Привет, подруга, сказал он шёпотом, тебе хорошо, ты будешь умирать стоя. Завидую
В тот же миг почернело небо.
Тихо. Господи, как тихо и благостно! И никто тебя больше не тронет, не побеспокоит, никто не заставит ползать на брюхе по грязи и справлять нужду там же, где лежишь. Как хорошо, как сладостно и блаженно не быть, не существовать
Мысли выплывали из пурпурного океана сознания сказочно красивыми каравеллами. Могучие корабли грациозно и величественно проплывали мимо, поворачиваясь боком, и до него откуда-то сверху доносилось хлопанье пирамид из ярких натянутых парусов, каскадами ниспадавших на палубу. Он протягивал к ним руки, привставал на носки и тянулся, тянулся изо всех сил к каждой каравелле, втайне надеясь и втайне же страшась, что надежда не сбудется. Но каравеллы по-прежнему величественно и совершенно безразлично проплывали мимо, и с каждым разом надежда в его душе таяла, а страх рос.
Когда последний корабль скрылся в дымке тумана, воин с новой силой испытал чувство одиночества. Второй раз за несколько последних дней его бросили.
И тут же он почему-то вспомнил, что сейчас конец лета, а вспомнив, понял, что давно прислушивается к далёкому рокочущему голосу, говорящему нечто странное, на первый взгляд бессвязное, но красивое и очень печальное. И сам голос звучал печально, только по мере того, как слова выстраивались в предложения, рокот уходил, интонации смягчались, и последние фразы были произнесены тихим и нежным голосом женщины. Будто кто-то стоял рядом и шептал ему на ухо
И пустота внутри тебя чудовищна.
И последняя надежда, поддерживающая движение вперёд, тает на глазах.
И то, что вчера ещё было мечтой, сегодня становится памятью.
И то, чего ждал с замиранием сердца, проходит буднично и вскользь.
И в грядущем восстаёт осень,
И жаждешь счастья, но не имеешь возможности даже приблизиться к нему.
И помнишь то, о чём хочется забыть; и забываешь то, о чем должен помнить.
И болит давно зажившее.
И Будущее одинаково безразлично и болезненно одновременно.
И хочется плакать, но стыдно лить слезы.
И хочется смеяться, но нет причин для смеха.
И каждое утро удивляешься: зачем я проснулся?
И каждый вечер напоминаешь себе: вот и кончился ещё один день.
И любовь перестаёт быть весенней.
И всё это называется Август.
Вот тогда он узнал говорившую.
Это было нечестно, это был удар в спину! В его-то положении ко всему прочему терпеть снова эти муки! Пощадите! Оставьте меня в покое, кто вы есть! Неужели я снова должен пережить всё это, господи
Они познакомились на чьём-то дне рождения. Это само по себе было необычно, потому что, как правило, на подобные вечеринки он никогда не ходил, а в тот день пришёл. Что-то подтолкнуло его к такому решению. Предчувствие? Судьба? Предчувствие судьбы? Или всё начиналось уже тогда без его ведома и согласия, разворачивалось либо закручивалось день за днём, час за часом само собой?
Она поразила его мгновенно. Он сразу обратил внимание, как решительно выделяется она во всеобщей суматохе и пестроте праздника. Было в ней нечто особенное: неуловимое очарование вместе с огромной внутренней силой исходило от неё. И красивой она казалась до безумия. Большие чёрные глаза с длинными, чуть загнутыми на кончиках вниз крыльями-ресницами, длинные, ниже плеч, свободно ниспадающие волосы цвета вороньего крыла, изящная шея, гибкий стан в облегающем тоже чёрном длинном платье с разрезом до бедра. И голосгрудной, немного низкий и мягкий, ласковый.
Он бы так и любовался ею издалека, потому что был с женщинами робок и стеснителен, а она постоянно находилась в окружении множества более смелых поклонников, так бы и ушёл с вечеринки один, вздыхая и проклиная себя за нерешительность, если бы она вдруг, оставив поклонников в недобром недоумении и растерянности, не подошла к нему сама:
Это белый танец. Ты танцуешь?
Да пропади всё пропадом, весь мир в тартарары провались, лишь бы этот миг длился вечность, и глаза её улыбающиеся, манящие, и голос
Они кружились, всецело поглощённые друг другом, не замечая ядовито-злобных насмешек в его адрес и раздражённо-недоуменных репликв её. Больше в тот вечер они не расставались. Далеко заполночь, вежливо, но решительно охладив пыл добровольных провожатых, она взяла его под руку, и они очутились на улице.
