И набрал третий номертелефона в двадцать пятой квартире. Шесть цифр; а перед седьмойзамер.
Все делов ней. Но признаться в этомстрашно: Ни советоваться, ни водку пьянствовать с Вадимом уже нет ни времени, ни желания. Да и стоит ли сейчас всерьез раздумывать, хуже ли и насколько хуже всем станет, если операции сработают и начнется откатка, большая откатка, из которой далеко не все выкарабкаются живыми и неискалеченными? Хотя, наверное, предупредить было бы честнее; и если вы, господа, чего-то и в самом деле стоите, если часть народа за вастогда потягаемся, а история пусть рассудит. А то ведь исподтишка можно и голову Олоферну отрубитьа в равном бою все пошло бы иначе
Даже сейчас, уже почти допустив внутреннее прозрение, отгонял его, пыталсявнутреннеоткупиться соображением о долге служебном и долге историческом, пытался залить, замазать словесами светлеющее окно
Нет, на внешнем слое Кобцевич не скрывал ни от себя, ни от Машки и даже ни от Рубана, что ему нравится эта тонкая, манерная, злоязычная змеюка. Сто лет знакомы; еще и женаты не были, когда Маша привела в дом подругу, состоящую, по тогдашнему неумению делать макияж и отсутствию приличной одежды, только из яркозеленых, широко расставленных глаз и неприлично красивых ног.
Машкину решимость Кобцевич оценил еще тогда. Вся Машка в этом: сразу сунуться под самую большую опасность, и если вдруг пронесет Господь, жить чуть поспокойнее. Если же нетразвести руками: ну вот, мол, я так и знала, что плохо кончится. Такой вот ослик Иа, только добрая и нежная, и домашняялучшей хозяйки, казалось, и не найти. Если бы не эта мука с Лешкой
А тогда Кобцевич умилился, понял и пожалел Машу, но нечто появилось в его отношениях с Татьяной, ставшей частой гостьей в доме. Тайное нечто Вроде оставались с Татьяной приятелями, только осторожничал, особенно оказываясь наедине, в выборе тем для разговора, и все реже огрызался на шпильки. Потом Татьяна привела жениха, Сашку Рубанавот, мол, привязался мент, никак не отклеится, уже и переспала, думалаотпадет, так нет же. Придется замуж выходить
Дмитрий видел, что больших радостей брак Татьяне не приносит; видел и полуосознанно считалхорошо, так и должно быть, разве Сашка может превосходить его? А Таня
Боже мой, сколько раз за прошедшие годы она дразнила, едва ли не соблазняла его, сколько раз ее недопустимо красивые ноги оказывались перед ним обнаженными выше всякой меры Разве что с недавних порс лета, наверное, Татьяне разонравилось его дразнить Наверное, в это время и появился у нее Вадик. А преждесколько раз мог Дмитрий прижать к себе это змеистое, узкое тело, впиться в губы, подмять
Но все это стало бы ее победой. Она бы не отдаваласьбрала, прицепила бы Кобцевича, как очередную побрякушку на гладкую шеюбыть может, только затем, чтобы ощущать превосходство над всеми в этом доме.
Как отодвигал Дмитрий осознание, что в эти минуты в самой темной (а может, и самой настоящей?) глубине души у него появилась уверенность, что теперь-то роли переменились, и змеюка будет как о счастье умолять взять ее, будет унижаться, будет молиться, чтоб только удалось ей откупиться своим телом от разоблачения потому что Рубан вряд ли простит, и уж тем болееВадиму.
И хотел, горел Кобцевич желанием смять, покорить, подчинить ее; вот только, понимая это, еще чуточку слукавил, подсказал себе: только затем, чтобы сполна рассчитаться с Рубаном
И тут отбросил отговорку, костыль: аз есмьи ужаснулся наготе своей. И нечто непреодолимое восстановилось в душеи Кобцевич понял, что совершит дальше.
Набрал седьмую цифру. Гудок. Ответила Таня. Дмитрий не стал представлятьсязнал, что все равно безошибочно узнает по голосу, а назвал ее по имени и попросил к трубке Вадима.
Таня молчала секунд пять; почти все, что хотел, Кобцевич получил в эти секунды, представляя, как разгорается ужас в зеленых, широко расставленных глазах, как сходит румянец со щек, с шеи, с распахнутой груди. Получили сказал мягко, как любимому ребенку:
Не бойся. Это по делу.
