Я все сидела, зажав последний крекер, на меня опускались сумерки, показались первые звезды. Только потом я начала дрожать, а заслышав приближавшиеся странные звуки, поднялась наконец и отправилась на поиски безопасного ночлега.
Спустя немного времени я встретила Вика, а потом, не без опаски, перебралась к нему в Балконные Утесы.
* * *
Пусть Борн убил тех мальчишек и я по-прежнему ничего толком о нем не знала, все же я не желала соглашаться с Виком. Разве не мог мой найденыш оказаться хорошим и достойным существом, каковы бы ни были его цели? Вот в чем заключался важнейший вопрос, постоянно звучавший во мне из темноты, пусть у меня уже имелся ответ Вика.
За несколько последних недель мне стоило огромных трудов принять Борна таким, каким он был, и я больше не воспринимала его как диковинку. Даже если он продолжал расти, став выше Вика, или принимал все новые обличья и формы, от конуса до шара, а затем вновь обращался перевернутым кальмаром.
Вик теперь почти все время проводил дома, заботясь обо мне. Следовало быть ему благодарной, вместо этого его присутствие раздражало меня все сильнее и сильнее. Когда он сидел рядом, Борну приходилось вести себя бездвижно, безгласно и безглазно, торча где-нибудь в углу, пока мы с Виком беседовали. В такие моменты он напоминал гигантский вопросительный знак, и та манера, с которой Вик смотрел на Борна, показывала мне, насколько он опасается моего нового друга.
Какое-то время после ухода Вика наши с Борном разговоры оставались скомканными и натянутыми. Я избегала вопросов, которые должна была задать прежде, но потом все-таки возвращалась к ним, поскольку у меня не было выбора. Я думала о себе как о его щите против Вика, чьи вопросы будут куда агрессивнее, а выводыжестче.
В общем, я вернулась к мысли, что Борнэто машина. Отыскала в развалинах древнюю книгу, показала ему фотографии робота и биоинженерной коровы. Долгонько же теперь пришлось бы искать корову, пасущуюся в городе!
Ну и как? Узнаешь?
Борн вскинулся, отрастив множество псевдоподий, словно проступивших из пор.
Я не машина. Яличность. Точь-в-точь как ты, Рахиль. Точь-в-точь.
Тогда он обиделся в первый раз. Прежде я, бывало, ставила его в тупик, но не оскорбляла.
Прости, Борн, искренне извинилась я, решив сменить тему. А как ты вообще оказался в городе?
Не помню. Вроде бы была вода, много воды, и я шел. Просто шел.
Нет-нет, терпеливо возразила я. Это мои воспоминания. Я сама тебе об этом рассказывала.
Подобные конфузы происходили с ним как-то уж слишком часто. Подумав немного, Борн сказал:
Я знаю многое о многом, что не было моим. Но все смешалось. Я все смешал. Должен был смешать. В белом свете.
Мне сразу же вспомнился свет, часто встречавшийся в рассказах о смерти, типа: «Я оказался в туннеле и видел белый свет».
Ты что-нибудь помнишь об этом свете?
Он не ответил. Вместо этого, решив, видимо, сделать мне приятное, сказал:
Я обрел себя, когда ты меня подобрала! Я был найден тобою! Ты сорвала меня. Сорвала.
Слово «рвать» было тогда для Борна новым, оно, похоже, навсегда его очаровало. Всякие «рвать» и «вырвать» так и сыпались из него. Временами он принимался вприпрыжку носиться по коридорам, будто слабоумный школьник, выкрикивая «Рвак-рвак-рвак!» на манер лягушачьего кваканья, которому я его научила. Однако теперь его голос звучал все ниже и ниже, а сам Борн делался все более плоским, пока не растекся лужицей на полу у моей кровати. Он делал так всякий раз, рассказывая о том, что его пугало.
Ты знаешь, в чем смысл твоего существования? спросила я.
Недавно появившиеся глазки-стебельки вытянулись, непонимающе уставившись на меня, а затем снова втянулись обратно.
Цель, пояснила я. То, зачем ты живешь. Ты же появился с какой-то целью?
Рахиль, а цель должна быть обязательно?
Меня, сидящую в своей комнате, уставившись на покрытый плесенью потолок, словно обухом ударило. Действительно, какова моя собственная цель? Копаться в мусоре для себя и Вика, а теперь еще и для Борна? Выживать, выживать и ждать? Но чего?
