Представители манчжурского комитета китайской народной партии спешили на совещание из Гирина. Пробираясь лесами и спускаясь на лодках по маленьким деревенским рекам, они торопились, хотя и были, как всегда, осторожны.
Один из них был тем самым Таном, знаменитым партийным конспиратором, который являлся бессменным руководителем манчжурского комитета народно-революционной партии. Он был складный, невысокого роста старик с лицом скряги. С ним ехал Чэн, молодой командир 4-й Красной армии, только что прибывший из Советского Китая, ловкий кантонец с красивым, нежным лицом и тонкой, бескостной фигурой акробата. Они познакомились третьего дня ночью, за час до отъезда, и разговорились в пути.
Сначала они расспрашивали друг друга о том, о сем и отвечали подробно. В вопросах и ответах оценивали друг друга. Называли общих знакомых, известные даты, декреты. Пытались установить, что каждый из них знает и насколько умен, и осведомлен в политике. К рассвету они замолчали, потому что почти сдружились. Перетолковав о сражениях, земельной реформе, внутрипартийных новостях и настроениях армии, они точно выяснили общие контуры своих биографий, хотя о личной жизни не было сказано ни слова, и к утру стали говорить с тем сдержанным равнодушием и той недосказанностью мыслей, какие характерны для очень близких людей, с полуслова понимающих друг друга.
Спутник Тана молча выслушивал воспоминания о партизанских стычках, расспрашивал о погоде, о том, долга ли зима, о дождях и реках Манчжурии.
Тан отвечал кратко: да, зимы ветрены, снега мало, дожди затяжные, с мая по август. Реки непостоянны, опасны. Разливаются бурно. Летом нет дорог из-за грязи. В моде высокие колеса. Летом воевать трудно, хотя партизаны предпочитают лето.
Тогда Чэн сказал:
Вы не спрашиваете меня, как я провел время на канале Кра, и я понял, что вы не узнали меня.
Тан взглянул на него мельком:
Я ждал, насколько хватит у вас молчания. Вы изменились почти неузнаваемо. Это почти смерть?
Люди, выжившие после Кра, по-моему, должны быть бессмертны. Нас привезли на три месяца и по окончании срока из пятисот осталось в живых двадцать восемь. Я бежал непонятным образом в Кантон, в родной город, и с удовольствием просидел в тюрьме месяц. Это был отдых, хотя, что такое кантонская тюрьма, вы знаете. Остальное просто. Когда я выбрался из тюрьмы, я просил ЦК, чтобы меня снова послали к вам.
Когда мне говорят о страданиях, я спрашиваю одно: их можно терпеть или нет?
Нет.
Люди наши оставлены там?
Да.
Во сколько жизней обойдется канал?
Тысяч в пятьдесят-шестьдесят.
Голод в одной провинции Гуандунь стоил дороже. Пятый поход Чан Кай-ши также. Но что такое Сиам?
Это ничто. Это хуже Индии. На полуострове есть только одно сокровищеСингапур, иначе говорякаучук.
И после Кра сразу тюрьма в Кантоне?
Я скрывался в Панаме на французской концессии, затем пошел кочегаром на греческий пароход. Это все-таки несколько лучше, чем плавать под польским флагом.
Видя, что Тан не понимает его, он объяснил:
Нет более страшного флага, чем польский. Так как эта сухопутная страна очень далеко от нас и не имеет своего флота, вся морская сволочь прибегает к этому флагу.
III
В последний вечер они пробирались через таежные чащобы Ляолинских гор. Молодой командир смотрел и сравнивал. Все было невиданным, неиспытанным, неизученным. В Кантоне, где он родился и вырос, и в провинциях вдоль великой реки Янцзы, где он воевал, леса редки, реки густо населены и окружены оросительными каналами, деревни часты, поля культурны и открыты для глаза. Здесь же редкие поля похожи были на подлесок, заросший гаоляном, реки дики и необъезжены, человек редок, леса запутаны. Столько леса он никогда не видел.
Холмистые леса, ряженные и жёлто-красные дырявые рубахи кленов, в кумачовые плитки рябин, в легкую, почти вспыхивающую, сияющую зелень лиственниц и коричневые лохмотья дубов, стояли праздничными молодцами, дремотно ожидая зимы.
Они ехали верхами по узкой тропе. Солнце зашло. Все ждало ночи.
