А я только что. Но они, кажется, успели сообщить Ты сама выдёргивала булавки?
Сама. Видно?
Главное, чтобы заражения не было. Распухло, ужас. Я дождалась, пока снимут.
Наверное, правильно сделала Но я не смогла.
И как ты?
Никак. Пока.
Слышатся шаги. Где-то близко, на одной из соседних улиц. А может быть, и не очень близкоздесь хорошая акустика. Только запутанная так, что практически невозможно определить направление звука.
Но она всё-таки срывается с места:
Пошли! Там человек!
Зачем? спрашиваю устало.
Надо ему рассказать! Он нам поможет!
А если нет? Ты же сама сказала, что они уже сообщили о тебе. А обо мне так несколько часов назад. Вдруг он
Она смотрит на меня во все глаза. Прекрасные и чистые, как море.
Лучше отсидеться здесь, всё-таки говорю я. До темноты. Безопаснее.
Лучше пускай люди тысячу раз обманут меня, чеканит она, чем я
перестану им верить.
Это максима.
Их не один десятокзаложенных в нас моральных максим, и каждая из них незыблема, как мир. Должны быть незыблемы. Все. И если у меня не всегда получается верить людям и подставлять им же вторую щеку для удараэто ошибка, погрешность, аллергическая реакция, как асимметричная опухоль на моём лице. Может быть, потому, что я не дождалась окончания реабилитационного периода после операции. Сама, с болью и кровью повытягивала булавки.
Той, другой, рядом уже нет. Побежала на шаги. С верой, что её спасут.
Кажется, что мало света. На самом деле это иллюзия, потому что освещение тутидеальное для человеческих глаз. Длинный коридор, белые стены. Моя очередь ещё не подошла.
Дожидаюсь. Подхожу к столу, присаживаюсь, беру шариковую ручку, придвигаю к себе кипу бумаг. Нужно подписать каждую страницу. Это так по-человечески. Пока эксперимент не завершён, они даже в таких мелочах всячески подстраиваются под нас, людей.
Страница за страницейотчёт о наблюдении за моим экспериментальным выходом в город. Не читаю, просто ставлю роспись внизу, на полях. Подпираю щеку свободной рукой: опухоль уже не горячая и гораздо меньше. Страшно представить, какой я сделаюсь красавицей.
И последний документ, две строчки под канцелярской шапкой: совершеннолетия достигла, являюсь дееспособным лицом, участие в эксперименте принимаю добровольно. Сколько раз я уже подписывала эту бумажку?.. не помню. Но они скрупулёзны в канцелярских делах. Как люди.
Люди скоро станут другими. Лучшими. Сначала мы, опытная группа. Потом наши дети. Когда-нибудьвсё человечество.
Все до единого будут счастливы. И никто не уйдёт обиженным.
Это максима.
Марина МаковецкаяКАК ВОЗВРАЩЁННОЕ ДETCTBO
Над площадкой для сушки белья, примерно на уровне третьего этажа, летела собака. Она вырулила из-за деревьев и помчалась навстречу Юрию Никитичу, метя воздух ушами и время от времени жалобно повизгиваяну прямо-таки обиженный щенок. Впрочем, щенок и есть: большеголовый, напоминающий плюшевую игрушку. А уши длинные и нелепые, как у щенка в знаменитом мультике про Мальчугана и толстого Петерсона с пропеллером.
Чуть не перекувыркнувшись, собачонка подлетела к Никитичу и Дмитревне, остановилась почти над головами, затрепыхавшись, точно невидимым стержнем присобаченная к небосклону.
Юрий Никитич поискал глазами шалопая. Ага, вот он: Колька или Петька?.. со второго этажасидит, взгромоздившись на подоконник, и глаза вылупил, круглые, немигающие. В азарте мальчишка.
Юрий Никитич тяжело опёрся на трость, погрозил кулаком:
Я тебе!.. Не жалко щененка? Смотри, узнаютприедут за тобой, заберут куда не след.
А чё? среагировал Петькоколька. Я, дед Юр, ничё, я просто играю. А кто заберёт? Вы о ком, деда?
Ты сдурел, Никитич? Дмитревна потянула мужа за рукав. Совсем в голове всё перемешалось? Теперь давным-давно свобода.
Щенок медленно, как на парашюте, опустился животом на траву, растопырив подкосившиеся лапы, и одурело завертел головёнкой. Колькопетька уныло вздохнулгромко, чтоб на всём дворе слышно было, и соскочил на пол по ту сторону подоконника. Видно, испугалсяне неведомых приезжающих, а дед-Юру с его тростью.
