Разругавшись, Мурусима и Якуяма, однако, не оставляли друг друга ни на минуту. Казалось, они боялись выпустить друг друга, чтобы не обвинить в предательстве. Якуяма раскрыл книгу, а Мурусима сел составлять карту агентурной сети и вслух шептал свои отзывы о советских людях:
Зверичев любит старожилов-китайцев, человек с большим кругозором.
Убить, говорит Якуяма.
Лузаочень активный старик, дружит с китайскими партизанами.
Убить, говорит Якуяма. Оставьте в живых только дрянь и мусор, всех остальных под маузер. Плевал я на Россию навеки веков.
Мурусима говорит:
Конъюнктурный вы человек, легкий мотылек, Якуяма.
Напротив, ненависть моя навеки. Красныемои враги, как змеи, кусают они меня или нет.
Убивая, вы только делаете их более осторожными.
Но зато и сам я делаюсь и более смелым, и более опытным.
Не исключена возможность, что мы, японцы и русские, когда-нибудь еще будем друзьями
Не мы с вами, Мурусима. И не эти русские. Их надо уничтожить. Поняли?
Якуяма, вы
Вы, Мурусима, так долго торговали шелком в России, что уж стали думать о ее благосостоянии. Я плевал на ваш шелк и на благополучие русских. Я их убиваю, поняли? И для того, чтобы знать, кого убить, мне не нужно вашей дурацкой сети, я читаю их газеты.
Вы разрушаете плоды многих десятилетий, вы интриган, Якуяма, вы жуткий садист, вы позер. Тоже нашелся революционер, читает Троцкого!
Вы же окончили в свое время духовную семинарию, Мурусима, и были даже православным попом. Теперь эта ваша профессия никому не нужна, а Троцкийэто Ницше разведки, апостол паники и провокации.
Ницше? переспросил рассерженный Мурусима, старый поклонник германской идеалистической философии.
Выше, выше! Мы получили человека! Шульмейстер, Гейнце, Троцкий три мужа, три шпиона. Читайте Троцкого. Забудьте свои акафисты.
Это все теория! закричал Мурусима. Господи Иисусе, это одна теория, а я практик, я имею дело во времени.
Не надо сидеть двадцать лет в тайге, чтобы сказать, что этот ваш Зарецкийдурак. Когда я читаю о пяти выговорах ему за срыв лесорубки, я говорю: живи пока. Вот и все.
Так они прожили около семи дней, пока их обоих не вызвали в Мукден.
Якуяме сказано было совместить осторожность с активностью, а Мурусиме велено было готовиться к поездке в Баргу, обучать монголов патриотизму.
На радостях Якуяма подарил старику много книг, полезных для его повой деятельности: «Жизнеописание Чингиз-хана», «Очерки Монголии», «Три героя Азии» (Чингиз-хан, Тамерлан и Хито-Иоси) и только что вышедшую брошюру «Монголыэто японцы».
Я разделяю ваше мнение, сказал Якуяма, что книги суть лучший капитал человечества.
Мурусима сказал на прощанье:
Тот, кто хочет держать в тайне существование машины, разлагает ее на не зависящие друг от друга составные части, с которыми непосвященный ничего не может сделать.
Господин Мурусима, если вы настаиваете на десяти тысячах парикмахеров, я скажу вам: они могут существовать только как партия или союз. Организуйте партию, которая будет служить вашим целям. Все остальноебред. Я прошу не проливать на меня гнева. Жизнь сильно изменилась с тех пор, как вы окончили Военную академию.
Мурусима. Великий смысл вовремя рассказанной сплетни, пущенного слуха, прочтенной газетки Вы, Якуяма, не следите за тем, как работают красные у нас в Ниппоне и здесь, в Китае.
Якуяма. Почтенный друг мой, они не нанимают для этой работы шпионов. Онипартия. Они рассказывают и читают то, что им нравится, что им нужно для жизни. Вы не заставите их распространять наши проповеди. Наконец, они ничуть не скрываются, и я уважаю их. А ваши парикмахеры стригут сорок лет свои доходы, играют в карты и от нечего делать выдумывают для вас очередные сводки, чтобы не потерять права на пенсию.
Мурусима. Не так просто, не так просто. Прослушайте маленькую историю. На Цейлоне, дорогой капитан, есть насекомые, так называемые филиссы, совсем похожие на листья того дерева, на котором они живут. На лист похожи не только сами филиссы, но их яйца совсем схожи с семенами растения. На филиссе такие же жилки, как на листе, совсем такого же цвета, как лист, и когда листья куста желтеют, желтеют и эти удивительные существа. Всякий хороший шпионфилисса.