Однако я собиралась быть ему хорошей воспитательницей и другом, поэтому сказала:
Да, цель есть у всех и вся. Каждая личность должна обязательно иметь цель в жизни или пытаться ее найти.
Цель. Илимотив.
А яличность? спросил Борн, и стебельки его глаз приподнялись, впившись в меня.
Да, Борн, ответила я без колебаний. Тыличность.
Он действительно был для меня личностью, если не чем-то большим.
Я личность в здравом уме?
Не понимаю, что ты имеешь в виду, ответила я, использовав уловку, к которой часто прибегала, когда требовалось подумать и посоветоваться, так сказать, со своим здравым умом.
Если есть здравый ум, значит, бывает и нездравый?
Полагаю, что да. Конечно, бывает.
А откуда он берется? Он сам зарождается внутри?
Ну, это сложный вопрос, ответила я.
В другой раз я бы сказала что-то вроде «А тебе что, хочется обзавестись нездравым умом?» или заявила бы, что подобное случается и так, и сяк: у кого-то зарождается, у кого-то появляется в результате травмы. Однако в тот день я долго чинила ловушки и устала.
Сложный потому, что у меня нездравый ум?
Нет. А ты не хочешь немного помолчать?
Борн, конечно, был личностью, но личностью весьма утомительной, поскольку пытался до всего докопаться.
Помолчать из-за нездравого ума?
Молчаниезолото.
Потому, что сделано из света?
Как ты вообще умудряешься разговаривать безо рта? заботливо спросила я.
Потому, что у меня нездравый ум?
Ум-то у тебя здравый. А вот ротнет.
Отсутствие ртаэто нездраво?
Отсутствие ртаэто я расхохоталась, так и не закончив фразу.
Я воспринимала все эти его разговоры как шалости. Однако в действительности в них проявлялась работа детского, только формирующегося ума, который пока не умел выражать сложные идеи. Отчасти потому, что его органы чувств и сознание работали не так, как мои, он должен был не только понять смысл слов, но и научиться с моей помощью существовать в человеческом мире. В итоге между всем этими состояниями возникла ужасная путаница, связанная с попыткой найти единство, сделаться, по существу, триязычным в мире человеческих существ. Сколько мы друг друга знали, суждения Борна всегда отличались крайней неопределенностью, так что трудно было понять, что собственно он имеет в виду.
Много позже, осознав это, я множество раз прокручивала в памяти наши беседы, пытаясь перевести их в привычную мне систему координат. Но было уже слишком поздно. Они так и оставались тем, чем были. И означали только то, что означали. Я догадывалась, что многое запомнила неправильно, и это причиняло мне боль.
* * *
Предыдущей ночью, прежде чем мне отправиться на раскопки, Вик зашел меня проведать. В тот период наших отношений такие визиты стали чистой воды формальностью, совершавшейся из чувства долга. Борн тут же принял положение, которое позже сам он шутливо называл «режим истукана»: втягивал глаза, съеживался, ковылял в угол и там стоял, неподвижный и немой.
Как ты? спросил Вик, появившись в дверном проеме.
На его скулах залегли резкие тени, и я почувствовала, что ко мне приближается некая абстракция.
Спасибо, хорошо, ответила я.
Завтра будет еще лучше.
Ага, согласно кивнула я, хотя вопроса он мне не задавал.
Вик постоял еще минуту, его глаза блестели, как осколки камней, делая его чужим и далеким. Я не хотела причинять ему боль, но меня, что называется, понесло. Он не должен был относиться к Борну столь категорично, вот в чем заключалась его вина. Поэтому я не стала больше ничего говорить. Постояв еще немного, Вик отступил обратно в коридор и, по всей вероятности, отправился засовывать себе в ухо мемо-жука.
Вик отступал в прошлое, а Борнрасцветал. Так все и шло в те дни, и одновременно менялась ситуация в городе: странности цвели и пахли, давно знакомые вещиувядали. За то время, пока я была там в последний раз, главной силой города стала Морокунья. Она занимала теперь северо-западный район, начинавшийся примерно там, где заканчивалась юрисдикция Компании на южной окраине. Множащаяся армия клевретов помогала ей делать наркоту и защищать территорию от Морда и прочих. А у Вика были единственный бассейн, крепость Балконных Утесов и мусорщица, умевшая ставить ловушки и хранившая от него секреты, а также креатура неизвестного назначения, которую он мечтал изгнать.
