Не хочешь купить последний билет? бросила Милада.
Она показала Северину зажатый в пальцах белый листок.
Что я могу выиграть? спросил он.
Меня!
Он молча вложил ей в руку последние деньги и забрал бумажку.
Начался розыгрыш. В ведерко для шампанского бросили номера. Игроки с криками столпились у стола. Безумное волнение не отпускало участников. Лица раскраснелись от вина, напряжение искажало черты гримасами, во взглядах было нечто звериное.
Милада, с завязанными глазами, потянулась к ведерку. Пока она доставала и разворачивала билет, в зале царила тишина.
Да ты счастливчик, Северин! со смехом сказала Милада.
Все завистливо молчали.
Северин шагнул вперед. Гулко стучало сердце, кровь отлила от лица. Над головой он держал предмет, украденный не так давно из ящика письменного стола Натана Майера. Запальный шнур белым червем вился по руке.
Кто-то в ужасе закричал:
Бомба!
Этот возглас взбудоражил всех.
Я пришел убить вас хрипло произнес Северин и воспаленными глазами посмотрел на лампу.
Николай взял бомбу у него из руки и, как ребенка, погладил Северина по щеке.
Почему? мягко спросил он.
Потому что я вас всех ненавижу!..
Так что же ты нас не взорвал? прошептала Милада и, приоткрыв рот, посмотрела на него. Она выпрямилась и коснулась его грудью.
Вот и я в выигрыше!..
Смертельный стыд подкосил колени Северина. Он опустился на пол и прижался лицом к ее бедрам. Рыдания рвались из его груди, и Северин заплакал. Но пьяный хохот вокруг обратил его слезы в грязную жгучую жижу.
Приложения
Анджело Мария Рипеллино ИЗ КНИГИ «МАГИЧЕСКАЯ ПРАГА»
Мы можем изучать по произведениям пражских писателей двойственное освещение Праги, ее непрерывное сверкание в тумане, ее фосфоресцирование. «Стеклянным оскалом / блестят фонари над мостом», говорит в стихотворении «Возвращение» («Navrat», 1921) Иржи Волькер, а Кафка в «Описании одной битвы»: «Влтава и кварталы на том берегу были погружены в ту же тьму. Некоторые лучи там пылали и сияли, словно бдящие очи». Сколько агонизирующих газовых фонарей горело, вспыхивая попеременно, в «Prager Gespensterroman» «Хождение Северина во мрак» («Severins Gang in die Finsternis» 1914) Пауля Леппина: «Гроза разбивала надвое позвякивающее стекло фонарей»; «Перед костелом Крестоносцев зажегся ранний фонарь и наполнил воздух стеклянными тонами»; «Электрические фонари уже сияли, подвешенные, словно луны на деревьях». В романе Леппина не только в Праге, но и в небе есть фонари: «звезды поздним летом горели как красные фонари».
Герой романа, Северин, тоже принадлежит к семейству ночных пешеходовпораженный, он блуждает по таинственному, потустороннему городу, сверкающему мерцающими газовыми фонарями (Gaslaternen). «Стемнело, и Прага с ее печальными огнями лежала у его ног». «Под ним в долине простирался город. То тут, то там сверкали огни, словно глаза сонных зверей вдали». Северину двадцать три года, он бросил учебу, утром работает в конторе, где его тело пронизывают холод и тоска. Он возвращается домой после обеда и падает без сил на кровать, чтобы проспать до вечера. Но вечером, только зажгут фонари, он выходит на улицу и бродит, словно в китайском театре теней, меж чахлых и мигающих подобий фонарей, на которые можно повесить бирку «absonderlich»«сделано в Праге». Побледневший, взбудораженный, встревоженный, подобно уносимой ветром лани, он перемещается из одного заведения в другое, из какого-нибудь «Nachtkaffee» в какой-нибудь кабачок, не находя покоя.
В хрупком сюжете романа чувствуется болезненная усталость, надлом, доводящая до слез неизбывная «Zartlich-keit», нежность. Трудно не уловить связь между лихорадочным блужданием героя Леппина по ошеломившему его городу и мимолетностью его любовных увлечений; между боязливостью и неуемным любопытством, с которыми он, подобно лани, пускается в свои изнурительные ночные прогулки по «лабиринту», и той неустойчивой чувственностью, что бросает его от одной женщины к другой в моменты пылкого опьянения. А затем неизбежно наступает депрессия, от которой нет спасения.