И Вадиму сказал со спокойствием сделавшего выбор человека:Вадик, у меня серьезный разговор. И совсем неличный. Спускайтесь. Я у подъезда, с машиной.
Пока они собирались, Кобцевич, со странной самоиронией, подумал, что судьба выкинула резкую альтернативуили служебное предательство, но если все пройдет гладкоизбавление тысяч, миллионов от ненужных страданий, или жеТанька, ее долгожданная покорность и сполна расплата с Сашкой Рубаном, другом-врагом.
А может быть, в конечном итоге не получится ничего хорошего
На шестой минуте они вышли на крыльцо.
Кобцевич уже подогнал «Ниву» к подъезду и распахнул дверцу. Не давая сказать ни слова, бросил Татьяне, проскользнувшей на заднее сидение:Подброшу к дому. Ты не видела меня, ятебя.
А Вадиму просто кивнул: все, мол, в порядке.
Ирванул машину, так что снежные струи выметнулись из-под шипованной резины.
Еще шесть минут гонки, рисковой и азартнойи они возле ментовской башни. Перехватил все еще тревожный, ошалелый взгляд зеленых глаз из-под меховой шапкии даже удержался от повторного напоминания. Только бросил: «Счастливо»и, едва сопящий Вадик забрался в машину и захлопнул дверцу, круто развернулся и погнал к его дому.
Но, не доехав с полверсты, выбрал пятачок у сквера, затормозил и вышел из машины, жестом показав Вадиму, чтобы тот шел следом.
Послушай, Дима, я хочу тебе объяснить
Потом. Слушай сюда. У нас пятнадцать минут. К этой информации отнесись на полном серьезе, и учтивремени осталось всего три дня. Источник, естественно, анонимный, ссылаться нельзя. Носовершенно точно. Будут проведены три одновременные операции
Прохожих на этой стороне сквера почти не было, да и пройдет кточто увидит? Разговаривают двое мужиков, лиц в полутьме не разглядеть; один курит, жадно затягиваясь, второйнет, и даже почти не жестикулирует. Куртки, шапкилюди как люди
Понял? наконец закончил Кобцевич. Вадим кивнул; потом переспросил:А что, если прибалты все же поднимут свою нацгвардию?
Надо отговорить. Будет больше крови, а результаткогда бы не хуже. Нашихне удержат, не тот класс, а спровоцируют Нет, военное решение не просматривается. Толькополитический и газетный крик, гражданское неповиновение, ну я все это уже говорил, у вас научился. Заодно и проверим, стоит ли ваша демуха чего, или очередное словоговорение. Будем считать: вас предупредили. А кто предупреждентот вооружен. И дай вам Бог, чтобы оружия хватило.
Не прощаясь, подошел к машине, распахнул дверцу, собираясь уехать, и задержался только, чтобы посоветовать Вадиму:Постарайтесь обходиться без телефонов. По логике, они уже на прослушивании. Лучшенарочные. И к прибалтамтем более. Сам слетай.
Кобцевич захлопнул дверцу и запустил мотор. Подал назади чуть не сшиб Вадима, спешащего к машине.
Что еще? рыкнул Кобцевич.
Да ты мне слова не даешь сказать. А это важно. Ты в Ленинград не собираешься?
Не исключено.
Зайди обязательно в Эрмитаж. Там кое-где реставрация, но тебя-то пустят.
И все? Чуть под колесо не вскочил!
Да подожди ты! Портрет Кобцевича, своего прадеда, видел?
Нет. Погоди, а ты откуда про предков моих знаешь?
Не вопрос. Я историк. Посмотри обязательно, где галерея портретов героев Отечественной войны. Сразу поймешь
Что, похож?
Да. Только не на тебя. Тыпо материнской линии внешне пошел. Но Александра Николаевича ты сразу узнаешь.
Там подпись?
Ты видишь это лицо каждую неделю. Твой друг. Крестный Лешки. Танин муж. Александр Рубан.
Сказали ушел, наискосок через темный скверик.
Дмитрий повернул ключ зажигания, сдал назад, резко вывернул руль и погнал, все ускоряя ход послушной машины, по улице. Куда, собственно, гналне смог бы сказать, просто пролетал одни перекрестки и сворачивал на других; наверное, Кобцевич удивился бы, заметь, что машина кружит и кружит по одному и тому же маршруту
Озарение Да, как пробой тайного барьера в сознании.
