Таня, совсем как ребенок, потянула его руку, спрятала горячее, мокрое лицо в ладоньа чуть позже сказала, уже совсем по-взрослому:Онправ. А мы перед нимвиноваты.
Мы были точно так же правы и виноваты год назад, Вадим перебрался в кресло и закурил.
Год, и полгода назад никто не знал, с нажимом сказала Таня и тоже потянулась за сигаретой, а когда неизвестно, когда никто не знает, этого вроде как нет. Мы с тобою любили друг другаи это касалось только нас. А ему я была хорошей женою, насколько из меня получается. Может, не очень хорошей, но его устраивало. И никого две жизни не мучали. Не было никакой измены, понимаешь? А теперь все по-другому
Верующие считают, что бог видит самые тайные поступки и ведает самые тайные помыслы.
Но ты-то не верующий, отозвалась Таня из полутемной комнаты.
Увы, признал Вадим, и это жаль. Он подождал ответа. Таня молча курила.
Заполняя сосущую тишину, только подчеркнутую шумом поздних авто на проспекте, Вадим продолжил:Жаль. Потому что мне и в самом деле хотелось бы знать, что есть мера и цена любому нашему действию и мысли. Чтобы с каждой мыслью нечто изменялось вокруг Мистики считают, что над каждой страной конденсируются эфирные облака, эгрегоры, средоточия уже состоявшихся человеческих мыслей. И какие преобладающие мысли у миллионов, таков их эгрегор: светлый или темный, добрый или хищный, а сам по себе он изначально разуменвысшее бытие, квинтэссенция разума И может действовать разумно, может вызывать у людей нужные мысли, подталкивать к нужным поступкам
Вадим говорил спокойно и убедительно, объяснял, уговаривал, как всегда. Почти всегда. Сколько раз так и происходило: он рассказывал, убеждая, и постепенно стиралось непонимание, неприятие, внутреннее сопротивление. Он уговаривал аудиториюхоть одного, хоть десяток слушателей. Уговаривал и сам себя.
Или себяпрежде всего? А может, только себя? Заставлял согласиться со своими логическими построениями, расцвеченными яркими картинками (Бог не обделил ни логикой, ни памятью). Но что происходило дальше?
А дальше все поступали в соответствии со своими интересами.
До этой сентенции Вадим доходил и раньше. И никогда не позволял перейти к следующему предположению. Да, допускал, что все слушателиот безалаберных студентов на лекциях до злоязычных дружков на кухонных посиделках, от попутчикаксендза в соседнем самолетном кресле до опасного и, видимо, совсем непростого Александра Рубана, соглашаясь внешне, действовали дальше по-своему; но выводов, кроме разве что тактических, Вадим из этого понимания не делал. Срабатывала самозащитаи, возможно, выдержала бы всю оставшуюся жизнь, не изменись так мир и его собственное бытие в этом мире. Но сейчас Вадим понялтак ясно, будто высветилась в сознании закодированная когда-то неведомым гипнотизером фраза:
«Твои слова не значат ничего».
Высветилась фраза; но Вадим тут же истолковал ее по-своему, загородился десятком блоковпримеров обратного, примеров исторического и даже всеобщего значения слов и фраз. Но, еще выстраивая блоки от «Вначале было слово» до «Словополководец человеческой мысли», Вадим уже понимал, что пытается сделать подмену, не допустить главного приговора: «Твои слова».
«Твои».
Вода кипела, но Вадим все не мог протянуть руку и выключить плиту.
Именно этого и боялся он сорок лет своей жизнивнутренней боли, ужаса и пустоты, которые нахлынули, едва он не смог отогнать от себя осознание суетной малости своих слов; словименно того, чем гордился, что пестовал и оттачивал, что ставил превыше всего своего бытия.
Газ он все-таки выключил, засыпал в чашечки растворимый кофе, сахар, налил кипяток. Ступая будто не по квадратам линолеума, а по гранитным ступеням лестницы, ведущей вглубь, Вадим прошел в комнату.
«Твои слова не значат ничего».
А следовательно, имеет значение то лишь, что сделал Вадим в этой жизни.
Кому-то помог, а кого-то навсегда обидел.
Подарил, не любя, двоих детей женеумных и здоровых мальчишек, которые неизвестно почему гордятся таким отцом.