От всего происшедшего потом у него осталось только чувство огромного счастья и радости ожидания следующего дня.
Он так и не смог понять, ЧТО она в нём нашла. Что привлекло её, писаную красавицу, в обычном (свою внешность он всегда оценивал объективно), ничем не примечательном человеке. Было бы безумием ожидать от него звёзд с неба и разной прочей подобной чепухи, которую не скупясь так часто обещают друг другу влюблённые. Равно как и не стоило рассчитывать, что в один прекрасный день, расколдованный её любовью, он из тихого, неприметного человечка превратится в прекрасного и мужественного принца на белом скакуне.
Она это понимала, не могла не понимать. Она была умной женщиной, но несмотря ни на что не оттолкнула его. Всё случилось случилось наоборот.
Обычно, если она не оставалась у него, он провожал её до дома. Они шли пешком через весь город в любую погоду, потому что для них погода всегда была солнечной. Затем, как это бывает, долго не могли расстаться у подъезда, каждый, опасаясь первым шагом обидеть другого, пока она не говорила ему горячим шёпотом «До завтра!», и тонкие каблучки стучали уже вверх по лестнице. А он, взбудораженный и счастливый, как пацан, отправлялся восвояси, насвистывая и засунув левую руку в карман брюк.
В первый раз они его не тронули. Просто в тёмном переулке, узком и затхлом, отделились вдруг от стены четыре фигуры, прижали его к холодным, покрытым плесенью камням, и один из них сказал:
Слушай внимательно, мальчик. Завтра, нет, сегодня же забудешь эту девочку. Не про твою честь, понял? Если заупрямишься, хуже будет. Тогда пеняй на себя.
И растворились тихо и все вместе, словно слились со стенами.
Всю дорогу домой у него лихорадочно колотилось сердце и подкашивались ноги, но дома в тепле и уюте, после большой чашки кофе с приличной долей коньяка, он раздухарился и принялся выкрикивать в пустоту комнаты твёрдые фразы, отражающие его непоколебимость. Угрожать ему? Да ещё так банально? Нет, решено, завтра же он демонстративно покажется с ней в самых людных местах города, а вечером, как всегда, проводит домой и, уж конечно, не испугается каких-то наглецов.
Его уже ждали в том же самом переулке, и разговорами на этот раз никто себя не утруждал. Они били его молча, пыхтя и ухая от натуги и злости. Били жестоко, с упоением, потому что не кричал, потому что один, а их четверо, потому что он слабый, потому что она с ним
Так продолжалось около двух месяцев. Ему требовалось время, чтобы залечить ушибы и ссадины, и они стали видеться реже. Он оправдывался частыми служебными командировками, она кивала в ответ молча и не верила. А потом он вдруг понял, что она всё давно знает
Однажды, после очередного свидания, ему сломали нос, выбили несколько зубов и, кажется, отбили лёгкие. Когда окровавленный, почти без сознания, он дополз до больницы, левый глаз уже ничего не видел. Позже ему скажут, что ещё немного и осколок стекла насквозь пронзил бы глазное яблоко. А так пусть считает, что ему повезло
Выйдя из больницы, он сделал две вещи: зарёкся носить очки на улице и сдался, отступил, проигралкакая разница, как это называется!
Она искала с ним встречион всячески избегал её. Она звонила и писала емуон не отвечал на звонки и жёг письма не читая. Она была полна решимостион разбит, раздавлен, уничтожен.
Тогда, отчаявшись, в отместку она окатила его холодным презрением и полностью вычеркнула из своей жизни. Она умная женщина, он всегда это признавал. Но ни на секунду не переставал думать о ней. Иногда, когда становилось совсем уже невмоготу, он брал ручку и быстро записывал на листке бумаги. Так рождались сумбурные, без рифмы и размера, противу всех правил сочинённые его стихи
Её образ неодолимо всплывает
Из туманных глубин памяти
Я боюсь её
Я топлю этот образ-призрак
Новыми ощущениями
Но всё напрасно
Какая связь между её появлениями
Не знаю
Что ей нужно от меня
Или мне от неё
Да к тому же
У нас такие разные судьбы
Нет ничего общего между жизнью моей
И её я вижу редко
Но вижу
Во сне и наяву в видениях
Когда о ней пишешь
Нельзя ставить знаки препинания
Даже точку
Страшно
А вдруг ошибка
И
Они рождались, и он тут же комкал их и выбрасывал в корзину.
