Олеся вытягивает из сумочки длинную сигарету, чиркает зажигалкой, затягивается горьковато- ванильным дымом.
А потом передумали?
Ага, передумали. Как попали под обстрел хищных цветочков, так тут же рванули обратно. Андрей так экзамены и не сдал, а вот я сдала.
Последняя фраза произносится зло, и я уже готовлюсь к тому, что подруга встанет и уйдёт, но Олеська продолжает курить. Затем, вскакивает, хватает меня за руку и тянет.
Ты чего это? не понимаю я.
Ковры самолёты привезли! кричит она, ускоряя шаг, и мне ничего не остаётся, как хромать следом за ней.
Почему-то, ковёр-самолёт представляется мне чем-то маленьким и невзрачным, как те коврики, что вешаются в квартирах на стену для звукоизоляции. Пыль, проплешины, невнятный рисунок. Однако, когда я вижу произведение магического искусства, моё мнение резко меняется. Сразу же возникает желание провести ладонью по светящемуся ворсу, утонуть в нём пальцами. Погладить, машущую хвостом рыжую кошку, поймать разноцветную бабочку, трепещущую крылышками, растянуться на поляне, усыпанной пушистыми жёлтыми одуванчиками.
Рассаживаемся, друзья! тараторит худощавая ткачиха с тяжёлой длинной косой, достающей до самых ягодиц. Только обувь снимайте! В пыльных тапках не пущу.
Лу! И ты здесь! визжит подруга, бросаясь на шею девчонки с косой. И в этом визге я чувствую столько искренности, столько неподдельной радости, что становится обидно. Мне никто и никогда так не радовался, даже сестра. Да и не было у меня ни подружек, с которыми можно посплетничать, поплакать и посмеяться, ни парня. Всю свою жизнь я посвящала Полине, и требовала от неё того же.
Олеська, садись скорее! смеётся та. Ощущаю себя немного лишней, но продолжаю удерживать на лице улыбку.
Не уронишь?
Обижаешь! ткачиха шутливо грозит тонким пальчиком. Это изделие самой принцессе переправят. Но прежде чем коврик отправится во дворец, я хочу прокатить на нём старых друзей и преподавателей.
На ковре уже сидит не малое количество народа. Здесь и Лидия, и Милана, и Стас и даже Анатолий. Отвожу взгляд от его глаз-буравчиков, но всё равно чувствую, как они ввинчиваются мне под кожу.
И далеко можно на нём улететь? спрашиваю подругу, нарочито весело и беспечно, чтобы отгородиться от вопрошающего взгляда Анатолия. Нет, после окончания полёта нужно подойти к нему и всё сказать. Чего это я, в самом деле, как вор прячусь? Мне не должно быть ни стыдно перед ним, ни неловко. Ведь это моё право, бежать с ним или остаться здесь. Скажу ему, что не вижу причин так рисковать, что я привыкла к острову и учёба не так уж мне претит.
Нет, это не транспортное средство, скорее просто игрушка, развлечение. отвечает Олеся, обводя пальцам крыло бабочки цвета фуксии. По дворцу на нём летать можно, по саду. Ну, ещё гонки на коврах устраивают в столице. Иначе, я бы первая отсюда свалила ещё на первом курсе.
Дальше, мне уже не до разговоров. Ковёр кружит над островом-тарелкой. Одна половина тарелки светится огнями корпусов академии, жилых домов преподавательского городка, а другая темна, словно покрыта чёрным шоколадом. Торчат, облитые жидким серебром луны, пики скал. И по всюду волнующееся, бескрайнее, зеленоватое море. Визг, восторги, протяжное пение, бутыль вина, передаваемая по кругу. Делаю несколько крупных глотков, передаю следующему. Ветер треплет волосы, щекочет лицо тонкими, тёплыми пальцами с привкусом морской соли. Пять кругов над островом, и наш ковёр опускается. Пассажиры встают, ищут свою обувь, расходятся.
Олеся и ткачиха Луиза, располагаются в одной из беседок, обсуждая прошлогодние экзамены, каких- то выпускников, вспоминают Андрея. Я же, чувствуя, что подругам не до меня, и моего присутствия они не замечают, отправляюсь гулять по кипарисовой роще.
Пряно пахнет хвоей, в беседках и на скамейках, установленных вдоль дорожек, хихикают парочки. В роще музыка не так слышна, и сверчки беззастенчиво дают свой концерт. Пройду до конца аллеи и отправлюсь к пляжу. Да, к танцующим не присоединюсь, но хотя бы постою, посмотрю на кружащиеся в танце пары, и может, встречу наконец-то Молибдена. Он увидит меня в моём новом волшебном платье, возьмёт за руку, и скажет:
Не дрейфь, Мелкая, я поведу, а ты просто следуй за мной.