Немецкая строевая муштровка у японцев отменена, говорил Тан негромко. Офицер обедает в казарме. Служба солдата продолжается до отхода ко сну. Все письма прочитываются начальством. Солдат лишен права иметь собственные вещи. Никаких отлучек в будние дни. Пять раз в году отпуск до девяти часов вечера. Их офицеры любят повторять: «Дом солдата тяжелее горы, а смерть легче пуха».
На краю полей, всосавшись в небо, стоял тихий вечерний дым фанз.
Тан придержал лошадь и взволнованно оглядел яркую тишину вечереющего октябрьского леса, как бы остановленный чьим-то далеким окриком. Потом он повернулся к спутнику.
С авиацией у них плохо, сказал он, Очень. Они теперь выписывают немецких летчиков. Я вижу, вы еще не знаете японцев, добавил он. Да, да, встречали, я знаю, встречали и видели, ноя хочу сказатьеще не били их.
Нет, ответил командир и добавил:Знаю, что противник сильный, опасный, умный.
Ему показалось, что Тан настроен чересчур самонадеянно.
Узкая улица деревни вобрала их в себя почти незаметно. Забрызганные кляксами птичьих гнезд, пронзительно прокричали галочьими голосами тополя у околицы. С другого конца деревни тополям ответила рогатая кумирня, похожая на шляпу старого мандарина с приподнятыми краями. Бородатые, коротконогие лошади дружно чесались о ворота кумирни.
К прибывшим подбежал сторож с длинной тонкой бородой.
Все благополучно к вашему прибытию, сказал он, все в сборе.
Делегаты стояли кружком во дворе. Толкаясь, они двинулись гурьбой, чтобы поздороваться с Таном, и, обступив его со всех сторон, повели в кумирню.
Небо быстро падало синим туманом ранней осенней ночи. Шел запах сырости и покоя, от которого клонило ко сну.
Тан жал протянутые руки.
Уважение сунгарийским бунтовщикам! говорил он, разглядывая, узнавая и приветствуя окруживших его. Почтение диктатору Монголии! Привет волкам тайги! Уважение и привет корейским братьям!
В кумирне они уселись на продранные циновки. Сторож внес чай.
Есть новости, которые следует услышать изо рта в уши. Вот потому мы и приехали, сказал Тан.
Ваш путь благополучен был? медленно спросил Тана похожий на финна Сяо Дай-вань.
Да, мы ехали хорошо. Всем нам необходимо быть осторожными накануне больших событий, сказал Тан, отпивая чай из крохотной чашечки с таким видом, будто еще и не произносил ни слова. Сегодня обмен мыслей коснется Японии, продолжал он. Мы получили известия, что наши дорогие «старшие братья» японцы решили начать войну с Советами. Это печальное событие произойдет, по-видимому, весьма скоро.
Хорошо, кашлянув, сказал Ю Шань. Ждать очень трудно, достопочтенный товарищ Тан.
В связи с японскими намерениями находится и наше дело.
Тан обернулся и попросил у сторожа еще чашечку чая.
Какой видим мы вашу работу из Мукдена? Я говорю на память, простите возможные маленькие ошибки. Что мы видим?
Единый фронт еще слаб. Низы запутаны. Это большое зло. Главари партизан еще блокируются с офицерами и помещиками. Низы должны знать, в чем политика партизан. Партизаны оторваны от наших комитетов. Это зло. Отряды все еще мелкие, техника войны слабая. У нас много отрядов, а создавать новую жизнь им негде.
Мы слабы, потому что нас очень много, сказал цицикарский военрук, бывший военнопленный ОКДВА в 1929 году. Каждый бьется там, где ему выгодно. Отсюда выгналиидем туда. Там прогналиищем третье место. Своей земли нет.
Наши главари не хотят объединяться, сказал сторож кумирни. Он был сам главарем крупного отряда, пока не потерял ноги. Они говорят: тогда заставят служить, как солдат, и власти у нас не будет, и заставят воевать по приказу, нобудьте великодушнымы по приказу не умеем, говорят они.
Мне известны все эти случаи, сказал Тан, но будем смотреть вперед. Японцы помогают этому мнению главарей, потому что они любят слабых.
У нас в Корее, сказал делегат из Дзиндао, красивый, щеголеватый, в роговых очках человек, мы усиленно развиваем отряды «поджигателей полей». Они бросают свои деревни и уходят в горы, сжигая поля помещиков. В горах они скрываются, не платя налогов, а в месяцы уборки урожая возвращаются с гор и жгут урожай.
