Она сказала:
Ах! Ну разве ты не прелесть!
Затем, взяв меня за руку и глядя на меня сверху вниз со странной мягкостью, добавила:
Я ведь буду плохой дуэньей. Я собираюсь исчезнуть.
Ну, сказала я, внутренне содрогаясь от своей смелости, надеюсь, что смогу сама о себе позаботиться.
Я надеялась, что она не оставит меня одну и что никто не будет над ней смеяться. Ведь она и вправду была невероятно высокой.
Твой папа ляжет в десять, сказала мама. Возвращайся к одиннадцати. Желаю счастья. И она поцеловала меня.
Но отец Руфи, который отвез Руфь, меня, ее маму и нашу гостью в Кантри-Клаб, не смеялся. И никто другой тоже. Наша гостья казалась необыкновенно грациозной в своем платье, излучала какую-то странную доброту; Руфь, которая никогда ее не видела, а только слышала сплетни о ней, воскликнула:
Твоя подруга просто прелесть!
Отец Руфи, он преподавал математику в школе, сказал, прокашлявшись:
Должно быть, скучно сидеть все время дома.
Она ответила:
О да. Конечно, да.
И опустила довольно длинную, тонкую, элегантную кисть руки на его плечо, а их слова эхом взлетели в ночи и затерялись в деревьях, черной массой обступивших фонарики на аллее.
Руфь хочет стать циркачкой! смеясь, воскликнула ее мать.
Не хочу! возразила Руфь.
Да ты и не сможешь, сказал отец.
Я сделаю то, что мне захочется, сказала Руфь, задрав нос, вынула из сумки шоколадку и сунула ее в рот.
Нет! рассерженно сказал отец.
Папа, ты знаешь, что я так и сделаю, сказала Руфь с набитым ртом и в темноте сунула мне шоколадную тянучку. Я съела ее: она растаяла и была неприятно приторной.
Чудо, правда? шепнула Руфь.
Кантри-Клаб был куда скромнее, чем я ожидала: просто большой дом с верандой, опоясывающей его с трех сторон, не очень большой газон, дорожка, ведущая к двум каменным столбам, над которымии дальше по аллеесветились цветные китайские фонарики. Тут было хорошо. Внутри, на весь первый этаж, одна большая комната с лакированным полом, напоминавшая школьный спортзал; в дальнем углу стоял столик для пунша, а по стенам и потолку висели гирлянды и цепочки фонариков. На кино это было не похоже, но все было чудесно. На веранде были расставлены небольшие кресла. Я решила, что это мило. За столиком для пунша начиналась лестница на второй этаж, где на галерее были расставлены столики, за которыми взрослые могли посидеть и что-нибудь выпить, хотя руководство клуба притворялось, что ничего об этом не знает. Большие французские окна были отворены на веранду, китайские фонарики на них покачивались от легкого ветра.
У Руфи платье было лучше моего. Мы подошли к столику и пили пунш; пока она расспрашивала о нашей гостье, а я то и дело врала ей.
Да ты ничего не знаешь, сказала Руфь.
Она замахала каким-то своим друзьям; потом я видела, как она танцует перед оркестром с каким-то мальчиком. Танцевали юноши постарше, их родители и другие взрослые пары.
Я оставалась возле столика для пунша. Взрослые, знавшие моих родителей, подходили и заговаривали со мной: они спрашивали, как мои дела, и я отвечала, что хорошо; они спрашивали, как мой отец, и я отвечала, что прекрасно. Кто-то собрался меня кому-то представить, но я ответила, что уже знакома с ним. Я воображала себя Айрис Марч, сидящей с любовником в кафе и курящей сигарету в длинном мундштуке. Так было в «Зеленой шляпе».
Я вышла на веранду. Наша гостья сидела на перилах, вытянув длинные ноги, и читала журнал с помощью маленького фонарика. Цветы вокруг веранды были едва различимы в свете декоративных лампочек, и, лишь когда она переворачивала страницу, в дрожащем свете вспыхивали белые петунии. Я решила, что сейчас и мне было бы неплохо выкурить сигарету в длинном мундштуке из слоновой кости. И чтобы он блестел при луне. Луна уже вставала над лесом у края лужайки, но ночь была облачной, и там виднелось лишь смутное свечение. Было тепло.