Хуже всего было то, что открыто проявились последыши Морда, оказавшиеся еще кровожаднее своего прародителя. Они не ведали никаких законов и правил, даже естественной склонности спать по ночам. Перед их появлением Морд несколько дней пыхтел и сопел перед зданием Компании, как будто между ней и его последышами имелась какая-то связь. Под его сомнительным покровительством развалины Компании становились все более и более неустойчивыми и небезопасными. Морд то дрых перед воротами, то забывал притворяться охранником и принимался рассеянно крушить стены своей огромной башкой. Мы замечали людей, продолжающих жить на верхних этажах, словно в осажденной крепости. Все их существование свелось к обслуживанию капризов Морда, и до нас доходили слухи, что внизу, на глубоких подземных ярусах Компании, не осталось уже никого.
Несмотря на возросшую опасность, Вик не собирался меня щадить. У нас было соглашение, и я должна была соблюдать свою часть договора. Должна была идти и копать. Не знаю, было ли это милосердием или жестокостью и в чем именно крылся побудительный мотив Вика. Да это было и не важно. Настало время встать с постели.
Когда Вик ушел, Борн протянул один из «усиков» и взял мою руку в свою «ладонь»вполне сносную копию моей, только немного влажную.
Рахиль!
Что, Борн?
Помнишь, что я говорил о белом свете?
Да.
Пока твой друг был здесь, какой-то части меня привиделся кошмар об этом свете.
Я едва удержалась, чтобы не засыпать его вопросами: «Части тебя? То есть ты сейчас спал? И видел сны?» Подобным тоном Борн говорил тогда, когда решался довериться мне, поведать что-то действительно важное.
Какой еще кошмар? спросила я, раздумывая, откуда он вообще взял это слово: по крайней мере я ничему такому его не учила, и прежде он его никогда не использовал.
Я был в темном месте. Но его наполнял свет. Я был один. Но там были другие, похожие на меня. Я был мертв. Мы все были мертвы.
То есть неживыми? переспросила я, памятуя о том, что иногда Борн называл мертвымнеподвижное, напримерстул. Или шляпу.
Неживыми.
Это был рай или ад?
Рахиль, мягко произнес он, Рахиль, я не знаю, что означают эти слова.
Я тоже не знала. Откуда мне это знать, живя в норе под землей, среди разрушенного мира, и ведя беседы с жизнерадостным монстром? Я рассмеялась, прогоняя ненужную идею, потому что она была смешной.
Не важно, Борн. Это религия, я потом объясню тебе Или не объясню.
Мои родители не были религиозны, а на примере культа Морда я узнала, что в городе религия давала не надежду на искупление, а манила смертью.
Хорошо, ответил Борн, и в его глазах мелькнула какая-то укоризненная улыбка. Я не всегда тебя понимаю, Рахиль. Я тебя люблю, но не понимаю.
Любовь? Он только что признал, что ничего не знает о рае и аде. Что он может знать о любви? Отмахнувшись от этой мысли, я спросила, побуждая его рассказывать дальше:
И что было потом?
Я попытался проснуться. Попытался разбудить других. Но не смог. Потому что был мертв. Да, именно так: я был мертв. А мне обязательно надо было проснуться, потому что открылась дверь.
Опять же, слово «дверь» у Борна могло означать что угодно.
И что произошло, когда она открылась?
Они заставили меня пройти через нее. Я не хотел проходить в дверь, и не только потому, что был мертв.
А что было за дверью?
Все глаза Борна разом обратились ко мне, будто ряды далеких звезд, мерцающих на темно-фиолетовом небе его кожи. Впервые за долгое время я почувствовала, что совершенно не знаю Борна.
Я же был мертв, и мне неизвестно, что находилось за той дверью.
Больше он ничего не сказал.
Что случилось, когда я снова вышла наружу
Я намеревалась подобраться к Морду поближе и следовать за ним по пятам, как делала прежде. Это было наилучшим способом раздобыть что-нибудь полезное. Оптимальной проверкой моей формы стал бы подъем по ненадежному Мордову боку, с тем, чтобы рискнуть сразу, а не обнаружить позже, что я утратила навыки или самообладание. Но это выглядело слишком опасным. Поразмыслив, я подалась в район, где хозяйничала Морокунья.