Якуяма. Я представляю, чем это однажды окончится. Вы посеете шпионов, а вырастут повстанцы. Я не ботаник, простите меня. Я солдат. Эти семена, которые похожи и на то и на се, мне кажутся подозрительными. Мы уже вырастили столько своих парикмахеров и поваров, что при желании могли бы обстричь весь Китай или отравить его по любому способу. И, однако, этого нет.
Он махнул рукой. Яйца ваших филисс обладают еще одним отвратительным качеством: из них часто вылупляется не то, чего ждешь.
Мурусима. Значит, разведки больше не существует?
Яку ям а. Господин Мурусима, существуют политические деятели и партии. Разведка, позвольте мне думать, метод, не цель. Я прошу вас быть счастливым на новой работе.
Тогда Мурусима сказал ему:
Слушайте, выдохлая моль! Вы развязали себе язык, потому что работаете на самой глупой нашей границе. Здесь не много надо ума! Но что бы вы стали делать, будь вы посланы разводить хлопок в Персии, вблизи от Советской Туркмении и Афганистана? Там у нас авиабаза. В одном переходе от туркмен, в одномот афганцев. Что бы вы стали делать на нашей абиссинской концессии, самолеты которой одинаково угрожают итальянцам в Киренаике и англичанам в Аравии? Что бы вы стали делать на нашей каучуковой концессии на Борнео, самолеты которой угрожают и Англии и Голландии? Разве мы знаем, с кем будем воевать раньше? Разведчик ненавидит и любит в деле, но дело его, как микроб, невидимо до времени. Вы чаще думайте, о чем я сказал. Ступайте.
III
Луза верхом возвращался из тайгиездил к нанайцам скупать собак. Лошадь и он были мокры. Темнело. Начинался густой дубняк, скрывавший спуск в речную долину.
Издалека услышал он звук топора и быстро скинул с плеча винтовку. Дубняк считался издавна заповедным, рубить его было некому. Подъехав ближе, он крикнул.
Мужчина на лошади! послышался женский голос, и навстречу Лузе выбежала из дубняка высокая молодая женщина в городской платье, босиком, с туфлями и чулками в руках. За нею показался невысокого роста мужчина в полувоенном костюмесекретарь парткома Марченко.
Здорово, хозяин, сказал Луза. Ты что же это заповедный лес рубишь? и с любопытством оглядел женщину. Да вас тут много, заметил он, увидя выходящих на дорогу женщин и шоферов. Митинг ты, что ли, им устроил, или как?
Марченко подошел к Лузе и взял коня под уздцы.
Придется, дружище, тебя ссадить. Авиажены с ребятами только что прибыли на полустанок. Посадил я их на машину, да вот с утра как сели, так и сидим, мост чиним. Завалился мост, дьявол! Позвонить надо в бригаду.
А я думаю, что ехать мне надо, сказала женщина с туфлями в руках. Вам положение не позволит, а мне ничегоя сзади за седоком устроюсь, и товарища не станем тревожить.
Не ожидая ответа, она ловко вскочила на круп лошади и обняла сзади Лузу.
Не беспокою? спросила она.
Чего там! Спасибо, что не пешком иду, а то Марченко свободно ссадил бы, ответил Луза и, когда отъехали километра два, спросил из простой вежливости:Из совхозу едете?
Какое тут, брат! Седьмые сутки от полустанка жмем.
Ну да, недоверчиво сказал Луза, седьмые сутки! На автомобиле за семь суток чёрт его где будешь. Дорога ничего. Мосты свежие положены.
Ты, дядька, что, раз в год на люди вылезаешь? Где у тебя мосты?
Да за полустанком, сам я сегодня ехал, мост свежий, дале у этого
Оба мы срубили.
У нанайских хуторов опять свежий мост.
Опять мы ставили третьего дня. Ну, еще?
Вот в дубняке тут действительно нет моста, это верно. Он обернулся, поглядел на женщину. Верно говоришь, что сами клала мосты-то?
Завтра и здесь положим.
И опять не проедете. До второго хутора домотаетесь, а за нимбеда: вода в реке прибыла, кинулась в старицы, все дороги загородила. Сезон такой. Я сам третьи сутки мотаюсь. Купил штук тридцать собак, всех пришлось оставить.
