Немного в стороне вода приподнимает и мужчину тоже. И Анна подробно рассказывает, как потоки медленно их сближают.
Вода открывает им глаза. Вот они уже могут видеть друг друга, но еще не видят. Они кружатся в водовороте, не касаясь друг друга. Анна повернула голову. Ее глаза закрыты. И вот их взгляды встречаются. В них вспыхивает фосфорический огонек. Они улыбаются Они протягивают друг другу руки
Джулия оторвалась от вышивания и пристально посмотрела на сестру:
Хватит!
Поток заставляет их коснуться друг друга. Поток соединяет их. О, это само совершенство любвидва тела, покачиваемые водой, очищающей и освежающей. Это совсем безгрешная любовь
Анна! Прекрати сейчас же!
Ну что ты! обернулась к ней Анна. Они же не думают ни о чем, правда? Они глубоко внизу, и им нет до нас дела.
Положив одну руку на другую, она мягко перебирала ими. Свет уличного фонаря, падавший на ее руки, то и дело прерывался потоками дождя и создавал впечатление, что они действительно находятся в подводном мире. Между тем Анна продолжала, как бы в полусне:
Он, высокий и безмятежный, широко раскинул руки. Она жестом показала, как высок и легок он в воде. А онамаленькая, спокойная и какая-то расслабленная. Они мертвы, им некуда спешить, и никто не может приказывать им. Их ничто не волнует, не заботит. Они спрятались от всего мира в своей трубе. Они касаются друг друга руками, губами, а когда их выносит на перекресток труб, встречный поток тесно соединяет их Они плывут рука к руке, покачиваясь на поверхности, и кружатся в водоворотах, неожиданно подхватывающих их. Она провела руками по стеклу, забрызганному дождем. Они плывут к морю, а позади тянутся трубы, трубы Они плывут под всеми улицамиавеню Гриншоу, площадь Эдмунда, Вашингтон, Мотор-сити, Океан-сайд и, наконец, океан. Они проплывают под табачными лавками и пивными, под магазинами, театрами и железнодорожными станциями, под ногами у тысяч людей, которые даже не знают или не думают об этой трубе
Голос Анны осекся. Она помолчала и потом спокойно продолжила:
Но вотдень проходит, гроза уносится прочь. Дождь кончается. Сезон дождей позади. Она, казалось, была разочарована этим. Вода убегает в океан, медленно опуская мужчину и женщину на пол трубы. Она опустила руки на колени, не отрывая от них глаз. Вода уходит и забирает с собой ту жизнь, которую дала этим двоим. Они ложатся рядомбок о бок. Где-то наверху восходит и заходит солнце, а у нихвечная ночь. Они спят в блаженной тишине. До следующего дождя.
Ее руки лежали на коленях ладонями вверх.
Красивый мужчина, красивая женщина пробормотала она, наклонив голову и зажмурив глаза.
Внезапно Анна выпрямилась и посмотрела на сестру.
Ты знаешь, кто это? горько улыбнувшись, спросила она.
Джулия не ответила: бледная, с трясущимися губами, она с ужасом смотрела на сестру.
Мужчинаэто Фрэнк, вот кто! А женщиная! почти выкрикнула Анна.
Анна! Что ты
Да, Фрэнк там!
Но Фрэнк пропал несколько лет назад, и уж конечно он не там, Анна!
Теперь Анна обращалась ни к кому-тоа ко всем сразук Джулии, окну, стене, улице.
Бедный Фрэнк, говорила она, глотая слезы. Я не знаю, где он. Он не мог найти себе места в этом мире. Его мать отравила ему всю жизнь! И он увидел трубу и понял, как там хорошо и спокойно. О. бедный Фрэнк! Бедная Анна, бедная я, бедная! Джулия, ну почему я не удержала его, пока он был со мной! Почему я не вырвала его у матери?
Замолчи! Замолчи сейчас же, и чтобы я этого больше не слышала!
Анна отвернулась к окну и, тихонько всхлипывая, положила руку на стекло.
Через несколько минут она услышала, как сестра спросила:
Ты кончила?
Что?
Если ты кончила реветь, иди сюда и помоги мне, а то я не справлюсь до утра.
Анна подняла голову и подсела к сестре.
Ну что там?
Здесь и вот здесь, показала Джулия.
Анна взяла иглу и села поближе к окну. Сумерки сгущались. От дождя темнота стала чересчур густой, и только вспыхивавшие время от времени молнии освещали крышку люка на мостовой.