И мы закружимся, под переливы музыки, под шелест, набегающих на берег волн, в свете магических, летающих повсюду фонариков и зелёного ока луны
Как ты долго, раздаётся хриплый голос, который я по началу не узнаю. Крепкие руки втягивают меня внутрь тёмной беседки.
Пытаюсь завопить, но на рот ложится чья-то ладонь. Узнаю его по запаху. Лайм и морская соль, а ещё коньяк. От Молибдена пахнет коньяком и отчаянием, безнадёгой. Беседка густо увита лозами винограда, и лунный свет едва пробивается сквозь сплетения зарослей. Пытаюсь выбраться из железной хватки, потребовав объяснений, но губы, сухие и горячие впиваются мне в шею, и я начинаю медленно таять. По телу прокатываются сладкие волны жара и прохлады одновременно, сердце пропускает несколько ударов и принимается колотиться с бешеной силой. Все остальные мышцынапротив, становятся мягкими, податливыми. А мужские руки продолжают скользить, проходятся по спине, зарываются в волосы, очерчивают контуры губ. Эти прикосновения собственнические, настойчивые, но невероятно нежные и такие желанные, везде. Хочу что-то произнести, задать какой-то вопрос, но язык словно заморожен, и я не могу вымолвить ни слова. Да и нужны ли здесь слова? Мы взрослые люди, мы давно знаем друг друга, с самого детства. Так к чему ходить вокруг да около, если нам обоим хочется одного и того же?
Как я устал, бессвязно шепчет мой Данька, перемежая слова с поцелуями. Провожу ладонью по его льняным волосам. Мягкие, гладкие, словно шёлк.
Это мерзко. Я чувствую себя дерьмом, как же тут не спиться, скажи мне? Нет, не говори ничего, просто побудь со мной.
Губы Молибдена жёстко впиваются в мой рот, и наши языки сплетаются, начиная своё безумное танго. Мы пьём друг друга, мы вдыхаем друг друга, до нехватки кислорода в лёгких, до красных кругов перед глазами. Запах коньяка, моря и лайма, проникает в меня, отравляя кровь безумием, и мы падаем на деревянный, едва подсвеченный луной пол беседки.
Я больше не хочу быть орудием в руках кучки зажравшихся богатеев. Ты со мной, Натабелла?
Произнесённое имя бьёт наотмашь, больно, хлёстко, обидно. Куратор Молибден пьян. Настолько пьян, что умудрился перепутать меня с физручкой. Красивой, грациозной женщиной. Такой, какая и нужна сильному, властному и, чертовски, сексуальному преподавателю. От осознания, произошедшего начинает мутить. Отбрасываю от себя руки куратора, отползаю от него, не замечая, как необструганные доски карябают зад. Какой позор! Дура! Чуть не раздвинула ноги в какой-то беседке, на пыльных деревяшках. Бежать! Немедля бежать, пока он не опомнился.
Как я посмела мечтать о чём-то большем? Яхромоножка с внешностью серой мыши? Забыла своё место? Примурчалась, пригрелась в свете доброго отношения Молибдена, навыдумывала не весть что! Получай теперь!
Пошатываясь, выхожу из беседки, и тут же, нос к носу сталкиваюсь с Милевской. Её холодный оценивающий взгляд скользит по мне, обдавая стужей. О да! От этого взгляда не укрылись ни распухшие губы, ни помятая одежда, ни растрепавшаяся причёска.
Глава 16
Тропики- есть тропики, и происходит неизбежное, с чем не в силах совладать даже маги. Ближе к обеду погода портится. Небо вздувается и темнеет, а из туч хлещут мощные, серебряные ленты воды. Море остервенело бьётся о берег, рокочет, пенится, стараясь заглотить прибрежные скалы чёрным раззявленным ртом.
В магически-изготовленном блокноте с расписанием высвечивается, что, в связи с погодными условиями индивидуальные занятия по боевой магии будут проходить в спортивном зале. И я, с тяжёлым сердцем отправляюсь на встречу с Милевской. Находиться с ней в замкнутом пространстве, среди магическиулучшенных мячей, гимнастических лент и гантелей, совершенно не хочется. А за окнами бушует непогода. Дождь яростно и нервно колотит в окна: «Открой! Открой!» Ветер треплет потемневшие деревья, срывает листву, гнёт, стараясь сломать или выдрать с корнем. Даже в коридорах академии тихо и тревожно, словно должно произойти нечто пугающее. По крайней мере, моя интуиция, обострившаяся за время обучения и пребывания здесь, вопит, что в спортивный зал мне лучше не заходить. Но я всё же хватаюсь за ручку двери и тяну её на себя. Металл ручки кажется мне неприятно, враждебно горячим.