В такой работе есть план. Но вот последняя новость, которую я, собственно, и хотел вам передать прежде всего и притом лично Скоро появится отряд «Общество любителей храбрости». Передайте всем нашим друзьямэто наш отряд Ваши имена и клички известны начальнику «Общества любителей храбрости».
Люди зашевелились на циновках, но никто ничего не сказал.
Я прочту вам отрывок из воззвания партии и правительства Советского Китая. Вы поймете, с чем я приехал к вам.
Он стал читать, волнуясь:
«Все сыны и дочери великого народа, не желающие быть колониальными рабами; все командиры и солдаты, имеющие национальное самосознание; все партии, группы и организации, желающие участвовать в священной национально-освободительной народной борьбе; вся честная молодежь из членов гоминдана и синерубашечников; все китайские эмигранты, желающие спасти свою родину Он поднимал голос, словно скликал народы сюда, в кумирню. Все братья из угнетенных нацменьшинств: монголы, мусульмане, корейцы, тибетцы, мяо, яо, мань, ли, фан и другие все, как один, вопреки террору и репрессиям японского империализма и чанкайшистского нанкинского, правительства, поднимайтесь на борьбу! Все, как один!»
Тан протянул руки вперед.
Отныне мы создаем единую революционную армию. Кто против всех и неизвестно за коготот против нас. Манчжурская Красная армия начинает свое славное существование. Имя командира товарищ Чэн. Вот он.
В ту минуту, когда произнесено было имя, сильный, медленный голос громко и весело произнес:
Начальник Тан, мы создадим хорошую армию.
Многие встали и оглянулись: голос принадлежал молодому спутнику Тана.
IV
Чэн, сын и внук портового рабочего, родился в Кантоне. В дни Кантонской коммуны ему было девятнадцать лет, и он штурмовал гоминдановский штаб с рогаткой в руке.
Он может попасть камнем в летящую пулю, говорили о нем.
И правда, он пробил не один офицерский глаз.
После разгрома коммуны Чэн бежал в глушь Гуандуня и скоро вступил в отряд Джу Дэ, теперь главкома.
Под командой Джу Дэ он дрался рядовым, взводным командиром и, наконец, политруком, после чего был послан агитатором в незанятые уездывовлекать в Красную армию молодежь. Он научился немного петь, плясать, показывать фокусы и уже достаточно разбирался в вопросах политики на селе. Он бродил из деревни в деревню под видом фокусника и напевал песню аграрной революции:
Долой помещиков,
Долой тухао и джентри!
Свершим аграрную революцию!
Так радостно мы поем, радостно все мы поем.
Через месяц, когда он привел с собой двести добровольцев, его отправили с учителями-иностранцами в школу комсостава. Школа шла в обозе, слушатели ухаживали за мулами, лекции читались на стоянках. На дневках устраивали тактические занятия, и сражения армии прорабатывались у карты и затем в поле, в присутствии старшего командования.
Командуя ротой под Чанша, Чэн был ранен в руку я отправился в полевой госпиталь с американским врачом, не знавшим ни слова по-китайски. Пришлось учиться его языку.
Когда Чэн вернулся в полк, там уже выходила большая стенная газета. В отделе «личных вопросов» Чэн написал самое большое желание своего сегодняшнего дня: он хотел бы жениться.
В продолжение месяца его имя упоминали во всех смешных положениях, вышучивали на все лады в столовках; его приглашали на диспуты по бытовым вопросам, прося высказаться подробнее. Однажды он выступил, и речь его была коротка:
Я хотел бы жениться. Я это повторяю. Но я так занят, что у меня нет знакомых женщин. Я не вижу в этом ничего дурного.
Это выступление отчасти повлияло на то, что ему не дали полка, как было уже предположено.
После диспута к нему подошла девушка из Поарма и спросила, как именно он предполагал бы жениться.
Я думаю, это зависит от любви, ответил он и получил приглашение зайти к ней вечером.
Он забежал, рассчитывая просидеть не больше часа, и остался до. рассвета. Потом они пошли вместе в сельский совет и через несколько, минут вышли женатыми.