Наша гостья перевернула еще страницу. Я подумала, что она чувствует мое присутствие. Я как раз снова подумала о любовнике Айрис Марч, выходящем за мной на террасу, когда кто-то похлопал меня по плечу: это был отец Руфи. Он взял меня за запястье и подвел к нашей гостье, оглянувшейся и рассеянно улыбнувшейся нам в темноте под цветными фонариками. Отец Руфи сказал:
Вы знаете? Там вас ждет родственник!
Ее лицо словно отвердело. Она все еще улыбалась, но из этой улыбки исчезло все.
Как чудесно, сказала она. А кто это?
Я не знаю, ответил отец Руфи, но он высокий и выглядит почти как вы, прошу прощения. Он сказал, что он ваш кузен.
Рог nada, ответила наша гостья и, встав, оперлась на руку отца Руфи. Мы втроем вернулись в зал. Журнал и фонарик она оставила на стуле: они скорее всего принадлежали Клабу. Отец Руфи поднялся с нами по ступенькам на галерею, где нас ждал гость. На нем был смокинг, между тем как половина мужчин на вечере были в обычных костюмах. Он был не очень похож на нее: его лицо было более смуглым и плоским; когда мы подошли к нему, он встал. До потолка ему оставалось совсем немного. Это был гигант. Он и наша гостья не обменялись рукопожатием. Оба посмотрели на отца Руфи, и он оставил нас. Затем незнакомец вопросительно посмотрел в мою сторону, но наша гостья уже опустилась в кресло, вся гибкость и грация. Они выглядели прекрасной парой. Незнакомец достал из брючного кармана оправленную в серебро флягу; взяв со стола стакан воды, он добавил туда виски из фляги, но наша гостья не притронулась к нему. Она отодвинула стакан пальцем и сказала мне:
Садись, малыш.
Я подчинилась. Потом она сказала:
Кузен, как ты меня нашел?
Par chance, кузина, сказал незнакомец. Повезло.
Он ловко завернул флягу и спрятал ее в карман. Взболтав напиток, он положил деревянную мешалку с эмблемой клуба на место.
Мне пришлось потерпеть, сказал он, уж очень меня раздражает этот тип, с которым ты говорила. Здесь нет ни одного специалиста: все они недоумки, тупые и разболтанные.
Он добрый и умный человек, сказала она. Преподает математику.
Дважды дурак, сказал чужак, если думает, что это математика! Он выпил свою смесь. Затем сказал:
Думаю, что нам пора домой.
Ха! С кем? спросила моя подруга, полупрезрительно и полушутливо скривив губы. Только не с ним!
Почему, кто меня знает? спросил чужак.
Потому, ответила наша гостья и, отвернувшись от меня, что-то зашептала ему на ухо. При этом она не отрывала глаз от танцующихполовина гостей в обычных костюмах, половина уже пожилых пар, Руфь, Бетти, студенты на каникулах. Оркестр играл фокстрот. Лицо чужака изменилось. Оно потемнело. Допив свой стакан, он повернулся ко мне.
Она выходит из дому? спросил он резко.
Ну?.. лениво протянула гостья.
Да, сказала я. Да, она выходит. Каждый день.
В машине или пешком?
Я взглянула на нее, но она никак не помогла мне. Ее указательный и большой пальцы образовали окружность.
Не знаю, ответила я.
Пешком? настаивал он.
Нет, вдруг буркнула я. Нет, на машине. Всегда на машине!
Он откинулся на спинку стула.
Ты сделала все, спокойно сказал он. Все, что можно.
Я? Я еще не посвящена. Я могу и передумать.
После секундного молчания он сказал:
Поговорим.
Она пожала плечами.
Дома у девочки, сказал он. Я выйду через пятнадцать минут после вас. Дай руку.
Зачем? сказала она. Ты же знаешь, где я живу. Я не буду прятаться в лесу, как животное.
Дай мне руку, повторил он. Ради старой дружбы.
Она протянула через стол руку. Их пальцы сплелись, и она вздрогнула. Затем они встали. Она взяла меня за руку, и мы пошли по лестнице, а чужак сказал нам вслед, как будто ему нравились эти слова:
Ради старой дружбы! Здоровья тебе, кузина! Долгой жизни!
Оркестр заиграл рэгтайм-марш. Она остановилась поговорить с пятью-шестью гостями, среди них был и отец Руфи, и дирижер оркестра, и Бетти, которая пила пунш с мальчиками из нашего класса. Бетти шепнула мне:
Твои маргаритки вот-вот отвалятся.
Мы прошли мимо припаркованных машин, пока не увидели одну, понравившуюся нашей гостье. Все они не были закрыты, а в некоторых владельцы даже оставили ключи: она села в машину и запустила мотор.
