В тот же вечер я сказал Лиле, что она уедет.
Да здравствует дикая свобода!
В горах привыкаешь к неожиданностям. И не можешь привыкнуть.
Когда мы завтракали в молчании и старались с Лилей не смотреть друг на друга, сверху, с левого борта ущелья, прилетел к нам радостный вопль:
Э-ге-гей! Аркашка-а!
Наверху, на невидимой снизу дороге, стояли и махали руками три фигуры. Я рассмотрел Прохора Ивановича и шофера, третьим был, наверное, новый рабочий.
Мы побросали ложки и через речку, через кусты бросились к ним. Встретились на узкой тропе. Третьим оказался незнакомый парень лет двадцати двух, в джинсах. Коротенькие, ежиком, волосы, плечи грузчика и мясистое лицо с обгоревшими щеками. Как ни странно, к этому лицу шли синий берет и тонкие золотые очки. Этакий грузчик-стиляга. Парень тащил рюкзак, из которого торчали ледорубы часть нашего ледникового оборудования.
Ну вот мы и прибыли в полном здравии. Ну уж и дорожка к вам, не дай боже! как всегда, суетливо-энергично заговорил Прохор Иванович. А это, Аркадий, тебе новый рабочий. Лицо, как бы выразиться, необычное. Он показал рукой на парня, который смотрел на меня и на Лилю напряженно-восторженным взглядом и заранее улыбался: Романтик. Хочет стать геологом, из-за чего и бросил институт. Уже работая в геологии, поел нашей каши, но вот все рвется на ледник. Прохор Иванович засмеялся и потер ладони. Упросил меня, я его взял на твое усмотрение. Товарищ показал себя, физически крепкий.
Показавший себя товарищ, счастливо улыбаясь, подал мне руку и назвался:
Мика!
Мы пошли вниз, и Мика, глядя на простор под нами, ни с того ни с сего вдруг крикнул:
Вот она дикая свобода!
Прохор Иванович привез нам вместе с ледниковым оборудованием и спирт. Он произнес торжественное напутствие. Речь его, как всегда, была смешением официальных фраз и простодушных наставлений:
Вы идете в труднейший маршрут, и вся экспедиция будет смотреть на вас. Обязательно, чтоб у всех, Аркаша, была смена белья и теплых носков. Надеюсь и выражаю от лица руководства экспедиции уверенность в благополучном исходе.
Мы подняли кружки и осушили приготовленное Прохором Ивановичем питье. Мика вдруг положил мне руку на плечо:
Старик, только здесь, в горах, я понял, что такое настоящая жизнь и кристально честные люди.
Он произнес это страстно, даже заикаясь, и покраснел.
Романтик, романтик! закричал Прохор Иванович.
Понимаешь, старик ну, знаешь, для меня это вот все Мика развел руками, точно желая обнять весь Памир и всех нас. Я, понимаешь, задыхался в городе от этой цивилизации.
Толстовец прямо, а! закричал Прохор Иванович и захохотал.
Чем же тебе не угодила цивилизация? спросила Лиля каким-то свойским тоном. Это была первая фраза, которой она заговорила с ним, и я сразу почувствовал, что она признала Мику одного поля ягодой.
Да при чем цивилизация? искренне удивился Прохор Иванович.
А а все эти разговоры о поэзии, абстракционизме, симфонизме Ах, Ван Клиберн, ах, Рерих, ах, ах, ах!.. Японская линия в графике, евтушенковская рифма, белые носки, а на деле шакалья возня, за глаза оплевывание друг друга. Но дело не в этом оборвал он сам себя и понурился. Дело в том, что мне изменила любимая.
Мы все помолчали, как водится, при чужом горе.
Да-а!.. первым протянул тактичный Прохор Иванович. Это душевное событие, драматическое Но вы еще молодой, энергичный!
Прохор Иванович, не говорите этих слов! попросил Мика, морщась. Я не прощу себе любви к мещанке!
Правильно! сказала Лиля.
Черный лед
Утром мы выступили. Повели караван из четырех лошадей вверх по Танымасу, вытекающему из-под ледника.
Копыта лошадей то погружаются в прилизанный ветрами серебристый сухой ил, вздымая дымчатую пыль, то звонко щелкают по россыпям белой гальки, то разбрызгивают мутно-молочную воду Танымаса.
