В добрый путь, я все еще ничего не понимал, а когда ты вернешься?
Глаз удивленно посмотрел на меняи ничего не ответил, и мне стало тревожно от его взгляда, как будто что-то должно было случиться. Только у меня не было данных, что что-то произойдет, и это было странно. Глаз медленно двигался к впадине, и вездеход, не отставая, шел за ним, ворочая своей башней. У самого обрыва они остановились, и шагающий неумело прикрепил на Глаз Магнитную Установку, чтобы измерить магнитный фон, вот и вся польза от этого вездеходика. Глаз двинулся в глубину впадины и исчез с моего горизонта и появился только пять минут спустя, легко подпрыгивая на изгибах и ухабах. Я заметил, что вездеход не пошел за Глазом, испугался чего-то, трусливо остался на берегу, вытягиваясь, пытаясь охватить больший горизонт. Забавная машина, но напрасно ты, мелюзга, строишь из себя титана-исследователя.
Да, такие, как ты, не изменяют и не познают мирты уже показал мне свою трусость.
Глаз тем временем двигался все дальше и дальше, передавая одному из компьютеров то, что он видел. У экрана уже столпились вездеходы и роботы, я не видел экран, и Глаз, напоследок мелькнувший на горизонте, я тоже не видел. Неподалеку от меня стоял, покачиваясь, автоматический телескоп, и я подкатился к нему, надеясь что-то узнать.
Что ты видишь там, вдалеке? спросил я.
Он все так же движется вперед, был ответ, движется, фотографирует, запоминает, передает сюда. В этом вся его жизнь, ты же знаешь. Вот он остановился на холме он не может ехать дальше, кислота слишком разъела его мотор. Он продолжает фотографироватьу него еще есть где-то полчаса, чтобы заснять, увидеть что-то.
А что потом? не отставал я. Как же он вернется назад, если уже не может двигаться?
А он и не вернется назад. Он ушел туда, чтобы узнатьи умереть. В этом вся наша жизнь, приятель, мы созданы на конвейерах, чтобы добраться туда, куда не добирался еще никто, увидеть не увиденное никем, рассказать всеми умереть. И вся его жизнь, приятель.
Слова Телескопа меня огорошили, ведь я приехал сюда, чтобы жить, а не чтобы умирать. Но еще больше огорошил меня шагающий вездеходишко, который чуть было не увязался за Глазом, а потом струсил. Теперь, узнав, что Глаз безнадежно сломан, он по-хозяйски подошел к Компьютеру и вынул из него диск с записью, которую сделал Глаз. А потом спрятал эту запись в архив, да с таким видом, будто этот архив принадлежал ему одному, будто не все мы вместе взятые собирали этот архив изо дня в день.
Особенный, сказал я Телескопу, он ничего не делает, только пользуется всем тем, что добыли другие.
Этот-то особенный в тот же вечер придумал действо, смысл которого я не понимал, но сама идея показалась мне интересной. Мы выключили на станции свет, включили огниу кого какие былии медленно двинулись по кругу. Шагали шагающие экскаваторы, плавно ползли вездеходы, громыхали колесами тяжеловозы, двигалось еще что-то непонятное, растопырчатое, сверкающее лампочками. Вездеходишко с ковшами шел сбоку, словно боясь, что мы придавим его своими корпусами. И все мы вспоминали, каким он был, этот Глаз, и сколько всего успел увидеть и рассказать этот Глаз, а теперь уже нельзя войти во впадину и вернуть Глаз, потому что Глаз не вернешь и сам сгоришь в кислотах. А потом мы смотрели те записи, которые сделал Глаз, и вспоминали Глаз.
Хорошо придумал вездеходик, то есть не он придумал, а, по его словам, он видел это где-то в больших городах, называлосьпоминки. Что такое города и поминки, я не знал, но было в этом что-то забавное.
Забавное и все-таки раздражал меня этот шагающий экскаватор, который хватался то за одно, то за другое, а в итоге не умел ничего. Из него вечно летели какие-то запчасти, бумага для записей, пишущие инструменты, какие-то тряпки, отвертки, гаечные ключи. Его мотор барахлил безнадежно, как ни у кого из нас, в нем постоянно что-то стучало, то тише, то громче, и непонятно как смонтированная вентиляция то всасывала, то выпускала воздух.