Женщина вздрогнула, прижалась к спине Лузы.
Надо, дядька, пробиться, сказала она тихо. Ты помоги нам: как-нибудь.
Не думай, не пробьешься. Плывет дорога, вот и все.
Все равно пробьюсь, сказала она. Ты сам подумай: дети у нас мокрые, сами мы мокрые, климат новый, того и гляди схватишь что-нибудь, а у мужей тактическое ученье, полеты. Сидят там, нас ждут, волнуются, перебьются в воздухе еще с горя.
Не до ученья, сказал Луза. Самолету и сесть некуда: ни земля, ни водатесто. Дней десять поживете у нанайцев, там видно будет.
Да что я с ума сошладесять дней ждать?
Потом они ехали молча. И как только ткнулась лошадь в ворота правления, Голубева, разминая застывшие ноги, сказала, откашливаясь:
Ну-ка, где у вас тут телефон? Давайте скорее!
Только на девятый день пробились до нанайских хуторов; от них. до бригады оставалось километров двадцать.
Розоватый дождь напоминал мутное зарево, сквозь дождь просвечивали сопки, низкие карликовые лески, небо, река.
Несмотря на усталость, все были веселы. Всю ночь на хуторе сушили платья, кипятили воду, мылись, переодевали детей и по очереди завивали волосы, нагревая щипцы над углями. Вымывшись, развесили у огня платья, расставили туфли.
Марченко постучался рано.
Клавдия Львовна, сказал он, через четверть часа подаю машины.
Не успел он отойти, как заохали, закричали женщины.
Что случилось?
Туфли, подсохнув у огня, не влезали на ноги, платья застревали и не одергивались, хоть рви, плащи и подвязки клеились.
Садитесь, как есть, сказал Марченко, через час будем дома.
Навстречу показался самолет. Летчик взмахнул рукой, огибая колонну, и качнул крыльями.
Сейчас, сейчас! кричали ему вверх, посылая воздушные поцелуи.
Оставалось семь километров. Аэродром уже вылезал из-за сопок своим зеленым овалом, похожий на озеро, и на дальнем краю его мелькнули очертания низких строений.
Осталось два километра.
Дорога свернула в узкий проход между горушкамиблеснул оркестр, крылья самолетов, белые домики.
У самого въезда в городок дорога терялась под мутной лужей. Десяток лопат искрился на легком солнце. Десяток мужчин быстро заваливали землей это последнее препятствие.
Дождь подбирался, спеша по краю неба.
Голубева с тревогой глядела на тучи. Не хотелось быть смешной, но выбора не было, и, стиснув зло зубы, она сбросила с плеч клейкий резиновый плащ, сняла лопнувшую в трех местах юбку и смущенно провела руками по голубым трусам.
Ну, девушки, в атаку! сказала она.
В трусах, сорочках и сарафанах, едва держащихся на плечах, вылезли за ней из машин остальные.
Ливень приближался.
Машины остаются! крикнула Голубева. Вещина руки. Пошли!
И она вошла в лужу, неся в поднятых руках громоздкий узел, из которого высовывался блестящий нос чайника. За ней, махая высоко приподнятой шинелью, пошел Марченко. На плечах у него сидел белобрысый мальчишка.
Разделись бы! крикнула секретарю Голубева.
Ерунда, улыбнулся он.
Навстречу бежали, все в грязи, летчики. Они вытаскивали из машин чемоданы, фикусы и ребят. Кричали что-то веселое и смешное, искали жен и, не узнавая, не находя их, по-мальчишечьи прыгали в грязь, нагруженные сундуками.
Женщины кричали, чтоб к ним не подходили близко, отворачивались от встречающих и визжали во весь голос, что им надо одеться.
Голубева! кричали они. Гони ты их к чёрту, что они вертятся тут? Нельзя же так. Надо ж хоть грязь смыть.
Гоните их, секретарь! кричала Голубева, прижав к груди узел из которого норовил прыгнуть в воду пузатый, как утка, чайник.
Марченко замахал рукой и крикнул:
Отставить встречу!
Но музыканты только и ждали знака, чтобы начать марш. К оркестру со всех сторон побежали люди в синих комбинезонах.
Не тот вид! крикнула Голубева. Не тот у нас вид! Не для торжественной встречи. Отставить!
Ура, ура! ревели комбинезоны, окружая оркестр.
Не перекричать Голубевой общей любви.