Юрий Никитич послушно отправился вслед за Дмитревной к скамейке. Присели.
Так что, свобода, да? спросил, помолчав. Будто не знал ответа.
Ага, кивнула Дмитревна. Давно, лет пять, по меньшей мере. Уже и новую Конституцию успели принять, в которой права человека обозначены.
Никитич тоже покивал.
«Да, подумал он. Я и сам гонял щенков когда-то. Щенков, котят, кур даже. В деревне тогда жили, ещё до войны. Хозяйство было до того, как батя на фронт Смешно это выглядиткувыркающаяся курица. Чего ж я на мальчишку-то взъярился? Вот сейчас бы и попробовать сдвинуть с места что-нибудь. Раз свобода».
Ты, дед, уж вовсе склеротиком стал, гнула своё Дмитревна. Небось ничего не помнишь. А ну скажи, какой сейчас год?
«Седьмой или пятый?.. Не вспомнить». Юрий Никитич промолчал, поднялся со скамьи. Нехорошо защемило под сердцем.
Дмитревна таблетки дома?
Отпустило.
Да, она права. В голове всё перетасовалось, что делал вчера, сегодняуже из памяти вон. Что было в этом году, в прошлом
Зато минувшее, много лет назад бывшее явью, помнится, ах как помнится!
Юрий сидел у окна, сосредоточенно перебирал бумаги. Ну и работы навалилось с выходных От девяти утра до шести вечера не разогнуться. Люди помчались наперерыв в столовую, жевать чёрствые булки и запивать кефиром, а Юрию не до того. Каждый документ просмотреть, оценитьв архив или на выброс. Положить в одну из двух стопок на краю стола. И таких бумагкипа, плюс другая кипа, плюс третья. Загромождают стол.
За спиной гудит здоровенный калькулятор.
Перед глазами окно, за окном щебечут птицы. Заливисто, сумасшедше. Словно бы весь мир вверх тормашками встал от радости, и они вместе с ним. «Весна, подумал Юра. Надо же, весну не заметил, а ведь раньше было святое деловыехать с друзьями на природу, на байдарках, скажем»
И вот тамвздохнуть полной грудью. Тайком, чтобы никто не видел, уйти одному вглубь соснового леска и творить из шишек, из травинок чудо-калейдоскоп.
Например, так (слабое подобье, но всё же): опавшие лепестки вишни за мутным стеклом взвились с подоконника, образовали кривоватый узор.
Юра обернулся: видел кто или нет? Лепестки поспешно уронил, разумеется.
Ольга Дмитриевна из-за соседнего стола, возложив белые руки на калькулятор, взирала на Юру пристально, изогнув вопросительными знаками обычно прямые стрелки бровей.
Он похолодел. Что за смехотворная небрежность, дурацкая, опрометчивая! Вот такодним взмахом мысли, секундной потерей контроляпогубить всю выдержку, погубить себя
С сотрудницей Ольгой он прежде почти не разговаривалпарней и девушек в отделе много, Ольга же казалась неинтересной, напоминала школьную учительницу: волосы, строго заколотые в узел, бледное лицо, прямая осанка. Наверно, под сорок ейстарше Юрия лет на десять, не менее.
Ольга Дмитриевна, пролепетал Юра, вы вы («Не умолчит. Сознательная, наверняка позвонит, доложит».)
Да, шёпотом. Да, я видела. Неожиданно всхлипнулаи просияла, словно девчонка. Я про вас и подумать не могла! Что вы тоже И глаза, орехово-карие, блеснули мольбой, надеждой.
Под сорок? Какое там! Он вдруг понял: ей тридцать, нет, даже меньше. И красива она как не красив никто в целом мире.
Двое поселились в комнатушке на пятом этаже, где мебелью была скрипучая рухлядь и где тощие злобные тараканы прятались по углам. Двое тщательно зашторивали окна, когда снаружи бил дневной или вечерний свет. Двое яростно занимались любовью, а вокруг летали, танцевали стулья, даже стол раскачивался на ножках, и нарванные в городском парке, полуувядшие ромашки и одуванчики взмывали к потолку и складывались в мозаику.
Это была их мозаика, их обоихЮрия и Ольги. Они творили вдвоём.
Много, много лет назад до чего же помнится!
Ночь выдалась беспокойная, утомительная. Юрий Никитич ворочался в постели, невольно будя вздохами Дмитревну. Засыпал опять, приходили кошмары.