Леппин, «певец той, печально угасавшей, старушки Праги», как писал Макс Брод, был «поэтом вечного разочарования». Его «пешеход»лишь скромная тень в съежившемся городе, подобном личинке ночного мотылька, словно сотканном из ночных чудес и сияния фонарей, страшащемся дневного света. Потому что, говоря словами Карела Гинека Махи, «свеча боится солнца словно вора».
Макс БродИЗ КНИГИ «ПРАЖСКИЙ КРУГ»
Пауль Леппин, больной, физически изнуренный неизлечимым тогда недугом, по характеру нелегкий, все-таки обладал и общительной стороной, загадочной чудинкой, даже проказливостью. Как Ведекинд, он играл на лютне и под такой аккомпанемент пел куплеты собственного сочинения, насмешливые и далеко не салонные. В Объединении деятелей изобразительных искусств он никого не щадил. Две такие песенки (точнее, одна плюс обрывок другой) моя память сохранила до сих пор. Поскольку они, скорее всего, нигде не публиковались, я приведу их ниже. Я воочию вижу Леппина, сидящего в кресле, с сардонической усмешкой на губах, а перед ним лютню с бантом. Слышу его хриплый голос, глухой, надтреснутый. Из первой песенки я помню только один куплет, а потому поясню: речь там идет о неком профессоре пражской Академии художеств, человеке весьма вульгарном и пошлом, о котором говорили, что в Вене у него есть красавица-невеста:
Его взогреть одна модель
Себе поставила за цель.
Но поцелуям он не внял.
Назавтра в Вену он бежал.
Последняя строка рефреном повторяется в конце каждого куплетакак финал критической ситуации, этап искушения
Вторая песенка, очень популярная у слушателей, она называется «Весенняя песня» (Fruhlingslied) пояснений не требует:
Мясоцены-то какие!
Вешняя пора настала,
И за этот год впервые
Много граждан ванну взяло.
Под луною скользкой, сальной
Бродят даже домоседы,
И у памятника Карлу
Собираются кинеды.
Без бюстгальтеров мамзели,
Соблазнительны повсюду,
Снова вышли на панели,
Зная нашу тягу к блуду.
В голове у всех зараза
Утолить такую жажду.
Кто-то поумнеет сразу,
Кто-тозаразившись дважды.
Может быть, все-таки нужен небольшой комментарий? Кинедами (слово это не больно изысканное) античные поэты называли педерастов. А проясняется ситуация, только если смотреть на стоящий у Староместской мостовой башни памятник Карлу IV с некоторого расстояния и под определенным углом. Большинство пражан знает, что тогда булла с печатью, которую император держит в правой руке и довольно низко, выглядит как кое-что совсем другое Ну, хватит об этом!
Конечно, такие и сходные шутки вкупе с подобными же мальчишескими шалостями, словно тонкие арабески, словно блуждающие огоньки, лишь окаймляют по самому краю черную бездну, какую в общем и целом являет собою земное бьггие поэта Леппина. Его песня шла из безнадежности, из неблагополучности грандиозно задуманной, но бестолково растраченной жизни, о чем словно бы возвещает уже название его первого поэтического сборника«Колокола, зовущие во тьме» (Glocken, die im Dunkeln rufen). Эта певучая гармония, это космическое недовольство миром, ненасытность и одновременно христианский аскетизм сулили многое. Что-то вроде немецко-богемского Бодлера, но без его спасительного «сплина» и гордыни. Poeta chris-tianissimus. «В его лице неповторимым образом отражалось самое искреннее и веселое отчаяние, а вместе с тем чувство, совершенно с ним не соединимое, глубокое отвращение к жизни». Кое-что звучало как Рильке в миноре. Солнце средь облаков почти никогда не появлялось; упоение было тягостным, не ведало полета, что увлекал за собою более счастливого собрата, каким мне порой казался Рильке Если Леппин воспевал fleurs du mal, то они были покрыты пылью, побиты дождем, тронуты тленом, нечисты. А когда он иной раз открывал свои секреты, как в назидательной популярно-философской книге «Венера на путях заблуждений» (Venus auf Abwegen), самом слабом его произведении, то подчас они оказывались весьма банальными. Однако в романе «Севериново