Несколько раз смог объяснить и предупредить, хотя по-настоящему не знает до сих пор, что заставило и его, и партнеров действовать
В комнате темноразличались лишь силуэты, не лица, это к лучшему, потому что Вадим, зная, что Таня умеет читать как в книге в его лице, не хотел показаться такимрастерянным, почти раздавленным.
«Твои слова не значат ничего».
Что Вы читаете, милорд? Слова, слова, слова.
Сегоднявы светилось. А жилораньше, давно, давным-давно. И третий год занимается искусством возможного, а попросту пытается преобразовать в политические действия общее ощущение, что так дальше жить нельзя, потому лишь, что подступило осознание своей неправоты к самому духовному порогу
И это, наверное, тоже самообман. Он попытался выбиться из кокона отстраненности, совершать сознательные целенаправленные действия. Наметил программу, рассчитывал ходы, даже шел на риск. Самый настоящий. Какие слова он приготовил, чтобы убедить Рубана! А слышал Сашка хоть слово? Действительноето, что он пришел. Поступок. Действительноечто еще? Ребенок, который будет у женщины, любимойи чужой?
Мальчик из православной общины, спасенный от лейкемии депутатскими хлопотами?
Две сведенные и две разведенные судьбымолекулы неведомого мыслящего газа? И вспомнил я тогда, ненужный атом, Что никогда не звал я женщинусестрой, И не был никогда мужчине братом процитировал Вадим.
Кажется, неточно.
И кажетсявслух.
Таня не отозвалась, будто прислушивалась к ночным звукам огромной Москвы за окнами и стенами Вадиковой квартиры, и никак не реагировала.
Подавляя внутреннюю дрожь, предощущение утраты, Вадим заговорил снова:То, что нам кажется хорошим или плохим, правильным или преступным, зависит только от воспитания, от внушенных ценностей, от морали, принятой в коллективе. Вспомни, древние не понимали «Не убий»господин мог убить раба, дети убивали престарелых родителей; или браку мусульман многоженство, гаремы. А у нас так тем более: приняли классовые нормыи три поколения живут и не каются.
Вот за это мы и прокляты, отрезала Татьяна и, рывком поднявшись на ноги, подошла к распахнутому окну. Послушалаи повторила:За это и прокляты.
Хотелось бы верить начал Вадим и замолчал.
Из глубины ночи все явственнее доносился густой, грубый рев танковых моторов.
Вадим отчетливо, будто увидел собственными глазами, представил гладкую и ребристую броню чудовищных машин, по всем автострадам вползающих в пульсирующий светом и музыкой центри заговорил другим тоном, поспешно, успокаивая скорее сам себя, чем этот хрупкий стебелек с каштановыми локонами:Ты думаешь, это все, и раз пошли танки, тополучится? Нет, история прошла искус, больше ее не изнасилуешь. Думаешь, мы одни с тобою рисковали всем, чтобы предупредить, чтобы не застали врасплох? Тысячи людей сделали хоть маленькое, но важное дело. Увидишь, с этого начнется их поражение, окончательное поражение
Таня обернулась.
В зеленых, аквамариновых, переменчивых глазах горел огонек. Вадим подошел, как зачарованный. Таня положила руки на плечи, но не притянула, а сказала, будто выдерживая дистанцию:Ты учил меня не бояться жизни. Я и смерти не побояласья думала, Рубан живыми нас не выпустит. Прости, не сказала раньше Не хотела. Я не хочу, не могу ждать, что завтра ты уйдешьи не могу оставаться брошенной После тебя Вообще ничего не хочу. Не хочу ждать, что может стать лучшезнаю, что только старею, вот и все, что произойдет в этом мире нового. И еще не хочу, не хочу, чтобы опять сбежались эти суконные рыла и указывали мне и моему сыну, что делать, во что верить и как жить.
Хватит.
Когда танк наезжает, это больно, но недолго, правда?
Таня!
Яиду. Хочешь вместе?
Глава 12
Медленная и туманная весна.
Поздняя Пасха отзвонила в дождь, и телеги вязли в грязи, и дым стлался у самой земли, растворяясь в тумане.
Много за полгода Дмитрий Алексеевич стал безнадежным стариком.
Голова как поседела в одночасье, так ни единого темного волоса и не явилось. Осели, обмякли плечи, спина разгибалась с трудом и мукой, а порубленная правая нога отказывалась носить набрякшее тело, и приходилось ей помогать, брать палку.
Дмитрий Алексеевич наотрез отказался больше выезжать с Мари на людисрам только! да и к нечастым гостям выходил через раз. Только дети, будто и не замечая ничего, теребили и дергали пуще прежнего, да по пути в церковь люди кланялись еще почтительнее.