Чэн довел жену до Поарма и бросился в часть, забыв условиться, где они встретятся вечером. Потом искал жену в клубе, в театре, в госпитале и долго сидел у стены ее дома, злясь на дурацкое положение.
Ха Чуань тоже его искала и так же, как он, злилась на трудности брачной жизни.
В тот день они поругались и решили жить порознь.
Затем Чэн был послан командиром партизанской группы в деревни Хубейской провинции и первый раз в жизни увидел Янцзы, великую реку Китая, Ему удалось списаться с женой, и она приехала к нему погостить недели на две. Здесь впервые он просил ее объяснить, откуда она и кто, и много ли училась, и каковы ее взгляды ни жизнь. Покорная аннамитская кровь, смешавшись с японской, дала смесь удивительного упорства: Ха Чуань сама удивлялась своему мужеству и упрямству. Она родилась в Макао, в богатой семье, окончила американский колледж, болтала по-испански и что-то делала в подпольной китайской организации. Ей часто приходилось выдавать себя то за богатую женщину, то за служанку или девушку рискованной профессии, и она умели говорить разными голосами и ходить разными походками, чему ее специально учили два года. Они очень любила свою работу и всегда, когда волновалась, начинала подражать голосу и жестам какой-нибудь своей старой роли. Целыми днями она рассказывала Чэну о шпионах, и он затосковал; жизнь ему казалась гораздо проще.
Из Хубейской провинции он выехал с женой вверх по Янцзы: онапод видом богатой женщины, онв качестве слуги. Теперь он умел плести циновки и делать бумажных драконов.
Посмотрим, что такое шпионство, говорил он. Если это толковое дело, я им займусь.
Вскоре вышел он с тридцатью джонками по реке, к Ханькоу, забрав с собой Ха Чуань, которая сменила богатое платье на синюю кофту и варила рыбу, сидя на корточках, как другие женщины отряда.
Ханькоу начался за двадцать или тридцать ли до того, как они его увидели. Не городстрана лодчонок, парусов, моторов и кораблей, страна наречий таких непонятных, что люди, сходясь, молчали или объяснялись на плохом английском языке, или прибегали к помощи толмачей, которые им все перевирали за сравнительно большие деньги.
Чэн немедленно нанялся толмачом и выколачивал по пяти долларов в день.
Я думаю, половина здешних людей шпионы, говорил он жене.
Больше, гораздо больше, отвечала Ха Чуань.
Ханькоубогатый торговый город, с иностранцами и большим гоминдановским гарнизоном. Чэн, осмотревшись, решил действовать. Скоро он потопил две баржи с военным грузом, приготовленным для Ханьяна, моторку чиновника речной полиции и плавучий чайный домик для офицеров.
Ха Чуань поселилась на берегу и открыла лавку близ главного порта. Чэн изредка бывал у нее и однажды прошел с ней на выставку живописи.
Наша и японская живопись не созданы для мыслей, заметил он после, глубоким вечером, когда Ха Чуань лежала в его джонке и села детским, необыкновенно ласковым голосом.
На реке вздрагивали паруса. Морские корабли стояли, опустив в воду железные усища якорных канатов. По воде шли синие, красные, голубые и белые пятна.
Чэн, я слышала, что тебя ищут, сказала Ха Чуань. Тебе нужно быть более осторожным.
Нет ничего надежнее храбрости, ответил он.
Но она повторила об осторожности еще раз и вернулась к этому разговору много дней спустя, когда они снова проводили ночь вместе.
Через неделю тебе отрубят голову, сказала она.
В таком случае надо поторопиться с делами, ответил он и в ту же ночь, отослав Ха Чуань в город, потопил железную баржу с орудиями и поджег два интендантских пакгауза. Преследуемый полицией, он бежал со своими джонками вниз по реке до самого Гуанцзы, топил и жег военные грузы и мечтал вернуться в Ханькоу, чтобы видеть я любить Ха Чуань.
Но осень уже влезала в реку, рассветы сковывались холодком, речная сырость делала вялой мысль.
Когда он твердо решил ехать один в Ханькоу, Ха Чуань появилась сама. Она привезла тяжелые новости. Чэну следовало распустить речных партизан и зарыться в подполье. Они проговорили несколько дней и приняли такой план: Ха Чуань возвращается в Ханькоу и оттуда потихоньку перебирается в свою армию, а Чэн распустит речных партизан и уйдет на север, к Нанкину, и там, связавшись с партией, переждет зиму.