверя не было, зверь далеко ушелрусские распугали. Зима пришла, думали: рыбу станем ловить, так ваши дорогу на реке сделали, лед прорубать нельзя. Плохо живем.
Запрягай собак, сказал Демидов, едем в город. За каждого бога даю по чувалу муки. В музей отдам богов. За рейсдва мешка мороженой рыбы. А если спасем одного человека, замерзает он с разбитой машиной на реке, так еще по чувалу муки на каждого и ящик табаку всем.
Накинь еще ящик конфет, сказал старик. Я когда ходил к русскимпросил их, чтобы ушли отсюда, ел конфеты. Дали они мне конфет и прогнали назад. Потом два раза опять ходил к ним, опять давали. Только там страх берет. Земля рычит, как собака, вверх летит, огонь кругом.
Пять ящиков конфет даю, едем.
Выехали с шестью запряжками.
Когда выезжали, старик опять остановил:
Конфеты «Медведь» называются, сказал он. Другой сорт не возьмем.
Ладно, хочешь«Страуса» тебе привезу.
*
Лубенцов был еще жив, но Шотмана подняли мертвым.
У госпиталя нарты остановились. Нанайцы взяли на руки Шотмана, Лубенцова и четырех самых почетных богов и понесли в дом.
Людей в дом, а богов тащите за мной, приказал Демидов.
Он остановился у Ольги, в бывшем доме Янкова, и целый день сидел, не выходя. На другой день постучались нанайцы с ближайшего стойбища.
Слыхали, богов покупаешь. У троицких взял, возьми и у нас. Дорого не просим.
Кладите вон туда, в угол, сказал Демидов. Работать хотите?
Хотим, очень хотим.
Сколько упряжек можете дать?
Можем десять.
К утру будьте здесь. Увидите соседейзовите и их.
И пошел говорить с Марченко.
*
Был уже вечер. Демидов долго бродил по площадке города, ища Марченко. Он нашел его на партзаседании. Отправляли в Москву на экскурсию нанайца-ударника Бен Ды-бу. Родственники уговаривали его взять с собой две упряжки собак, Марченко отговаривал.
Проспал я своих нанайцев, сказал Демидов секретарю парткома Марченко. Я думал, что они охотники и рыболовы, а зверь их давно не кормит, рыбу ловить не умеют.