Примерно полчаса они работали молча. Джулия почувствовала, что у нее слипаются глаза. Она сняла очки и откинулась в кресле. Буквально через тридцать секунд она открыла глаза, потому что хлопнула входная дверь и послышались чьи-то торопливо удаляющиеся шаги.
Кто там? спросила Джулия, нащупывая свои очки. Кто-то стучался, Анна?
Она, наконец, надела очки и с ужасом уставилась на пустой стул, на котором только что сидела Анна.
Анна! она выскочила и бросилась в прихожую. Дверь была распахнута, и дождь злорадно стучал по полу.
Она просто вышла на минутку, дрожащим голосом сказала Джулия, близоруко вглядываясь во тьму. Она сейчас вернется, правда, Анна, дорогая! Ну ответь же мне, сестренка!
Крышка люка на мостовой приподнялась и опустилась. Дождь продолжал выстукивать на ней свои ритмы.
ПОПРЫГУНЧИК В ШКАТУЛКЕ
Он подошел к окну, сжимая шкатулку в руках. Нет, попрыгунчику не вырваться наружу, как бы он ни старался. Не будет он размахивать своими ручками в вельветовых перчатках и раздаривать налево и направо свою дикую нарисованную улыбку. Он надежно спрятан под крышкой, спрятан в темнице, и толкающая его пружина напрасно сжала свои витки, как змея, ожидая, пока откроют шкатулку. Прижав ухо к ней, Эдвин чувствовал давление изнутри, ужас и панику замурованной игрушки. Это было то же самое, что держать в руках чужое сердце. Эдвин не мог бы сказать, пульсировала ли шкатулка или его собственная кровь стучала по крышке этой игрушки, в которой что-то сломалось. Он бросил шкатулку на пол и выглянул в окно. Снаружи деревья окружали дом, который окружал Эдвина. Что было там, за деревьями, он не знал. Если он пытался рассмотреть Мир, который был за ними, начинался ветер, и деревья дружно сплетались своими ветвями и преграждали путь его любопытному взгляду.
Эдвин! крикнула сзади Мать. Хватит глазеть. Иди завтракать.
Она пила кофе, и Эдвин слышал ее нервное прерывистое дыхание.
Нет, еле слышно сказал он.
Что?! раздался резкий шорох. Наверное она повернулась. Что важнее: завтрак или какое-то окно?!
Окно, прошептал Эдвин, и взгляд его скользнул вдаль. А почему деревья тянутся вдаль на десять тысяч миль? Правда ли это? Он не мог ответить, а взгляд его был слишком беспомощен, чтобы проникнуть в тот далекий Мир. И Эдвин снова вернул его обратно, к газонам, к ступенькам крыльца, к своим пальцам, дрожащим на подоконнике.
Он повернулся и пошел есть безвкусные абрикосы, вдвоем с Матерью, в огромной комнате, где каждому слову вторило эхо. Всю жизньпять тысяч разутро, этот стол, это окно, эти деревья и неизвестность за ними.
Ели молча.
Кожа у матери была бледной. Каждый день в определенное времяутром в шесть, днемв четыре, вечеромв девять, а также спустя минуту после полуночимать подходила к узорчатому окошку в башенке на четвертом этаже этого старого загородного дома и замирала там на мгновение, высокая, бледная и спокойная. Она напоминала Дикий белый цветок, забытый в старой оранжерее и упрямо протягивающий свою головку навстречу лунному свету.
А ее ребенок, Эдвин, был пушистым чертополохом, и дыхание осеннего ветра могло разнести его по всему свету. У него были шелковистые волосы и голубые глаза, горевшие лихорадочным блеском. Он рос нервным и резко вздрагивал, когда внезапно хлопала какая-нибудь дверь.
Мать начала говорить с ним сначала медленно и убедительно, затем все быстрее и наконец зло, почти брызгая слюной.
Почему каждое утро с тобой нужно воевать? Мне не нравится то, что ты торчишь у окна, слышишь? Чего ты хочешь? Увидеть их? кричала она и пальцы ее подергивались. Она была похожа на ядовитый белый цветок. Хочешь увидеть чудовищ, которые бегают по дорогам и поедают людей, как клубнику?
«Да, подумал он. Я хочу увидеть чудовищ такими страшными, как они есть».
Ты хочешь выйти туда? кричала она. Как и твой отец до того, как ты родился, и быть убитым ими, как он. Этого ты хочешь?
Нет
Разве не достаточно, что они убили его? Зачем тебе думать об этих чудовищах? Она махнула рукой в сторону леса. Но если ты уж так хочешь умереть, то ступай!