Дмитрий действительно не видел эрмитажного портрета, и о существовании даже как-то постарался забыть еще в детстве, когда мать пересказывала семейную историю. Не нужно все это было, генералы, графы, не вязалось это все с тою же мамой вдалбливаемым принципом не высовываться, не нарушать принципы коллективизма.
Но другой, фотопортрет священникадеда, видел. Даже несколько семейных фотографий, желтоватых картонок с овальным тиснениемзнаком нежинского фотоателье «Атлас». И лицо деда, не только пожилого, уже явно беззубого благообразного старца с просторной поповской бородойзапомнил; и его жемолодого семинариста со скошенным лбом, крепким подбородком и тонким, с легкой горбинкой, носом. Запомнилтолько запряталось это все в беспросветные глуби подсознания, но, видимо, все же просачивалось нечто наружу, заставляя по-особому отнестись к Саше Рубану. Брату. Еще без доказательствно Дмитрий уже знал: брату.
И ни что другое, как эта догадка, не оформясь еще, определила полчаса назад выбор, нет, просто заставила откупиться от жены братаДелом. Возможно, Кобцевич просто должен был совершить нечтои, не смолчав, заставив телефонным звонком страдать Таню, противодействием скрылся за инструктаж Вадима. Неужто равные меры?
Часыеще пятнадцать минут. Кобцевич миновал еще два перекрестка и, повинуясь незримому автопилоту, свернул направо. Потомеще раз, уже зная цель.
У церквипервого попавшегося открытого храма, Кобцевичу сейчас было сугубо не до конфессионных проблем, он загнал «Ниву» передними колесами на заснеженный тротуар, запер дверцу и, не обращая внимания на колючий ветер, вошел в полуприкрытую дверь.
Людно, Кобцевич прошел в боковой притвор и остановился перед скромными иконами каких-то угодников. Видел ли оних? Вряд ли; может быть, чисто автоматически прочел, сложил из славянской вязи, что этоКозьма и Дамиан, а может, и нет. По каменному лицу вдруг потекли слезы; комкая в руках теплую баранью шапку, майор госбезопасности, командир отряда спецназначения, образцовый офицер и мастер военного дела, отличный семьянин и авторитетный командир шептал, обращаясь к Господу, в которого не верил и не смог никогда поверить:Благодарю, что не дал погубить невинную женщину. Благодарю, что вернул мне жену и сына. И если Замысел Твой в том, чтобы не сила оружия, а сила Слова и Закона установилась на этой земле, я послужил и буду служить Твоему Замыслу.
И прости меня, что слышал я слишком много разных правд, чтобы поверить в единственность Правды Твоей; прости, что не могу поверить, что пастухи и плотники, и мытари в бедной стране на краю пустыни открыли истину о Тебе; не могу поверить, ибо и образ Твой, и замыслы, и деяния Твои выше и непостижимее всего сказанного во славу и хулу Тебе.
Я не могу и не стану мудрствовать, но если Тымера добра и зла, которая открылась мне сейчас, то мере Твоей, делу Твоему я буду следовать
Незнакомое сердцебиение все ближе и горячее подступало к горлу, Кобцевич поднял мокрые глазаи увидел вместо пресных ликов Козьмы и Дамиана огромный, разумный и ненавидящий глаз чешуйчатого чудовища. Неизмеримый, тоскливо-холодный ужас окаменил тело, намертво сковал тренированные мышцы. Ноги подкосились, и вдруг все тело сделалось мягкиммягкая телесная оболочка Дмитрия Кобцевича отклонилась и, опрокинув шандал, сползла на гранитный пол.
Глаза оставались открытыми, но Дмитрий не видел ни богомолок, ни служек, хлопочущих возле него. Толькодвух крылатых и безликих, вовсе не в белых и не в лучезарных одеждах. Один закрыл его от леденящего взгляда чудовища, а другой положил руку на грудь безбожника и сказал.
Ты вернешься. Круг не замкнут. Вернись и помни молитву свою. Да пребудет с тобою
На двенадцатой минуте со времени парковки у церкви майор Кобцевич, двумя аккуратными движениями утерев щеки, поблагодарил перепуганных прихожан и поднялся.
Сердце щемит, но двигаться можно.
Кобцевич взял свою шапку, подобранную бледным, как парафиновая свечечка, мальчиком, отказался от помощи и осторожно вышел.
Ветер крепчал; начиналась поземка. Сердце болело уже меньше, и Кобцевич понял: доедет.
Часы: через три минуты надо быть либо дома, либо в дежурке.
До дома еще можно успеть.