И смешно и трогательно оказалось вспоминать время, когда он был бесконечно молод, непоправимо влюблён и неизбежно глуп. Когда ему не дано было ещё узнать, что счастье мимолётно и его нельзя растянуть на всю жизнь. Когда он упрямо не верил в преходящее и чувствовал себя бессмертным. Бессмертный глупец!
Увы, времябезжалостный враг с твёрдой рукою. Молодость прошла, занозив память тяжёлыми воспоминаниями, юношеская жизнерадостная глупость незаметно уступила место солидной житейской мудрости в домашнем халате и стоптанных тапочках, всезнающей и смертельно нудной. И только любовь, окрылив и затем растоптав, осталась жить, как осколок под сердцемболезненный, но неизвлекаемый.
Вот и сейчас она склонилась над ним, распластавшимся в грязи, и плакала. И так хорошо ему сделалось Ведь пришла! Пришла же, а значит, простила! А то, что плачет, так это не беда, это, верно, от радости. Я ведь тоже
А она всё плакала, и слезы падали прямо ему на лицо, но были они почему-то жёсткие и холодные
О, как тяжёл переход из небытия в бытие. Потребовалось усилие всего организма, чтобы только открыть веки. С неба падали, быстро увеличиваясь в размерах, мириады капель. Шёл сильный, холодный, совсем уже осенний ливень. Жив, опять жив. Что же это, господи? Армада всё ближе, а я жив! Небо в белых шрамах, а я жив, кругом смерть, а я жив, земля покрылась трупными пятнами, а я всё живой. Господи, кто ты есть, хоть бы ты меня прибрал. Или что, господи, брезгуешь падалью?
За что мне муки такие?!
За трусость мою? За то, что любовь свою предал, испугался, как жалкий слизняк, и уполз, забился в щель? Так ведь я уже давным-давно наказан и расплатился сполна. Так расплатился, что никому мало не покажется.
За везение моё? За то, что дважды подохнуть должен был и дважды выжил? За то, что несколько дней ползал на брюхе и землю жрал, чтобы с голоду не умереть?
А может, это и есть ад? И священник тот был прав? Он ведь тоже выжил один из всех, только ему повезло до своих добраться, а я вот даже пошевелиться боюсь. Но если он прав, и это ад, то почему я здесь совсем один? Или у тебя, господи, персональный ад на каждого предусмотрен? Чтобы не пропустить никого, чтобы не спрятался никто за чужую спину, не свалил грехи на ближнего своего? Мы-то мечемся, собираем армию, строим укрепления, гибнем миллионами, мня себя борцами за свободу. И неведомо нам, неразумным, что Армадане банальное вторжение, а судный день! И когда он наступит, будем мы не все вместе, а каждый в одиночестве, один на один, сам себе истец и ответчик. И будет измерена мера добра и зла, и обнажится всё, что приобрёл, и всё, что потерял.
И опять поздно. Всё уже измерено и всё обнажено. Я и без Армады знаю, что и когда потерял. Честь я свою потерял, человеческое достоинство, себя А вообще, устал. Очень устал. И умереть не могу, и жить сил нет. Эх, собраться бы с духом, приподняться хоть чуть-чуть да заорать что есть мочи: ну, кому там продать душу за успокоение и забвение? Кому нужна свежая душа, выходи по одному, становись в очередь!
Никого, совсем никого. Вот то-то и оно.
А умирать я буду спокойно. Потому что никогда и ничего не обещал. И всё, что в жизни моей содеяно, всё это моё без остатка: каждый день, каждая секунда, каждое движение и каждая мысль есть плоть от плоти моей, мною рождённые, мною выстраданные и мною же заслуженные. Сам себе судия, сам себе палач.
Вот и дождь кончился. Всё когда-нибудь заканчивается. И моё время, чувствую, на исходе.