Она успокоилась, но ее пальцы все еще нервно сжимались и разжимались на скатерти.
Эдвин, Эдвин! Твой отец создавал каждую частицу этого Мира. И Мир был прекрасен для него, а значит должен быть прекрасен для тебя. За этими деревьями нет ничего. Ничего, кроме смерти. Твой Мирздесь. И ни о чем другом не нужно думать.
Он кивнул с несчастным видом.
А теперь улыбнись и доедай завтрак, сказала она.
Он медленно ел, и окно незаметно отражалось в его серебряной ложечке.
Мама начал он несмело. А что такое умереть? Ты все время говоришь об этом. Это такое чувство?
Для тех, кто потом останется жить, это плохое чувство. Она внезапно поднялась. Ты опоздаешь на уроки. Беги!
Он поцеловал ее и схватил учебники:
Пока!
Привет учительнице!
Он пулей вылетел из комнаты и побежал по бесконечным лестницам, холлам, переходам, все вверх и вверх, через Миры, лежащие как коржи в слоеном пироге с прослойкой из восточных ковров между ними и яркими свечами сверху.
С самой верхней ступеньки он взглянул вниз, в лестничный пролет, на четыре Мира Вселенной.
Низменностькухня, столовая, гостиная. Две возвышенностимузыка, игры, рисование и запретные комнаты. И здесьон обернулсяВысокогорье удовольствий, приключений и учебы. Здесь он любил играть, бездельничать или сесть где-нибудь в уголке, напевая детские песенки.
Итак, это называлось Вселенной. Отец (или Господь, как часто называла его мать) давно воздвиг эти горы пластика, оклеенные обоями. Это было создание Творца, в котором Матери отводилась роль солнца. Вокруг нее вращаются все Миры, а Эдвинэто маленький метеор, кружащийся среди ковров и обоев, огораживающих Вселенную.
Иногда он и Мать устраивали пикники здесь, на Высокогорье, расстилали бесконечные скатерти на коричневых плитах. А со старых портретов незнакомцы с желтыми лицами смотрели на их пиры и веселье. Они пили воду, прозрачную и холодную, из блестящих кранов, упрятанных в черепичных нишах, а потом со смехом и воплями, в какой-то буйной радости били стаканы об пол. А еще они играли в прятки, и Мать находила его то запеленатым, как мумия, в старую штору, то под чехлом какого-нибудь кресла, как диковинное растение, защищенное от непогоды. Однажды он заблудился и долго плутал по каким-то пыльным переходам, пока Мать не нашла его, испуганного и плачущего, и не вернула в гостиную, где все такое родное и знакомое.
Эдвин бегом поднялся по лестнице. Два ряда дверей тянулись вдоль коридора. Все они были закрыты и находились под запретом. С картин Пикассо и Дали на Эдвина смотрели жуткие лица чудовищ.
Эти живут не здесь, говорила мать, как-то рассказывая ему про картины и изображенных на них чудовищ. Сейчас, пробегая мимо, Эдвин показал им язык. Вдруг он остановился. Одна из запретных дверей была приоткрыта. Солнечный свет, вырывавшийся из нее, взволновал Эдвина. За дверью виднелась винтовая лестница, уходящая навстречу солнцу и неизвестности. Эдвин замер в нерешительности. Сколько раз он подходил к разным дверям, и всегда они были закрыты на замок. А что, если распахнуть дверь и взобраться по этой лестнице на самый верх? Не ждет ли его там какое-нибудь чудовище?
Хэлло! его крик понесся по винтовой лестнице.
Хэлло лениво ответило эхо, улетая все выше, выше и пропадая.
Он вошел в комнату.
Пожалуйста, не обижайте меня, прошептал он, глядя вверх.
Эдвин начал подниматься по лестнице, с каждым шагом ожидая заслуженной кары. Глаза у него были закрыты, как у кающегося грешника. Он шел все быстрее и быстрее, винтовые перила, казалось, сами вели его. Неожиданно ступеньки кончились, и он оказался в открытой, залитой солнцем башенкеЭдвин открыл глаза и тут же зажмурился. Никогда, никогда он еще не Увидел так много солнца! Он ухватился за металлические перила и несколько мгновений стоял с закрытыми глазами под лучами утреннего солнца. Наконец он осмелился и осторожно открыл глаза. В первый раз он находился над лесным барьером, окружавшим дом со всех сторон. Сверху этот барьер оказался неширокой полоской, а дальше, насколько хватало взгляда, открывалась удивительная картиназеленая равнина, перерезанная серыми лентами, по которым ползли странные жуки. Вдали торчали какие-то предметы, похожие на пальцы. А еще дальшеголубая равнина, поднимающаяся вверх. Но чудовищ, как у Пикассо и Дали, нигде не было видно. Зато Эдвин увидел красно-бело-голубые платки, развевавшиеся на высоких шестах.