Граф, едва закончилось благополучное разбирательство с Рубановской дуэлью, укатил в Петербург; семья осталась на месте, но Рубанов больше не зазываликазалось, Элиза едва терпит его присутствие. А Мари уже и не рваласьи слава Богу.
От старых привычек только и осталось, что вечерняя трубка да утренние прогулки с Гнедком. Не верхом, а рядомдва седых старца, казак и конь.
И путь сложился один и тот жепо траве, по росам, по лугам, к излучине, и через перелесокдомой.
А туман в это утро выдался особенный, давно Дмитрий Алексеевич такого не видел: густая белесая гладь, а всего в маховую сажень толщиной.
Сверху, над молочной гладьюкусты, и верхушки деревьев, и божьи птицы летают. Только растет все будто без корней, из самого тумана рожденное.
И внизу, на ладонь от травытоже просвет. Собственных ног не видать, а мохнатые в проседь бабки Гнедка, по-собачьи бредущего за хозяином, видны.
И звуки ватные, медленные, и каждый звук с призвуком и отзвуком, так что не поймешь, сколько ног ступает по торфяному лугу.
Дмитрий Алексеевич подошел к протоке, угадываемой только по рокоту воды и рыбьим всплескам, постоялбыть может, на том самом месте, где давно ли был силен и счастлив, и скатывал с упругого тела крупные капли, и благодарил Создателя; а потом повернул к леску, ориентируясь по верхушкам кустов и вершинам деревьев.
Прошел уже два десятка шагов, когда увидел, что совсем рядом идет и даже улыбается ему есаул Афанасий Шпонько, в темнозеленом, расстегнутом у ворота, мундире их полка.
Ты, что ли, Афанасий? спросил Дмитрий Алексеевич, не удивляясь, хотя точно знал, что быть никакого Афанасия никак не может, что срезала славного есаула французская пуля далеко-далеко, на переправе в чужом краю.
Я, вашблагородие, я, отозвался Афанасий казацким говорком; и звук шагов вроде был слышен, только вот видел Дмитрий Алексеевич в подтуманном просвете, что нет под ладным Шпоньковым корпусом ног.
Все еще не удивляясь, вытянул Рубан правую руку и прочертил палкой в туманном слое, там, где ожидался живот есаула; но палка прошла сквозь пустоту. А Шпонько чуть нахмурился и доложил:Печалуемся мы, господин полковник. О Вас печалуемся.
Что, душу свою погубил? резко спросил Дмитрий Алексеевич и посмотрел на недальний лесок, где у невидной развилки затих некогда на снегу зарезанный им, Рубаном, шляхтич.
Что погубил, а что спас, отмахнулся Афанасий, не нам судить, а там (он покосился на небо) свой россуд. О другом печалуемся. Командира у нас нет.
Эка хватил! засмеялся Дмитрий Алексеевич и тяжело, по-старчески закашлялся, полководцев у вас не перечесть. И молодых, и старых
Да не можете Вы сие знать, господин полковник, а отсюдова я и объяснить толком не могу. Слов у меня еще мало, не выскажу, как оно впрямь на самом деле, а только дано мне понять, что не чередой, как тямил, дела в мире случаются, а всякое сейчас еще и в другое время происходит, позже, но как бы и сразу, и сходится это все, если только в особых узлах силы сравниваются
Господь с тобой, Афанасий, это что за околесица? Не понимаю я ничего, даже остановился Дмитрий Алексеевич, а Гнедко негромко всхрапнул.
Шпонько только руками развел над пеленой тумана:Да разве ж так поймешь? А вот почувствуетесразу. Так что вы уж уважьте казачий круг, господин полковник
И в этот самый миг брызнуло над лесом утреннее солнце, и обжигающе вспыхнула золоченая маковка колокольни.
Когда Дмитрий Алексеевич обернулся, Афанасия как не бывало. Но туман зашевелился, поднялся вышедостиг вислых усов, стариковски-растерянных глаз и буйной седой гривы.
Рубан не видел ничего и видел тьму безликих всадников на жесткокрылых, с пронзительным злым взглядом, конях, и одновременнозная, как это далеко, воинов, сцепившихся в смертельном объятии у огромной, серебром отливающей колесницы, и темнолицего, ужасного, на подземном троне
Туман поднялся.