А там вызвать скоруюничего не найдут, наверное, но вопросы снимутся.
«Нива» аккуратно развернулась и, растягивая шлейф снежной пыли, скрылась в темноте.
Глава 8
Он появилсяи это было как чудо или сон.
Он появился у крыльца, хотя этого просто не могло произойти. Перед грозой она сама проследила, чтобы заперли ворота; никто из дворни не выбегал на стук, да и стука то никакого не было, и ворота оставались заперты (сама проверила) и все же он появился, на прекрасном гнедом коне, прямо у крыльца.
Он еще только поднимался, чуть прихрамывая, по ступеням (мокрый картуз и нагайка в руке, волосы при каждой вспышке отсвечивают, выблескивают золотом и серебром), а она уже потянулась навстречу.
Немолод и не картинно красив, но осанка сильного человека, быстрые и уверенные движения военного.
И глазабез насмешки и фальши, и в нихдоброта и тайна. Голос глуховатый, чуть надсаженный, но от него на душе становится спокойно.
Пока обменивались приветствиями, он смотрел радостно и жадно; а Мари ни за что не могла поверить, что за этимпросто мужское влечение, что этопросто мужская жадность. Что-то большее, охватывающее все ее существо, казалось Мари, что помнитименно так смотрел на нее отец, на маленькую дочку, после трехлетней разлуки Но лишь кажется и лишь однажды. Сейчас, уже годы подряд, отцовский взглядиной. Да, впрочем, и раньше. Капитан Криницкий, пока не стал калекой и вдовцом, предпочитал жить где угодно, только не дома, благослужба к сему располагала. А вынужденный поселиться в имении, просто тяготился дочерью. Возможно, напоминала нелюбимую жену, возможноникак не мог примириться, что неисполненные долги отца и хозяина дома уже не сможет никогда исполнить, и обращал гнев и раздражение именно на Мари, перед которой виноват всего более.
Жизнь под одной крышейс ощущением, что Криницкий оказался не настоящим, не тем, кого Мари вымечтала одинокими вечерами.
Этот же крепкий, ладный, седоусый господин, который отрекомендовался полковником и кавалером, вызвал ощущение, что вот оно, настоящее.
Бог лишил ее матери, не рано, но на пороге зрелости, когда, быть может, добрая и умная мать нужнее всего.
Бог долго оставлял ее без отцапо пальцам можно пересчитать приезды громогласного и, как сейчас понимает
Мари, всегда навеселе офицера.
Но не оставил Бог, прислал всадника во громе и молнии, и как знать, не в тот ли самый вечер, когда жизнь всего сильнее показалась страшной и бессмысленной, как затягивание смертельной болезни, когда конец отчетлив и неотвратим?
«Настоящий настоящий настоящий», подсказывало сердце Мари, когда она, сколь допускали приличия, вслушивалась в вечернюю беседу старых вояк, когда отвечала на слова и взгляды, обращенные к ней, и особенно утром, когда они встретились у беседки.
Уже именно так, с ощущением, что этот человек пробыл рядом всю жизнь и ему можно доверяться даже в собственных слабостях и сомнениях, Мари попросила Дмитрия Алексеевича сопроводить ее к Макашову; она знала, что делоунизительное и скорее всего бесполезное, и не барышне встревать в помещичьи тяжбы, но что делать, если она одна, кругом одна, и этодолг и перед отцом, и перед общиной? Мари, неплохо для уезда воспитанная, переняла у матери, много лет в одиночку ведшей поместья, умение ладить с общиной и совершенное непочтение к тому, что соседки-подружки называли «бонтон».
Но несоблюдение мелких требований этикета, даже объясняемое волнением, может обернуться последствиями.
Мари, настроясь на спор с Макашовым, даже не успела представить как положено Дмитрия Алексеевича (Боже, для нее самой уже совершенно очевидно, что этоРубан, полковник и кавалер, Дмитрий Алексеевич) и опомнилась тогда только, когда запела страшная Рубановская сабля
Нет, Мари не успела испугатьсяразве что когда поняла, что Дмитрий Алексеевич сейчас зарежет камергера и не миновать беды; а когда все кончилось благополучно, вдруг впервые в маленькой самостоятельной судьбе поняла, какое это счастьекогда рядом сильный и добрый человек, и сказала, подавляя желание поцеловать руку, лежащую поверх ее собственной:Я всю жизнь мечтала о таком отце.
И услышала ответ, который не испугал и не смутил, но удивил ее.