Щеголеватый следователь за большим лакированным столом укоризненно смотрел на Юру, качал головой:
Ну гражданин, гражданин! Как же вы так? Подумайте сами. Государство вас выучило, на ноги поставило, а вы? Телекинетическая энергия в личных целяххорошо ли это? Вспомните о строителях, или грузчиках, или служащих воздушного транспорта. Заводских рабочих, наконец. Может ли им прийти в голову использовать телекинез на что-нибудь ещё, кроме общего блага? Хоть капельку, хоть, условно говоря, миллиграммчик? Нет. А вы, Юрий?
Подташнивало, клонило в сон, слезились глаза. Но Юра сознавал: нельзя надолго прикрыть веки, сидящий за столом рассердится. Чего-то сидящий ждёт от него: может быть, признанияв чём?.. может быть, подписикакой?.. Юра не знал. А ещё он боялся, очень боялся, что придут снова те, мучители (следователь никогда и пальцем не притрагивался к Юрию), и начнут бить. Лежачего. Ногами. В голову, в живот.
Вы же помните, продолжал следователь, мудрое изречение, его даже школьники, даже малыши в детском саду знают: «Труд и телекинез создали человека». Ну, конечно, не старого, не допотопного человека, а нового. Человека в новом справедливом обществе. Ведь только в связи со всеобщей мутацией и распространением телекинеза в начале века и стала возможна великая революция. И вы же это знаете, Юрий Ну почему?
Юра думал об Оле. Как она сейчас? Где? Живали? Он боялся за неёещё больше, чем за себя
Никитич проснулся, сердце сжала жуть: всё будто наяву. Провёл рукой по щекеслёзы. На полу блики от лучей солнца, значит, утро.
После завтрака, когда вставали из-за стола, Дмитревна хлопнула себя по лбу:
Слышишь, дед! А я-то тоже в склерозе, всё начисто позабыла. Звонили недавно с телевидения, помнишь? Уж представить не могу, как наш телефон у них оказался. А пригласили на двадцать первоевыходит, на сегодня. В двенадцать.
Юрий Никитич напряг память: да, было. Чудное дело, кто мы такие, чтобы наси на телевидение?
Ас чего бы это?
Да я думаю, тихо сказала Дмитревна, по поводу того, давнего Недоговорила, и так понятно.
Помолчали.
И что за канал?..
Пришлось помаленьку собираться.
В первый раз нас отпустили. Юрий Никитич говорил медленно, с трудом подбирал слова. Суда не было, мы каялись перед следователем, обещали, что второго повода не дадим.
Не то, не то Слова звучали сухо, фальшиво.
Что сталось дальше? Расскажите, пожалуйста. Ведущий лучезарно улыбнулсяи супругам, и камере. Юнец лет двадцати пяти, тёмные волосы прилизаны, зубы сверкают.
Мы вернулись в нашу квартирку. Но без ЭТОГО не могли, понимаете. ЭТО оказалось больше, чем жизнь. Юрий чувствовал стыд, словно бы об интимном говорил перед зрителями. Словно об их с Дмитревной любви. Но это же и была любовь часть любви, разве нет? Чёрт, как всё глупо, когда со слуха, как ненужно
Он вспоминал, Дмитревна дополняла.
Их взяли опять, хотя теперь они стали куда осторожнейне зашторивали окна при солнечном свете, творили только ночью, стараясь, чтоб без шума, без грохота. Но всё равно кто-то вычислил и донёсиз соседей, наверное. А может, слежка была.
Долгие годы лагерей. Потом ссылка, и уже в ссылкевстреча. Ольга плакала, неумело скрывала отчуждённость: изменился, не узнать. Не скоро свыклась. (Об этом, понятно, Юрий камере не сказал, лишь о слезах радости после разлуки о тяжкой работе и нищете, о возвращении в столицу много лет спустя.)
Замечательно, не правда ли? Я под впечатлением. Ведущий теперь улыбался по-иному: краешки губ едва приподняты. Фразы катятся отполированно, гладко.
Краткая пауза, точно обдумывал, не сказать ли: «Ваши аплодисменты», но понял, что лишнее. История, которую мы услышали, уникальна. Я бы назвал это геройствомтворчество и любовь бросили вызов системе. А сейчасне согласитесь ли продемонстрировать что-нибудь в вашем стиле и ключе? Вдвоём, как бывало.
Вазы с цветами на столепионы, гладиолусы. Разноцветная фольга, нарезанная квадратиками и треугольничками.