Дмитрий Алексеевич, тяжко хромая, повернулся и по своим следам, ясно видным на влажной траве, пошел к дому.
Мальчик и девочка еще спали, Дмитрий Алексеевич перекрестил их, спящих, и прошел в кабинет.
Взял Библию, раскрыл наугад (раскрылась на Экклезиасте) и опустился в кресло, глядя невидящими глазами на текст.
Вошедшей Мари с порога, резким стариковским тенором:Маша, я сегодня умру.
Господь с Вами, Дмитрий Алексеевич, отозвалась Мари, а потом взгляделась в его лицо и тоже побледнела.
Не перебивай. Я есаула своего встретил. Убитого. Палкой махнул поперекнет его, а разговаривал, как с живым. Зовут меня, а ежели зовутне задержусь. Сашку жев священники отдай. Много крови на роду. Пусть отмаливает.
Сашу? Сына?
Но Дмитрий Алексеевич уже не ответил.
Глава 13
Выезжаем в семь! звонко выкрикнул связной прапор и помчался в дежуркузвонить на второй пост.
Дмитрий Кобцевич набросил бронежилет, быстрыми движениями закрепил «липы», подхватил короткоствольный автомат и, отдав необходимые команды, затопал к своей вишневой «Ниве».
Отряд еще докуривал, собираясь возле «уазиков».
Кобцевич объехал корпусвозле крыльца уже стоят машины, надежда и опора с помятыми напряженными лицами собираются, скоро будут рассаживаться.
Сказав себе «Вот теперь и посмотрим, господа демократы, на что вы годитесь», Дмитрий выехал за ворота.
Иллюзий по поводу демкоманды у него не сложилось. Возможно, эта бражка получше, чем гвардия со Старой площади, а скорее всего нет. Те вроде все уже поделили, а эти только начинают. Но что служить надо именно на этой стороне, сомнений не стало уже давно. С января.
С Божьей помощью сорвался из Конторы. Именно чтопросто так не отпустили бы, заслали б в лучшем случае куда-нибудь к бурятам, а то и в Карабах. Но удалось микроинфаркт раздуть до инфаркта, и сактировали. А потом, когда Витя Баранник начал без особой помпы набирать свою команду, инфаркт опять сделался микроскопическим и совсем не помехой службе.
«Нива» выкатилась за ворота и резво двинулась к трассе. День как день; и если не знать, что впереди, что предстоитможно сказать, что утро хорошее.
Но с вечера объявился Вадим; потом, по нарастающей, прилетело восемь радиограмм, и наконец руководство зашевелилось
Кобцевич внимательно, профессионально просматривал дорогу. Амбар на пригорке, где можно устроить засаду, пуст. Контролька, самим Дмитрием подготовленная полоса обочины, чиста. Дальше, в ста метрах, за слепым левым поворотомничего. И ни одна машина не съезжала с дороги.
Кобцевич прибавил гази тут же сбросил ногу с педали. Сразу за шлагбаумом, перегораживая выезд на трассу, стоял «КАМаз» с громадным полуприцепом«Алкой». Дверца кабины открыта, и тамфигура в камуфле и омоновском берете
Кобцевич притормозил у самого шлагбаума и вышел. Дверцу, правда, не захлопнул и ключ из замка зажигания не вынул.
Автоматпод рукой.
Солнце било в глаза, и Кобцевич не сразу опознал омонов-ца. И узнал, только когда Саша Рубан окликнул:Привет, Димон. Тебе что, в город надо?
Не только мне, сказал Дмитрий и, поднырнув под шлагбаум, протянул руку, там все керивництво выезжает.
А это пусть выкусят, отпарировал Рубан и выплюнул травинку, отъездились. Не выпущу.
Ты, что ли? поинтересовался Кобцевич и даже заглянул через Рубановское плечо в пустую кабину. Там с ними три десятка моих орлов. Коцнутмявкнуть не успеешь.
Не так сразу. И вот верблюда этого, Рубан указал большим пальцем за спину, без трактора не стянешь. Я заклиню. Сикстен тоне, не лялечки. Пока меня, кусачего, уложите и трактор найдетемоя команда нагрянет. Тожев скорлупах, и Саша пощелкал пальцем со ссажеными костяшками по кобцевичевскому бронежилету.
А что ж ты их сразу не привез? поинтересовался Дмитрий.
Успеют. Указивку выполнять надо. А я подстраховалсявдруг к вам вчера Вадим нагрянул, растормошил.