И ещея никогда не видел такой долгой подзарядки аккумуляторов. Самые нерасторопные из нас заряжались час, но этот проклятый механизм заряжался шесть часов подряд, а то и все восемь, подключаясь где-то в глубинах станции и не двигаясь. Создателю этой машины я дал бы премию за самую плохую идеюи был бы прав, ведь этот жуткий вездеход Однажды я не выдержал и слегка поддел его ковшомне сильно, чтобы повредить обшивку, но так, слегка: знай наших. Он отскочил, загреб ковшом горсть песка и бросил в меняэто у него получилось легко и ловко, я никогда не видел так прекрасно сцепленных ковшей. Но бросить грязью в меня, в собирающий экскаваторгрязью? В меня? В МЕНЯ?
Мне захотелось убить его или хотя бы померяться с ним силойне зная, с чего начать, я спросил его, с какой скоростью он может двигаться. Тогда вездеход указал мне на трассу, уходящую к востоку, я редко видел, чтобы кто-нибудь ездил по ней. Поняв, что он предлагает мне состязаться, я выпустил шасси и рванул по дороге, поднимая пыль, он заспешил за мной, не выпуская колес, кажется, колес у него и не было. И скорость я не мог назвать это скоростью, он двигался по дороге так же, как по песку, забавно подпрыгивая и покачиваясь. Я быстро оставил его позади и даже убавил ход, чтобы торжествовать над побежденным, мне было чем гордиться. Дорога шла вверх и вверх, поднимаясь все круче, вскоре мне пришлось убрать шасси и встать на подпоркимой хитрый враг, кажется, специально выбрал этот путь, где колеса были не нужны. Дорога поднималась, дыбилась, горбилась, будто сопротивлялась мне, сбрасывала с себя.
Дорога да нет, дороги подо мной уже не было, я не заметил, как кончился асфальт, мои опоры проваливались в расщелины и трещины, беспомощно скользили по острым камням. Наконец передо мной замаячил обрыв, преодолеть который казалось невозможным. Но сзади уже метался и подпрыгивал по дороге маленький вездеход, годный только на то, чтобы расчищать мусор у входа на станцию. Я не мог позволить ему одолеть меняхотя бы на несколько секунд. Прыжоккажется, мои опоры не выдержат этого броска, но мне некогда было рассуждать. Бросок показался мне слишком огромнымда, так и есть, передняя опора громко захрустела, провалилась в расщелину. Вездеход я не думал, что он одолеет хотя бы часть этого пути, хотя бы поднимется на скалы, но он поднялся, пополз, цепляясь ковшами и тонкими опорами. Кажется, у этого механизма шарниры двигались во все стороны, и я никак не мог понять, какими болтами и гайками скреплялся этот остов.
Он легко обошел меня, даже хлопнул своим ковшом мне по бамперуи умчался вперед по камням, ловко перепрыгивая такие преграды, какие не мог одолеть никто из нас. Только теперь я проникся легким уважением к этой ковшастой махине, казалось, не способной ни к чему. Его слабость была таковой только на первый взгляд, в этой никчемности крылись какие-то возможности, которых я не просто не видел, не мог себе представить. Он обошел меня и поднялся на хребты и пики, недоступные даже вертолетам, и исчез с моего горизонта. А я остался, не в силах выбраться, вырвать сломанную опору из расщелины.
Только сейчас я понял, что он может оставить меня здесь насовсемздесь, где мои сигналы не достигли бы лагеря. Он вернется и скажет всем, что я безнадежно сломался или упал в пропасть, и на этом наше маленькое состязание кончится. А все-таки было что-то в этой машине Я бросил ему вызов, и он одолел меня, и если бы ему бросили вызов мы все, кажется, он одолел бы нас всех. Я не знаю, как, может, он и сам не знал, как, но одолел бы. И если бы весь мир бросил ему вызов, этот шагающий экскаватор одолел бы весь мир: познал, одолел, переделал бы, как нужно ему.
Он вернулся пять часов спустя, его вентиляция работала на полную мощность, в моторе стучало часто-часто. Я думал, он прошествует мимо с победным видом, но машина остановиласьвездеход явно хотел помочь мне. Я видел, как он подцепляет ковшами горсти пескаеще, еще и еще, бросает их в щели в камнях между мной и дорогой, ровным шоссе в двух метрах от меня. Делает мне легкий песчаный путь, по которому я могу скатиться вниз. Эта работа заняла у крохотной машинки три часа, чуть поменьше ушло на то, чтобы высвободить мою опору. Обратно вездеходишко не пошелвскарабкался на меня, вцепился своими ковшами, которые расходились у него, оказывается, то ли на четыре, то ли на шесть частей. Настоящие манипуляторы, совсем как у наших роботов, которые сортируют образцы. Но я никогда не видел сразу ковши и манипуляторытакая универсальность казалась мне запредельной.