Но это не ваша машина! сказала я. Вы не можете
Садись!
Я скользнула к ней.
Еще только десять часов, сказала я. Мы разбудим отца.
Молчи!
Я подчинилась. Она вела машину очень быстро и плохо. На полпути к дому она сбавила скорость. Затем вдруг громко расхохоталась и очень доверительно сообщила, но как будто не мне, а кому-то другому:
Я сказала ему, что создала Нейлсенову петлю вокруг этого места, что вывело половину графства Грин из фазы.
Что такое Нейлсенова петля? спросила я.
Путай вчера, путай сегодня, но никогда не путай сегодня и завтра, процитировала она кого-то.
Что такое начала я энергично.
Я уже сказала тебе, бэби, ответила она, и не дай тебе Бог узнать больше.
Машина свернула в наш двор с таким визгом, который разбудил бы и мертвого. Выйдя из машины, наша гостья метнулась на кухню, словно зная, что отец и мама спят или пребывают в гипнотическом трансе, как в рассказах Эдгара По. Затем она приказала принести кочергу из мусоросжигателя на заднем дворе, попробовала, горяч ли еще ее конец, потом сунула его в пламя газовой плиты. Из-под раковины она достала мамину бутыль «Чистого Растворителя».
Это страшная штука, сказала я. Если он попадет в глаза
Налей немного в стакан. На две трети. Прикрой блюдцем. Возьми другие стакан и блюдце и поставь на стол. Налей воды в мамин кувшин, накрой его и поставь тоже на стол.
Вы собираетесь это пить? в ужасе воскликнула я.
Она оттолкнула меня. Я притащила к столу три стула и выключила газ. Она поставила меня так, чтобы я заслоняла собой плиту со стороны окна и двери, и сказала:
Малыш, что особенного в горячем железе?
Что? переспросила я.
Ты знаешь это, малыш, сказала она. Что?
Я молча смотрела на нее.
Но ведь ты знаешь это, малыш, сказала она. Ты знаешь это лучше меня. Ты знаешь, что твоя мама жгла мусор и что кочерга еще горячая. И ты поостережешься трогать ее, когда она только что из огня, как и железные кастрюли на плите, хотя газ уже выключен, потому что железо долго нагревается и долго остывает, правда?
Я кивнула.
Ну, тогда ты знаешь больше многих. Посмотрев на мою ладонь, она скорчила гримасу. Он идет. Встань перед плитой. Когда он прикажет тебе выключить газ, выключи. Когда я скажу тебе «сейчас», ударь его кочергой.
Я не могу, шепнула я. Он слишком большой.
Он не тронет тебя, сказала она. Делай, как я сказала.
Что вы собираетесь делать?
Когда я скажу «сейчас», строго повторила она, стукни его кочергой.
Сев к столу и дотянувшись до баночки со всякой всячиной, которую мама держала на подоконнике, она принялась подравнивать ногти пилочкой. Прошло две минуты. Ничего не случилось. Я стояла, держа в руке холодный конец кочерги, пока не почувствовала, что могу говорить.
Отчего вы сморщились? Вам стало больно?
Заноза в ладони, спокойно ответила она.
Почему вы ее не вытащите?
Она разнесет весь дом.
Чужак шагнул в открытую дверь кухни. Без слов она положила на стол обе руки ладонями вверх, и тоже без слов он вытащил черную ленточку из кармана своего смокинга и положил на ее запястья. Ленточка тут же начала стягиваться, облепляя руки гостьи и часть стола, словно черная изолента, и сжимая их с такой силой, что дерево заскрипело. Кончиком пальца он тронул ее ладонь, где пульсировала маленькая черная точка. Точка исчезла. Он засмеялся и велел мне выключить свет, что я и сделала.
Убери это, сказала она.
Если бы ты пряталась похуже, у тебя было бы и оружие.
И тут край стола треснул, словно выстрелил, он отодрал черную ленту от ее рук и спрятал в своем костюме.
Теперь, когда я воспользовался этим, все знают, где мы, сказал он и уселся на кухонный стул, высоко задрав колени.
Тогда она сказала что-то, чего я не поняла. Сняла блюдце с пустого стакана и налила в него воды; прошептав опять что-то неясное, протянула стакан ему, но он отстранился. Она пожала плечами и выпила воду сама.
Мухи, сказала она и положила блюдце обратно.