Юрий Никитич переглянулся с Дмитревной. Да, об этом шла у них речь с ведущимдо прямого эфира. Но
Пустота, усталость, стыд. И ничего кроме. Он мог бы (сомнений нет) поднять мыслью и бумагу, и цветы, он не единожды пробовално соткется ли чудо-узор из мысленной пустоты?
Я не уверен, что у нас получится, выговорил, будто выдавил. Мы не готовы сегодня. И виновато пожал плечами. Дмитревна медленно кивнула.
Что ж, не растерялся ведущий. Жаль, конечно; но, полагаю, тренировки возобновятся, и в следующий раз мы увидим это чудо старого стиля. Вы ведь ещё появитесь у нас? Не правда ли?
Если получится, ответил Никитич уклончиво. Возвращались они не спеша, вдоль центральной улицы. Пестрели зазывные вывески салонов и магазинов, красовались на перекрёстках исполинские экраны телевизоров.
«Бюро услуг. Дизайн высшего качества, телекинез на дому!»
«Рисование кинезом! Всё индивидуально, только для вас! Динамичные портреты и пейзажи из эксклюзивных материалов».
«Художественная телекинетическая академия».
«Секс-услуги кинезом, дистанционно. Цены минимальные».
«Лечение телекинезом, снятие порчи, кодирование».
Никитич указывал на вывески подслеповатой Дмитревне, читал вслухта дивилась:
Ну и жизнь пошла! А помнишь, бывало Нет, вздыхала тяжко, по-другому мы жили, иначе.
А может, сходим в Театр телекинеза? А, старуха? И чего я там не видела? Скукота одна, я уверена Ишь, наворотили от большого ума здание.
Здание театра, супермодерновой постройки, и впрямь выглядело несообразно.
Это зависть, вдруг осознал Юрий Никитич. Мы завидуем, просто-напросто И с осознанием пришла тоска.
Занавески на окнах цветы, пляшущие в полутьме шёпот, счастье, зарыться лицом в мягкие волосы было или приснилось? И будет ли когда снова, хоть за гробом, но будет или нет?
Приблизились ко двору с улицысмех, увлечённый галдёж детских голосов. Воздушные шары летают вверх-вниз, свиваются верёвочками хлоп! это столкнулись два шара, лопнули. Вперемешку с шарамиигрушки-зверюшки, большие, мягкие. Разноцветная мешанина, дикий калейдоскоп. Вон высунулась из окна одна мама, другаякричат взволнованно. «Говорила я тебе, большие игрушки во двор не выноси! Грязь на дороге!» Ноль внимания в ответ.
Что, Дмитревна, отлетали мы своё?
Да, Никитич. Другие летают. Она улыбалась.
Огромный щенок, лопоухий, красно-зелёный, кувыркался среди игрушек. Взмыл длинным прыжком в небо, затряс ушами, оглянулся и стремительно понёсся по диагонали вниз, чуть-чуть не прямиком к Юрию и Дмитревне. У самой земли вырулил, сделал крутой вираж. Большеголовый, лохматый, почти как живойтолько глазки стеклянные и цвет шерсти не тотподлетел к Никитичу, ткнулся мордочкой в нос, будто лизнул: шальное, на миг возвращённое детство.
И умчался прочь, к ребятне, навстречу зовущему хозяину.
9Современная сказкаТатьяна ТомахСВЕТЛЫЙ ШЁЛК НЕБА
Светлый шёлк неба у каждого получался своего, особенного оттенка. У серьёзного Зимабирюзовый, прохладный; у его соседагусто-синий, как в июньский полдень.
Томео, пряча улыбку в густую бороду, ещё раз обошёл учеников. Семь голов, старательно склонённых над работой; семь льняных платков, распятых на тугих деревянных кольцах. Семь небес, рождающихся под проворными пальцами. У каждогосвоё.
После того, негромко сказал Томео, опираясь кулаками о каменный подоконник и разглядывая настоящее небо. Высокое, лазоревое, безоблачное. После того, как вы научились видеть цвет, следует потренироваться в создании формы. Ученик Зим, о чём надлежит помнить, прежде чем положить первый стежок?
Прежде чем соединить нитью начало и конец первого стёжка, необходимо проложить мысленно не только этот стежок, но и последующие.
Почему, ученик Зим?
Потому что нельзя вышить поверх того, что уже вышито.
Хорошо, ученик Зим, Томео задумчиво смотрел в круглые глаза Зима. Запомнил. Но понял ли то, что запомнил? Ученик Аль! Нельзя дать повод думать, что мастер Томео выделяет своего сына из прочих и проявляет снисхождение.