Вдруг у него закружилась голова, он почувствовал себя больным, совсем больным. Ведь он прошел через запретную дверь, да еще поднялся по лестнице. «Ты ослепнешь! Он прижал руки к глазам. Ты не должен был увидеть это, не должен, не должен!» Он упал на колени, распростерся по полу, сжавшись в комочек. Еще мгновениеи слепота поразит его!
Пять минут спустя он стоял у окна на Высокогорье и наблюдал знакомую картину.
Он снова видел орешник, вязы, каменную стену и этот лес, казавшийся ему бесконечной стеной, за которой ничего не должно быть, кроме кошмара небытия, тумана, дождя и вечной ночи. Теперь он точно знал, что Вселенная не кончается этим Миром.
Он снова потрогал ручку запретной двери. Заперто. А правда ли, что он поднимался наверх? Уж не пригрезился ли ему этот бесконечный Мир, наполовину зеленый, наполовинуголубой. Видел ли Господь, что Эдвин был там, наверху? Мальчик затрепетал. Господь, владеющий этим чудесным миром! Может быть, он и сейчас глядит на него. Эдвин провел ладонью по похолодевшему лицу:
Я еще вижу. Спасибо тебе. Я еще могу видеть.
В девять тридцать, с опозданием на полчаса, он постучался в дверь класса. Учительница ждала его, одетая в длинное серое платье с капюшоном, закрывавшем лицо. На ней, как обычно, были очки в серебряной оправе и серые перчатки.
Ты опоздал сегодня.
За ее спиной пламя камина ярко играло на блестящих корешках книг, стоявших на стеллажах. Стеллажи шли вдоль всех стен класса, а камин был такой большой, что Эдвин мог войти в него, не наклоняя головы.
Дверь закрылась, стало тихо и тепло. В классе стоял письменный стол, за которым когда-то сидел Господь. Он ходил по этому ковру, набивая свою трубку дорогим табаком, хмуро выглядывал из этого огромного окна с цветными стеклами. В комнате еще носились запахи табака, каучука, кожи и серебряных монет. Здесь голос Учительницы звучал медленно и торжественно, когда она рассказывала о Господе, о старых временах, когда Мир еще создавался Волей и Трудом Господа, когда он из проекта на бумаге превращался в строение из бревен и досок. Отпечатки пальцев Господа еще сохранились на нескольких заточенных карандашах, которые лежат в коробке, закрытой стеклом. Их нельзя трогать, можно только смотреть, пока отпечатки не исчезнут, как растаявшие снежинки.
Здесь, в этом классе, мягко льющийся голос Учительницы рассказывал Эдвину, что от него требуется. Он должен расти и унаследовать черты, запахи, голос Господа. Когда-нибудь он сам станет Господом и ничто не должно помешать этому. Ни небо, ни деревья, ни То, что находится за деревьями.
Он задумался, и очертания Учительницы расплылись у него перед глазами.
Почему ты опоздал, Эдвин?
Я не знаю.
Я тебя еще раз спрашиваю, почему ты опоздал?
Одна одна из запертых дверей была открыта
Он увидел, что Учительница вздрогнула, опускаясь в большое кресло с подлокотниками. Ее голос стал каким-то подавленным. Точно такой же был однажды у него самого, когда он плакал, напуганный страшным сном.
Какая дверь? Где? О, она же должна быть заперта?
Дверь около картин ДалиПикассо, сказал он в страхе. Они с Учительницей всегда были друзьями. Неужели все кончилось? Он все испортил? Я поднимался по лестнице. Я должен был, должен! Простите меня, простите! Не говорите, пожалуйста, Маме!
Она растерянно посмотрела на него. В стеклах ее очков поблескивали языки пламени от камина.
И что ты там видел? пробормотала она.
Большое голубое пространство!
А еще?
Еще зеленое, и еще какие-то ленты, и по ним ползут жуки. Но я был там совсем недолго. Клянусь вам, клянусь!
Зеленое пространство, да, ленты и маленькие жуки, да, да. От ее голоса ему стало еще страшнее.