Впрочем, ничего выбирать я не стану. Глупо философствовать, когда лежишь на плахе. Как там: «Что у нас есть от головы? От головы у нас топор, ваше сиятельство». А топор понятие непредвзятое и сугубо объективное. Ему абсолютно нет никакой разницы, чью голову он снесёт с плечфилософа или каторжника. В этом они с Армадой похожи. Ей ведь, в общем-то, тоже совершенно всё равно прокатиться ли по выжженной пустыне или подмять под себя Объединённую армию. И никакие передовые отряды ей, по большому счёту, не нужны. Так, блажь
Или не блажь? А впрочем, мне-то что с того, если, выжив под ударами белых щупалец, я буду раздавлен самим спрутом?
Смерть не бывает красивой. С каким бы героическим выражением лица ни ждал ты последнего мгновения, но когда оно придёт, это мгновение, обязательно или сходишь под себя, или судорогой сведёт физиономию в корявую гримасу. Какая уж тут красота! Какое геройство! Так, корявость одна получается и уродство. Телесное, душевноекакое угодно. Смерть, это всегда уродство, просто иногда оно бывает тихим и незаметным, особенно вначале, а иногда крикливым и бросающимся в глаза. Вот и всё отличие.
Интересно, почему я не боюсь смерти? Может, потому что ненавижу её, люто ненавижу эту мрачную старуху с нечёткими чертами лица, вечно шамкающую что-то неразборчивое, с холодными костлявыми кистями рук, на которых шелушится кожа, с провалами глаз и неистребимым покойницким запахом. А того, что ненавидишь, невозможно бояться, ибо ненависть, если она настоящая, убивает любой страх.
Пустое всё этоПредсмертные разглагольствования, покаяния Ничего не стоит. Покоя как не было, так и нет. Где ты, Армада? Ты же близко, я чую это, звериным чутьём чую. Поторопись, а то не дождусь и выкину какую-нибудь глупость, я могу! Если бы ты знала, до чего же я устал ждать. Жить не дали по-божески, так дайте хоть подохнуть по-человечески!
Но что-то уже произошло и с ним, и вокруг него. Изменилось, преобразилось, да так, что отступать оказалось слишком поздно. Да и некуда было отступать!
Постой, постой. Как ты сказал? Подохнуть по-человечески? Безропотно лечь под каток для тебя означает по-человечески? После всего пережитого, продуманного и передуманного всё, на что ты способен, в итоге ничем не отличает тебя от обыкновенного червя? Ты! Червь! До сих пор неужели не усвоил: чтобы умереть по-человечески, нужно встать!!! Не на карачки, не скрючившись в три погибели, а прямо. Прямо! Понял, ты? Всю жизнь ты чего-то боялся
всю жизнь я чего-то боялся: темноты, пауков, наказания, плохой оценки в школе, увольнения на работе, уличных хулиганов, боли, крови. Надоело! Я Я встану. Чего бы мне это не стоило, я встану.
Помнится, в юности он записал в своём дневнике: «Трусость почти всегда вознаграждается. Храбрость же чаще всего наказывается смертью. Эрнест Ренар».
Только не надо обманывать себя. Храбрость перед лицом смертиэто не храбрость, это отчаяние. Ну и пусть. Кому нужен подвиг, который не принесёт пользы и останется неизвестным? Ответ на этот вопрос он уже знал. Он нужен ей, потому что (он понял это только сейчас) она и любила его, неведомым чутьём угадав в нём его теперешнего, запрятанного в самых глубоких глубинах и самых тайных тайниках его души. Потому что верила в него всегда и сегодня привиделась не просто так
Ему нужентолько так он сможет вернуть себе достоинство, вернуть самого себя.
Всем нуженпотому что да не знал он, почему! Не знал, Гно чувствовал: не просто нужен, а жизненно необходим, и этого вполне хватило, чтобы сжечь все мосты к отступлению.
Сколько там в обойме? Кажется, восемь, нет, семь патронов. Семь маленьких символов жизни, сосредоточивших, вобравших в себя, в его понимании, всё, что ему дорого, и всё то, ради чего он сейчас встанет.
За жизнь!
За мир!
За любовь!
За любимых и любящих!
За живых и погибших!
За простое человеческое счастье!
Воин передёрнул затвор, погладил автомат и с достоинством поднялся. Всё замерло, и сквозь гарь, дым и пепел прямо перед собой он увидел Армаду. Всего миг они стояли друг перед другомЧеловек и Армада. Онане чувствуя себя победительницей, онне чувствуя себя побеждённым. Всего миг. Мгновение спустя он нажал на курок. Армада ответила.