сошествие во тьму» (Severins Gang in die Finsternis) он, по сути, воссоздает Прагу, свой любимый город, рисует ее меланхолично-трогательными штрихами, подобно тому как его великий земляк Альфред Кубин рисует в язвительной своей дьяволиаде «Другая сторона» город Перле. «Сумерки все больше сгущались, когда Северин прошел под сводом меж башен Мала-Стра-ны и свернул к памятнику Радецкому. У ворот гауптвахты расхаживал солдат с винтовкой на плече, а старинная площадь с аркадами приняла оттенок пожелтевших гравюр. По Шпорнергассе Северин поднялся к Градчанам. Город, который он знал, был другим Его улицы запутывали, сбивали с толку, а на порогах подстерегала беда. Сердце там билось меж сырых, предательских стен, ночь кралась там мимо ослепших окон и во сне убивала душу. Повсюду сатана расставил свои ловушки. В церквах и в домах распутниц. В их губительных поцелуях обреталось его дыхание, и в одеждах монахинь он выходил на разбой»
И начинается этот роман по-кафковски просто, правдиво: «Той осенью Северину исполнилось двадцать три года. Вернувшись после обеда домой, он, совершенно выдохшийся от мучительной конторской работы, падал у себя в комнате на черный кожаный диван и до вечера спал. Лишь когда на улице зажигались фонари, он выходил из дома. Только летом, когда дни были долгими и жаркими, ему удавалось на своих путях-дорогах встретить солнце. А ещепо воскресеньям, когда весь день был в его распоряжении и на прогулках он вспоминал свое недолгое студенчество. После двух или трех семестров Северин бросил учебу и поступил на должность. Теперь он проводил предполуденные часы в уродливой конторе, склонясь болезненным и безусым мальчишечьим лицом к колонкам цифр. Нездоровое, нервозное недовольство вместе с комнатным холодом расползалось по его телу, и тогда в нем пробуждалась еще и тревога. От унылого однообразия дрожали руки. Тяжкая усталость буравила виски, и он пальцами давил себе на глаза, пока не становилось больно». «Пражский роман с привидениями»таков подзаголовок печально-волнующего повествования. Замечу для ясности, что Леппин (об этом мне стало известно много позже), как и я, работал в почтовом ведомстве, но в еще более скверном и низком по статусу подразделении, где требовались чисто механические навыки, в «расчетном отделе». И если мне, правда с напряжением всех сил, после нескольких лет удалось-таки вырваться из убожества мерзкой службы (которая навсегда сделала меня чутким к страданиям рабочего класса), то бедняга Пауль Леппин увяз в мутном болоте ненавистного дела.
Книга стихов, вышедшая в свет довольно поздно (ближе к катастрофе Праги) под названием «Разноцветная лампа. Старые и новые стихи» (Die bunte Lampe. Alte und neue Ge-dichte; Prag: Die Bucherstube, 1928), воздвигла ему достойный памятник. В том же издательстве и в тот же год было опубликовано и его последнее прозаическое произведение, бесконечно скорбная, обвиняющая «Речь детоубийцы перед судом человечества» (Rede der Kindesmorderin vor dem Welt-gericht). Я узнал, что изданием обеих книг озаботился Отто Пик; их публикацией этот на редкость энергичный человек, который начал сборником проникновенной лирики «Отрадное переживание» (Freundliches Erleben; одно из стихотворений там посвящено мне), сделал не менее великое дело, чем переводами произведений Чапека, Франтишека Лангера, Шрамека.
В позднем собрании стихов Леппина читаем в финале «Песни к моей юности» (Lied an meine Jugend) звучные строфы:
Я спал в канавах и сидел на тронах,
Я брел сквозь жар любви и сквозь мороз
Возлюбленных я видел то в коронах,
То видел их в венках из ярких роз.
Ты жгла, как пламя, и твое горенье
Мне ранило и освежало грудь.
Царица ты, звезда и приключенье,
Навек благословенна будь!
Но немногим дальше стоит стихотворение «Голгофа» (Gol-gatha), где он видит себя распятым. Смиренные, великолепные, зловещие строки. «Как жизнь моя, конец мой безысходен!» Сарказм на грани кощунства.