В самом зале пахнет резиной мячей, мокрым полом и чистящим средством. Две швабры старательно натирают пол. Елозят по гладкому покрытию и опускаются в ведро с водой. Милевская сидит на одной из лавок, стоящих по периметру зала.
Достаточно, говорит она швабрам, и те улетают в небольшую коморку.
Здороваюсь, подхожу к преподавателю, сажусь рядом, ожидая распоряжений. Но Милевская молчит. Крутит в тонких пальцах какой-то маленький пузырёк с ядовито-жёлтой жидкостью на самом дне, и, кажется, вовсе не замечает меня. Раздаются раскаты грома, а мохнатую сине-лиловую темноту небес разрывают вспышки молний. В зале сгущается мрак, нехороший, зловещий.
А не уйти ли прямо сейчас? рождается в голове мысль. Какой смысл сидеть рядом с Милевской, словно бабка на завалинке?
Но я отчего-то не ухожу, смотрю на закупоренную баночку, перекатывающуюся в белых, по сравнению с наступившим мраком, пальцах.
Учитель Милевская, говорю почти шёпотом. Мы будем сегодня заниматься?
Натабелла поднимает на меня взгляд, и я невольно отшатываюсь. В лазурных радужках глаз пылает холодная, но лютая ненависть, а ещё непоколебимая, твёрдая, словно льды Северных земель, решимость. Так могут смотреть только отчаянные, смелые, готовые к борьбе люди. Человека, обладающего таким взглядом, не обманешь лестью, не доведёшь до истерики, не успокоишь желанием пойти на компромисс. Им не нужен мир, они жаждут войны. Тут же понимаю, с чем связана такая реакция. Да уж, можно было догадаться, что случайный поцелуй в беседке с Молибденом даром мне не пройдёт. Может, объяснить ей что к чему? Разобраться раз и навсегда с этим недоразумением. И пусть Милевская снова смотрит на меня, как на насекомое. В конце концов, лучше быть насекомым, чем её врагом.
Если ты разумная особь, слова Милевской тяжёлыми камнями падают в сгустившийся мрак, смешиваясь и растворяясь в нём. В чём я сильно сомневаюсь, раз метишь в постель к Молибдену и надеешься сдать экзамены. Ну так вот, если в тебе есть хоть зачатки разума, то ты должна понимать, что сессия уже провалена. Всего лишь вопрос времени.
Подрываете боевой дух? спрашиваю, глядя прямо перед собой, старательно игнорируя реплику о кураторской постели. Странно, но футбольные и баскетбольные мячи, лежащие в плетёных корзинах, отчего-то кажутся мне живыми. Живыми и очень несчастными.
Просто констатирую факт, рот Милевской кривится, словно она собирается заплакать. Хочешь знать, что происходит с теми, кто не сдал экзамен? А кто такой Молибден на самом деле? А для чего ровно в полночь играет арфа? Или тебясучку похотливую интересует лишь орган, что болтается в штанах у куратора?
Да с чего вы взяли, что у меня на Молибдена какие-то виды? кривлю душой, и Милевская это прекрасно чувствует.
Это видно невооружённым глазом, как ты вспыхиваешь, как глазёнки опускаешь. Девочка, мечтающая о принце на белом коне, или девочка ожидающая корабля под алыми парусами? Хотя, и то и это глупо. Ну так ты не ответила на вопрос, хочешь узнать всю правду или предпочитаешь и дальше сопли жевать и мечтать об алых парусах, маленькая похотливая сучка?
Натабелла впивается в меня своим цепким, колючим взглядом, горячо и рвано дышит в лицо, и я едва сдерживаюсь, чтобы не скривиться от стойкого винного духа, исходящего от преподавательницы.
И вы мне так просто ответите на эти вопросы? произношу, сознательно пропуская реплику про сучку мимо ушей, а по сердцу ощутимо и предупреждающе царапает кошачья лапа. Всё же, не всякое знание- есть благо. Но, как не крути, а даже самая горькая правда гораздо лучше сладкой лжи. И если кто-то, пусть и по пьяни, предлагает тебе информацию, отказываться от неё не стоит.
Разумеется, улыбка Милевской страшная, больше напоминающая оскал, в глазах вспыхивает хищный, нездоровый огонь. Возьми. Зелье запрещённое, и его очень мало. Но на несколько часов шпионских игр вполне хватит. Выпьешь за пять минут до полуночи, тут же оглохнешь и станешь невидимой. Можешь хоть рожи корчить, хоть голышом расхаживать. Как только стрелки покажут двенадцать, кинь на пол пузырёк и следуй за ним. Уж поверь мне, деточка, ты получишь все ответы. Поймёшь, что белокурый Молибден отнюдь не благородный рыцарь, а ты, соответственно, не дама его сердца, а расходник и мусор.