Несколько минут они сидели молча. Я не знала, что делать: я помнила, что надо ждать команды «сейчас» и тогда стукнуть его, но никто ничего не говорил. Кухонные часы показывали без десяти одиннадцать. Где-то прямо у окна звенел сверчок. Я боялась, что чужак почувствует запах растворителя. У меня затекли ноги, наша гостья сожалеюще вздохнула и кивнула.
Чужак поднялся, осторожно отодвинул стул и произнес:
Отлично. Я вызову их.
Сейчас? спросила она.
Я не могла ничего сделать. Я держала кочергу перед собой обеими руками и стояла, не зная, как сделать это. Чужакон пригибался, чтобы не задеть наш потолоктолько взглянул на меня, будто я не стоила большего, и снова сосредоточил внимание на ней. Она оперла подбородок на ладони и прикрыла глаза.
Положи это, пожалуйста, устало сказала она.
Я не знала, что делать. Она приоткрыла глаза и сняла блюдце со второго стакана.
Положи это сейчас же, она поднесла стакан с растворителем к губам.
Я неловко ударила его кочергой. Смутно помню, что было потом: по-моему, он засмеялся и успел поймать кочергу за раскаленный конец, а затем взвыл и сбил меня с ног, потому что помню, что стою на четвереньках, глядя, как она сбивает его с ног. Когда он упал, она пнула его в висок. Затем отступила и протянула мне руку; я подала ей кочергу, которую она взяла сложенной тряпкой, перехватила за холодный конец и с жуткой силой обрушила не на голову ему, как я ждала, а на горло. Когда он замер, она надавила раскаленным концом кочерги на разные точки его костюма, провела им по его поясу и швам ботинок. Потом она сказала мне:
Уйди.
Я вышла, но успела увидеть, как она снова ударила его в горло, уже не кочергой, а каблуком туфли, серебряной туфли.
Когда я вернулась, там уже никого не было. На сушилке стоял чисто вымытый и вытертый стакан, а кочерга пристроена в уголке раковины под струю холодной воды. Наша гостья стояла у плиты, заваривая чай в коричневом мамином чайнике. Она стояла как раз под матерчатым голландским календарем, который моя мама, не отставая от моды, повесила на стенку. К нему она прикалывала записки для памяти, на одной стояло:
«БУДЬ ОСТОРОЖНА. КРОМЕ ВАННОЙ, БОЛЬШЕ НЕСЧАСТНЫХ СЛУЧАЕВ ПРОИСХОДИТ ЛИШЬ В КУХНЕ».
Где проговорила я, г-г-где
Сядь вот сюда. Она пододвинула ЕГО стул. Но ЕГО нигде не было. Не слишком задумывайся.
Тут в кухню из гостиной вошла моя мама с пледом на плечах и, глуповато улыбаясь, сказала:
Боже, я, кажется, уснула!..
Чаю? спросила наша гостья.
Просто-напросто уснула, сказала мама, усаживаясь.
Я забыла, сказала наша гостья и добавила:Мы же одолжили машину. Позвоню им по телефону.
Она вышла в холл, где нам установили телефон одним из первых в городе, и через несколько минут вернулась.
Все в порядке? спросила мама. Чай мы пили молча.
Скажите мне, наконец произнесла наша гостья. Как работает ваше радио?
Безупречно, с некоторой обидой ответила мама.
Это хорошо, сказала наша гостья, потому что вы в мертвой зоне, понимаете, слава Богу, в мертвой зоне!
Моя мама встревожилась:
Простите, я не
Извините меня, сказала гостья, мне нездоровится.
Она со стуком поставила чашку на блюдце, встала и вышла из кухни. Мама ласково дотронулась до моей руки.
Никто ее не обидел на танцах? тихо спросила мама.
О нет, ответила я.
Ты уверена? настаивала мама. Ты точно знаешь? Никто не говорил о ее росте или внешности, ну что-нибудь скверное?
Руфь говорила, соврала я. Сказала, что она как жирафа. Мама, успокоенная, встала и стала убирать чайную посуду в шкафчик. Потом вытерла стакан, который держала наша гостья, тот, где был растворитель.
Бедная женщина, говорила мама, протирая его, несчастная женщина.
Потом не было ничего особенного. Я начала готовить учебники к школе. Голубые васильки буйно расцвели вокруг дома, и отец, выздоровев, скосил их все. Мама вырастила несколько гибридных васильков на задней клумбе, в два раза выше диких; она объясняла мне, почему они крупнее, но я позабыла.