Этого поэта, в чьих песнях говорят душевное злосчастье и бездомное отчаяние, я любил больше, чем кого-либо еще вне моего «узкого кружка». О нашей первой встрече он сам поведал в упомянутой книге «Писатель, мыслитель, помощник»:
Случилось это в старом, пролетарски запущенном доме моих родителей, где я провел детство и первые годы взрослой жизни. Деревянные ступени скрипели в полутемных лестничных клетках, галереи с шаткими железными перилами окаймляли задний фасад, с них открывался вид на дворовые садики, где шныряли кошки и босоногая детвора. И вот лет этак тридцать назад среди этой нищенской скудости и мещанского запустения появился модно одетый юноша: одна из пражских студенческих корпораций поручила ему передать мне приглашение от ее литературной секции. Как сейчас, вижу нас в голой окраинной комнатушкесебя, старшего, недавно выпустившего свои первые книги, и его, незнакомого, чей резкий профиль осенен творческими амбициями. В ходе разговора выясняется, что мы оба сотрудничаем в одном литературном журнале, что в гостях у меня новый писатель, ни о грядущем взлете которого, ни об интенсивной созерцательности я в ту пору даже не догадывался. Так я впервые встретился с двадцатилетним Максом Бродом, упомянутый журналэто берлинский «Magazin fur Literatur», а руководил им молодой Якоб Хегнер, который тогда еще был вынужден носить весьма помпезное имя Жан-Жак, но обладал безошибочным нюхом на будущую литературную дичь. В одном из последних номеров Брод как раз напечатал маленький рассказ «Спаржа» (Spargel), очень мне понравившийся, и вот теперь автор его сидел рядом со мной в маменькиной гостиной, на дешевом парадном диване В последующие годы, когда оба уже успели жениться и ранняя юность миновала, мы с Бродом не раз сталкивались в бурной суете нашего города. На концертах, в театрах, на праздниках и артистических встречах, на вечеринках у общих друзей нас снова и снова соединяли невзначай завязавшиеся узы серьезности и юмора, симпатии и убеждений. Между тем творчество Брода, прочно укорененное, неудержимо набирало зрелость. Устремленность воли к исполнению программы, которую он страстно пытался сформулировать, была столь же неослабна и неколебима, как и его могучая работоспособность. И вдруг свершилось, стало неоспоримым фактом то, что всегда считали невероятным в условиях, когда творческий человек оставался здесь, дома, а не шел проторенной дорожкой литературных взаимосвязей по ту сторону границы. Отсюда, из Праги, чья рыхлая в те годы общественная структура и замедленный темп, казалось бы, не способствовали широкому успеху, он сумел добиться европейского авторитета, аккумулировать талант, требовательный, притягательный, воздействующий на дальнем расстоянии. Мы толком оглянуться не успели, как Брод стал знаменитым писателем Я пишу эти строки не затем, чтобы представить творчество Макса Брода в его составляющих. К манере Брода чувством постигать мир, узорным хрустальным кубком черпать вековечный отблеск вещей я всегда питал глубокое уважение, касавшееся не только благородной игры чудесами земного духа, но куда больше и безусловнеесильной веры, которая действовала тут, задавая направление. Как еврей он отвергал личину национально-немецкого и выступал глашатаем и братом народа, чью кровь унаследовал, в этом сквозила гордость, достойная любви, и самая суровая правда. Политическое развитие последних месяцев подтвердило его позицию.
Мне кажется, в сердце Леппина, который отнюдь не был холодно-рассудительным философом, жил мой идеал«любовь на расстоянии». В ту пору я еще не успел его сформулировать. А значит, он, пожалуй, есть существующее вне нас, то бишь объективная реальность. Кстати, в этих же строках Леппин четко отграничил собственную свою манеру, неоромантический реализм, от моего платоновского реализма, зиждущегося на абсолютном, устремленного к вере.
Хождение Северина и его автор
Пауль Леппин прожил всю жизнь в Праге и более 30 лет проработал в почтовом ведомствестранная и напоминающая о его младшем современнике Ф. Кафке биография для человека, которого называли «королем пражской богемы». Впрочем, по ведомству почты работали и другие литераторы из современников и знакомцев Леппинанапример, друг и биограф Кафки М. Брод или И. Карасек из Львовиц, ставший директором библиотеки, архива и музея почтовой службы.
Пауль, второй сын часовщика Йозефа Леппина и учительницы Паулины Шарзах, родился 27 ноября 1878 г. Его родители перебрались в Прагу из провинциального моравского Фридланта незадолго до свадьбы, однако их надежды на лучшую жизнь в богемской метрополии не сбылись. Позднее Леппин описывал «нищенскую скудость» и «пролетарскую запущенность» родительского дома, где провел детство и юность. Его отец стал письмоводителем в адвокатской конторе, Паулина заботилась о сыновьях.
Все та же злосчастная бедность семьи не позволила Леппину поступить в университет. После окончания гимназии и сдачи экзаменов на аттестат зрелости он в 1897 г. поступил на службу в Дирекцию почты и телеграфа. Рутинная, выматывающая силы и душу конторская работа, как у героев Кафкиодин из ключевых элементов его странной (стоит ли добавлятьво многом автобиографической?) книги Хождение Северина во тьму, вышедшей 17 лет спустя.