С выходом я задержалась. Проснулась поздно, делая вид, что этовсего лишь еще один день моего выздоровления. Однако к полудню прекратила подыскивать отговорки и увертки. Время для выхода было вполне подходящим. Вик еще спал, вернувшись домой позднее, чем рассчитывал, из-за того, что проверял, не увязались ли за ним шпионы Морокуньи или последыши Морда.
Собрала сумку, сложив в нее небольшой запас оружия и припасов. Двух из немногих оставшихся нейро-пауков, способных заморозить нервную систему нападавшего. Двух мемо-жуков, которыми, попади я в беду, можно попытаться откупиться. Кусок чего-то настолько древнего, что оно с равным успехом могло быть и мясом, и хлебом, но Вик уверял, что это вполне съедобно. Хороший, проверенный на практике, длинный нож, немного тронутый ржавчиной и найденный мною в туннелях. Фляжку воды, собранной с запотевшего потолка ванной.
Я чувствовала себя жестокой, сильной и опасной.
Увидев, что я кладу в сумку фляжку, Борн поинтересовался:
Как потом обойдешься с потом? Ладно, с потомпотом, а чем ты обойдешься? По томаты пойдешь потом?
Мне потребовалось время на расшифровку этой абракадабры. Про «томаты» он, видимо, прочитал в книжке по садоводству.
Вся наша жизньсплошное потом с потом, несколько на философский лад ответила я.
Впрочем, и настоящими вопросами его слова назвать было сложно, скорееэхом.
Так куда ты идешь? продолжал допытываться Борн. Люди с сумками всегда куда-то идут. Люди с сумкамиэто люди с целями.
Упаковав наконец вещи, я обернулась к нему.
Иду наружу. Мародерствовать. Вернусь до темноты.
Что еще за мародерство?
Это значит, что мне придется попотеть, ответила я. Попотеть ради тебя.
Я тоже хочу пойти, заявил Борн, как будто город был очередным туннелем. Я должен идти. Решено. Я иду.
Ему нравилось все решать самому, без меня.
Ты не можешь пойти, Борн.
Мои страхи мигом вернулись. Я считала, что Борн пока не готов встретиться с опасностями города. И дело не только в Морде и Морокунье. Мои коллеги тоже были не сахар: мусорщики, прятавшиеся рядом со своими ловушками, словно пауки, готовые прыгнуть на жертву. Другие, кто пошаманив с найденными в промзонах вещами, обменивали их на еду. Или те, кто, обнаружив богатые залежи чего-нибудь, ревностно их защищал. И такие, весьма, впрочем, немногие, кто научился выращивать некое подобие пищи на собственных телах и теперь пожирал себя, с каждым днем получая на выходе все меньше и меньше. Наконец, те, кто оказался недостаточно умен или удачлив, такие почти вымерли, их кости удобряли поля разрушенных зданий, не оставив у выживших ни воспоминаний, ни даже тени сочувствия. Я хотела избежать любой из этих судеб и, кроме того, не желала, чтобы кто-нибудь заполучил Борна в качестве трофея.
Однако Борн был полон решимости сломить мое сопротивление.
У меня есть идея, сказал он. Только не говори сразу «нет».
Еще один излюбленный его ход. Только не говори сразу «нет». Когда это, интересно, я говорила ему «нет»? Свидетельством обратного являлось возрастающее количество ящериных головок в мусорном ведре в дальнем углу Балконных Утесов.
Нет.
Но я же просил не говорить «нет»! Борн словно обрушил на меня громы и молнии.
Он раздулся во все стороны, заполнив собой комнату и став похожим на покрытое рябью, диковинное зеленоватое озеро. С потолка на меня уставились два громадных красных сверкающих глаза. Явственно завоняло горелым. Он прекрасно знал, что я не люблю этого запаха. (К сожалению, он не возражал, если я воняла ему в отместку.) К его истерике я отнеслась спокойно, она меня ничуть не испугала. За время своей болезни чего я только не повидала.
Как-нибудь в следующий раз, ответила я своим любимым ходом.
Борн сжался до размеров и очертаний крупной зеленой собаки, два красных глаза слились в один большой карий, преданно смотревший на меня. Борн спрыгнул с потолка на пол. Наружу вывалился собачий язык.
В следующий раз! В следующий раз. В следующий раз? взволнованно затявкал Борн.