Слушайте, Марченко, скажите им
Срываясь и кашляя, комбриг пропел перед оркестром:
Смирно! Туш! Добро пожаловать, хозяйки
Синие комбинезоны выстроились шеренгой.
Ну, что ж, сказала Голубева. Давно они не смеялисьпусть!
И, прижав к плечу размотавшийся узел, она пошла первой сквозь строй криков и музыки. За ней, ни на кого не глядя, в трусах и грязных юбках, неся ребят и фикусы, пошли остальные.
Ура! Да здравствуют жены! Ура! Ура!..
Вот они и дома. Здравствуйте! Здравствуйте, дорогие!
Их окружает шеренга комбинезонов, оркестр впередии они идут веселой толпой к белым низеньким домикам, а дождь, налюбовавшись встречей, бьет тяжелой водяной дробью.
Потом они моются, надевают мятые чистые платья. В столовой уже накрыт стол. Корзины с цветами стоят на подоконниках.
*
Голубева сидит на койке мужа в маленькой комнатке, пахнущей йодом. На столе горкой лежат перочинный нож, портсигар, значок ворошиловского стрелка. Комбриг стоит у двери, Марченкоу окна.
Когда это случилось? спрашивает Голубева, закрыв лицо грязными коричневыми руками.
Вчера ночью, отвечает комбриг. Никто не ждал.
И как же, говорите скорее, как?
Сразу.
Ну, что ж, шепчет Голубева, что ж
Оставайтесь в бригаде, Клавдия Львовна, говорит комбриг.
Сегодняда, но потом я уеду. Мы ехали сюда, как невесты. Сразу остаться вдовой тяжело. Торжественной встречи отменять не надо, шепчет она. Но вечером мне будет страшно войти в эту комнату и остаться одной
Она говорит Марченко:
Вы вылетаете ночью? У вас есть жена? Возьмите меня к ней. Ах, холосты!
Луза входит в комнату и, сняв мохнатое кепи, говорит:
Едем со мной. На передний план, на границу. Я тебя комиссару Шершавину представлюон у нас все излечивает, всякую тоску.
И потом они идут в столовую, откуда слышен смех, слезы, шутки и ребячий визг.
IV
Тарасюку стало известно, что ночью на нашу сторону пойдет проходчик, и он распорядился замкнуть этого человека собаками. Было за полночь, когда овчарки принесли донесение: человек спокойно идет по дороге в Георгиевку, скрытно окруженный сторожевыми псами.
Человек этот, судя, по многим данным, казался Тарасюку важной фигурой, которую хорошо взять живой, и он отдал приказ сначала проверить характер путешественника, чтобы установить, каким образом его взять.
Человек в это время миновал поля «25 Октября», отдохнул в шалаше Лузы и по компасу взял курс на Георгиевку. Еще не начинало светать. Навстречу ему выслали Лузу, с револьвером в кармане. Если проходчик заляжет и изменит свой курс, значит, бояться нечего, значит, он слабый человек; тогда пустить собак, и они возьмут его живьем, он не застрелится. А если курса не изменит, да, чего доброго, еще захочет убрать встречного, то человек этот крепкий и просто не дастся в руки, и тогда придется особо думать, как с ним уладиться.
Луза вышел навстречу, и человек лег. Потом встал и взял влево. Луза опять вышел ему навстречу. Тот опять лег и долго лежал, не двигаясь.
Берите собаками, распорядился Тарасюк. Банзаю поручите, он чисто сработает.
Пустили собак. Они быстро сужали кольцо охвата. Банзай полз навстречу. Он прыгнул на человека, ударил лапой в грудь, свалил его наземь и впился зубами в горло, но не грыз, а только надавливал. Тут подбежал обход.
Подали тачанку, закутали человека в плащ и повезли в комендатуру.
Шлегель играл в шахматы с Тарасюком в ленинском уголке заставы, и партия была не в пользу Шлегеля. Он почти проигрывал, когда ввели взятого человека. Проходчик был очень молод на вид, возбужден, часто гладил волосы то одной, то другой рукой. Лицо его было желтым от того особого волнения, которое сопровождает опасные неудачи, несчастья и проигрыши.
Садитесь, сказал Шлегель. Заждались мы вас. Думали, что часа в три ночи возьмем.
Начальник обхода доложил, что отобрали маузер, две бомбы, фотокамеру, карту, бинокль и нашейный крест со знаком «БРП»«Братство русской правды».
Разговоры, думаю, будут не долги? спросил белый.