Универсальная машинаа казалась такой ничтожной
Добравшись до лагеря, механизм ушел на станцию, рухнул со своих ходуль, лег перезаряжаться. Что же, вольному воля, кто тебе что скажет, если тебе так надо по технике твоей
Внезапно я задумался, чем можно убить это существо. Нет, не то чтобы я хотел его уничтожить, мне просто стало интересно, насколько он универсален, этот вездеход. Кажется, его нельзя убитьон уйдет от опасности, как только поймет, что ему что-то угрожает. Он справится со всеми. Он
Думаешь, как его убить? Рукоят высунулся из глубокого котлована, в который вгрызался, кажется, с утра. Если до чего-то догадаешься, скажи мне.
А ты хочешь его уничтожить? Я смотрел на Рукоята и не понимал, почему одна машина хочет уничтожить другую машину. Так происходит только на войне, где бьются огромные танки. Но уж никак не на мирной станции, где все мы делаем одно дело. Исследовать. И
Нет, об этом я даже думать не хотел. Исследоватьи умирать, пройдя туда, где никто не был до нас.
Мы все хотим его убить. Ты же понимаешь, что это такое? Это конкурент для всех нас, конкурент, который себя еще покажет. Кажется, он видит не так далеко, как телескоп, и слышит хуже Уха, и атомы ему недоступны Но он может все. Понимаешь, все! Нет такой нашей функции, которую он не мог бы выполнить, значит, он может заменить каждого из нас. Каж-до-го! Когда-нибудь сюда пришлют целую армию этих вездеходов, а нас пустят на слом.
Я молчал.
И еще знаешь иногда мне кажется, что каждый из нас может воспринять только кусочек этого мира и только он воспринимает этот мир целиком. А знать мир и владеть иммне кажется, это одно и то же.
Я слушал его молчакажется, Рукояту не понравилось мое равнодушие, и он решил подлить масла в огонь.
А еще еще, мне кажется, он знает и нас тоже. Знает про нас все, копается в наших механизмах; А мы про него ничего не знаем: я никогда не видел, чтобы он раскрывал свои внутренности. Ты понимаешь, к чему я?
Ты неправ, я вспомнил о своем презрении к вездеходишке, маленькому и неказистому, эта крохотная машинка Да он ничего не сможет сделать так же хорошо, как мы. Он не увидит и одной тысячной Вселенной! Он не понимает ее.
Понимает. Все понимает. Я видел, как этот шагающий экскаватор стоял на холме и смотрел в звезды. Он видел не дальше нескольких килопарсектак казалось мне, и вместе с тем я понимал, он видит много дальше, охватывает взглядом все. И знаешь, что я еще заметил? не отставал Рукоят. Без него здесь, на станции, не обходится ни одно дело. Что бы мы ни делали, он крутится рядом. Что-то может случиться без тебя, без меня, без Большого и Малого Глаза, без Уха и Графографа, но не без него. Он он ничего не делает, но для чего-то нужен
Я молчал: Рукоят разжигал мою и без того глубокую неприязнь к тому, ковшастому, как будто не пригодному ни к чемуи в то же время незаменимому. Тому, который должен был быть во что бы то ни стало. Злоба моя искала выходав тот же день я перессорился со всеми колесными; к счастью, они укатили в пустыню, я остался с шагающими, так что опять все было хорошо. Под вечер я дал себе зарок хорошенько поддеть вездеходик, как только он появится, но шагающий экскаватор будто догадался, что я хочу его поддеть, весь день отсиживался в высокой башне, смотрел на мир через Малый Глаз и через Большой Глаз, писал что-то собственными своими самописцами, а потом убрал Малый Глаз и Большой Глаз и начал смотреть на мир сам. И записывать. И что ты там пишешь, если ты ничего не видишь, ведь ты не Малый Глаз и не Большой Глаз и тебе их не одолеть. Нет, пишет, строит из себя Всевидящее, Всезнающее око.
Ох, так бы и поддел его центральной шестерней, сбил с ходуль, послушал, как хрустят микросхемы или транзисторы
Все-таки я его одолел. Почти. То есть я его, конечно, не трогал, он сам попал в кювет, в такой кювет, из которого ему не выбраться никогда. Здорово он упал в наших глазах, этот вездеходишко, все его попытки переплюнуть нас пошли крахом. В полдень это было, в сильный град, когда небо раскололось пополам и свысока полетели тяжелые ледяные камни, каждый с мою переднюю фару, не меньше. Красивое зрелище, не каждый день и не каждый год увидишь такое, а я и жил-то без году неделю, даже корпус не успел ни разу поцарапать.