Тело покрывается противными мурашками, сердце колотится о грудину, пальцы становятся липкими и дрожат, когда пузырёк из рук Натабеллы ложится мне в ладонь.
Зачем вам это? задаю вопрос, понимая, что Милевская не станет ничего делать просто так.
Натабелла хохочет, каким-то круглым, объёмным смехом, пьяно, горько, отчаянно: «Хо-хо-хо!» И в тот момент небо разражается грохотом, а через секунду зал озаряется ослепительным светом молнии.
Считай, что я злобная фея, разбивающая розовые очки и рвущая в клочья нежные мечты о большой и чистой любви! выкрикивает Милевская, стараясь заглушить рёв ветра и бешенный топот усилившегося дождя.
Глава 17
Я ничего не слышу, ни грозы за окном, ни стука дождевых капель по козырькам, ни шума собственных шагов. Мир вокруг кажется нереальным, неживым, словно я попала на полотно картины. Жутко, странно, непривычно. Звуки- неотъемлемая часть нашей жизни. Шорохи, трески, скрежеты, стукивсё это сопровождает нас постоянно, каждую секунду. Они могут нас раздражать, радовать, мы можем вовсе что-то не заметить и не услышать, но, если вдруг лишиться возможности их воспринимать, мир вокруг становится чужим.
Плоские, круглые, снабжённые множеством лапок-щёточек, похожие на жуков пылесосы, скользят по ковру. По креслам, столикам, стенам и подоконникам, летают разноцветные губки. Ночьвремя мупов, отмывающих здание общежития до блеска, с маниакальной тщательностью. По ковровой дорожке катится пузырёк. На его стеклянных боках блестят отражения множества мелких светильников. Поворачивает к лестнице, прыгает по ступенькам, ведя меня за собой. Ниже, ниже, ещё ниже. Сердце всё сильнее сжимается от, внезапно-накатившей жути, от ожидания чего-то, что мне не понравится. Колени подрагивают, нутро сжимает холодная скользкая щупальца. Лестничные пролёты не освещаются, и густой, чёрный, словно угольная пыль, мрак, периодически вспарывается разрядами молний.
Пузырёк останавливается у неприметной, деревянной двери. Хмыкаю, удивляясь. Неужели за этой дверцей, наспех сколоченной из каких-то плохо струганых горбылей, может находится что-то стоящее внимания?
Открываю, захожу, нажимаю кнопку, вызывая кабину лифта, которая распахивается сразу, принимая меня в тёмное нутро. Продольная мигающая лампа, синие стены, единственная кнопка на панели управления. Нажимаю и лечу вниз, вниз, вниз. Тишина, запах железа и страдания. Почему мне кажется, что воняет чьей-то болью, страхом и отчаяньем? Да и могут ли пахнуть эмоции? Могут! За время обучения в академии, моё обоняние обострилось, и я, словно собака могу различить и запах страха, и дух страсти, и аромат радости. Различить и даже увидеть их цвет. Сегодня, к примеру, от Натабеллы, помимо перегара, разило кислотой ревности и уксусным духом обиды.
Пребывание на Корхебели порой открывает в маге новые способности, как-то сказала мне Олеся. Некоторые их пугаются, некоторые начинают считать себя всесильными и пытаются бунтовать.
Эх! Нужно было рассказать Олеське. Авось, хватило бы нам этого пузырька на двоих. По крайней мере вдвоём не так страшно.
Замкнутое пространство и падение в неизвестность. Твою ж мать! Куда ты лезешь, Илонка? В чём ты хочешь разобраться? Ты знаешь, что у него есть девушка, чётко уяснила ваши отношение, а, вернее, их отсутствие, так чего тебе ещё нужно?
Шахта кажется бесконечной, к горлу подкатывает паника, сдавливает крепкой, железной рукой. Чем ниже, тем жарче. Не в само ли жерло ада несёт меня эта коробка? Сердце колотится так, что готово проломить грудину, по спине и лбу струиться пот. Не нужна мне никакая правда! Даже если и узнаю нечто ужасное о Молибдене, что я буду с этим делать? Какая же я дура!
Жму на квадратную, протёртую множеством пальцев кнопку. Наверх! В свой номер! А утром, я появлюсь на занятиях и буду учиться, как ни в чём ни бывало. И даже на индивидуальные уроки с куратором приду. Без восторгов, ожиданий, надежд. Просто стану выполнять его указания, словно идеальная кукла.