Вездеходик снова затащил меня на скалыон любил эти скалы, видимо, чувствовал себя сильнее меня там, на склонах. Честно скажу, я уже не знал, как избавиться от существа, рывшегося в моем ковше, он выискивал образцы, проверял что-то своими непонятными манипуляторами, ощупывал неведомыми органами чувств. Кажется, эта машинка совсем забыла свое местоместо неумелого изгоя, который только старался казаться универсальной машиной. Или место универсальной машины, которая казалась неумелым изгоем.
Я смотрел на него и не понимал, кто он, и презирал, и боялся его одновременно, не зная, как относиться к нему.
Здесь-то все и произошло: тяжелые градины грянули из самых глубоких туч, как будто в небе что-то разбилось, с хрустом и хрупаньем обрушилось на холмы и пески. Куски льда с глухим стуком рушились и рушились на меня, я понимал, что мой корпус трещит по швам, на нем отпечатываются глубокие вмятины, которые со временем проржавеют, станут грязно-бурыми. Мне было тревожно и радостнокак-никак я переживал боевое крещение, теперь я буду не глуповатым новичком с конвейера, а настоящей боевой машиной. Которая пришла сюда изучать. Исследовать. Правда, я еще не мог свыкнуться с мыслью, что придется опускаться в самые темные глубины, в самые дальние далии умереть. И меня немножко утешало, что мы все пришли сюда умереть. Мы все
Я повернулся к вездеходишке, который плелся за мной, и увидел, что его рядом со мной нет. Нет совсем. Я не мог поверить себеконечно, градины были большие, но ни одна из них не могла причинить нам вреда. Не тот калибр. Не та сила, чтобы сломить нас, ковшастый вездеходишко просто не мог погибнуть. Он и не погибя посмотрел вдаль и увидел, что он и вправду не погиб, а просто развернулся и на полной скорости устремился к станции, приземистой, круглой крыше, по которой гулко грохотал град. Я думал, что его ждет какая-то работа, но нет, он просто побежал к станции, забавно подпрыгивая и проваливаясь в песок. Спрятался под крышей, замер в бездействии, наверное, ждал, пока кончится град. Мало того, что ждал, еще и заправлялся, попутно поглощая какие-то углеводы, растворенные в воде, какой-то продукт переработки нефти, что ли не понимаю.
Я снова начал презиратьтак крепко я еще никогда не презирал. Еще бымы работаем, терпим, когда градины падают нам на корпуса, а он сбежал, подумаешь, неженка. Струсил. Обыкновенно струсил, как не трусил еще никто из нас. Испугался мелких градин, забился под станцию, забывая о своей работе. Тру-ус Уж в чем-в чем, а в этом я отказать себе не могпроехал мимо станции, обдал проклятый вездеходишко потоками грязи вперемешку с градинами и песком. Экскаватор закрыл башню ковшом да так и стоял и даже не ответил ничем, видно, чувствовал, что он трус.
Среди наструс.
Ничего в этой жизни не понимаю.
Видали труса? так я сказал Графографу, имея в виду вездеход, который сбежал. Мы все работали, когда он спрятался, а он сидел на станции и ничего не делал. Он как будто не понимает, что мы пришли сюда исследовать и умирать.
Ошибаешься, Графограф стал неожиданно серьезен, он-то как раз пришел сюда не для того, чтобы умереть. Он он как будто не должен умирать, не имеет права. Тут на моем веку уже сменилось три Рукоята, четыре Глаза, шесть собирателей грунта. А он жив и всегда будет жив, этот никчемный вездеходишко.
Но почему? Почему именно он? Острая несправедливость обожгла меня. Почему один из нас должен жить вечно, а мы должны умирать? Почему бессмертны не я, не тыа он?
Не знаю, признался Графограф, я это исследовать не могу, а потому не знаю. Да и вообще, изучаеткто? Глаза, уши, магнитные радары, локаторы только ничего не понимают.
А понимает кто? не отставал я. Компьютеры, что ли?
Вот он понимает, Графограф ткнул острым самописцем в сторону паршивого вездеходишки, у него и спроси.
Может, на этом бы все и кончилось, если бы я не увидел ползущего из-за холма Рукоята, но я встретился с ним и понял, что отступать нельзя. Я, конечно, был создан не для того, чтобы думать, но немножко думать я все-таки умел, как раз столько, чтобы выжить в этом мире. Я вспомнил падающие градины, машинку, спешащую к укрытию, и понял