Трудность похода на ледник обнаружилась сразу же, с первого шага. Мы надели привезенные Прохором Ивановичем новенькие ботинки для льда «трикони», чтобы их разносить до ледника, и уже после первых двухсот метров начали маяться. Нет ничего более нудного, чем медленно подниматься по сухому и скользкому, как тальк, илу в натирающих ногу тяжеленных ботинках. Воздух грязен и желт от пыли, нанесенной «афганцем». Жарко и душно, как в пустыне; впереди призрачные, точно мираж, хребты, и ни черта не верится, что где-то там лежит лед, которому миллионы лет.
Бесчисленное множество раз переходим вброд петлястый Танымас; он становится все уже и стремительнее. Наконец он преграждает нам дорогу узким, рьяным потоком с бурунами и грохотом. Хуже всего эти узкие, глубокие потоки.
Старик, разреши, я поеду первым, просит Мика.
У него самая надежная лошадь, красный Киргиз, хоть злой, но сильный.
Ты умеешь плавать? спрашиваю я.
Лиля беспокойно смотрит на Мику.
Я ж одессит, я ж уплывал в море на пять километров!
Мы выбираем место, где буруны слабее.
Езжай, говорю я, садись сзади на круп, хватайся за вьюк, держи против течения!
Жеребец смело идет в воду, заходит по брюхо, вода плещет под вьюки. В середине потока Киргиз вдруг вздрагивает и пятится: наверное, его ударило по ноге одним из камней, которые катятся по дну. Нельзя стоять в такой стремнине. Мика растерянно оглядывается на нас. А Киргиз уже шатается, ноги его дрожат от-напора воды, и хвост прыгает в пене. Мика обеими руками тащит повод.
Бей его, по заду бей! кричу я, чувствуя, что сейчас разразится беда.
Из-за рева воды Мика ничего не слышит и беспомощно оглядывается. Нет, нельзя было его пускать первым. Жеребец, вздергивая голову, поворачивает вниз по течению, вода взбегает ему на круп, заносит хвост под брюхо, толкает, вниз. И тогда Мика спрыгивает в воду. Его сразу, как котенка, отбрасывает и накрывает вода Мы стоим окаменевшие. Наконец поодаль выпрыгивает его гладкая голова, сверкают очки, он бьет руками и бросается грудью навстречу течению, падает, встает на дно и идет на тот берег Все происходит за две секунды, показавшиеся столетием, и только теперь я слышу крик Лили.
Пока мы с Пайшамбе развьючиваем двух лошадей (ясно, что груженых придется переводить в поводу), Памир трясется от страха: ведь ему переезжать на обратном пути этот поток с четырьмя лошадьми. Лиля подбежала к воде и кричит Мике:
Скорей снимай одежду и выжимай! Спрячься от ветра! Как будто он может услышать.
Мы с Пайшамбе садимся в седла, берем за повод двух груженых лошадей и переезжаем благополучно.
Мика в одних трусах и очках, выжимая рубаху, подбегает и вопит, приплясывая от холода:
Вот это жизнь, старик! Это не салон!
Какого дьявола ты спрыгнул с лошади? Запомни: никогда не оставляй лошадь!
Ничего, Аркаша! Хорошее крещение!
Я с развьюченной лошадью переезжаю обратно и возвращаюсь с Лилей.
Ты не ушибся? спрашивает она Мику заботливо.
Вот это жизнь! кричит Мика снова. Вот это да!
Лиля счастливо смеется.
Он прыгает в одних трусах.
Вот это жизнь! Это я люблю! Знаешь, Лилька, будто я в живой воде выкупался, ни черта теперь не страшно! Великолепно! кричит Мика бодро, но в его близоруких глазах я вижу растерянность.
Знаю по себе: когда хочешь спрятать страх, начинаешь шуметь и петушиться.
Ничего здесь нет великолепного, говорю я. Надо держаться за лошадь, соображать надо!
Брось ты, пожалуйста, ворчать! Человек чуть не погиб! вдруг вспыхнула Лиля.
Когда мы трогаемся дальше, Лиля идет рядом с Микой. Я ругаю себя. И верно: за что придрался к парню, ведь он первый раз в горах. Но мне не нравятся эти выкрики. Подумаешь, свалился в воду по глупости!
Впереди в грязно-оранжевом свете заката среди хаоса камней что-то сверкнуло, заголубело. В бинокль видна гряда торосов, вылезающая белой пилой из-за каменной гряды Ледник!
Танымас становится все грязнее и бешенее, где-то близко он выходит из-под ледника. В сизой мгле, уже оставленные солнцем, мы подошли к языку ледника, к громадной стене черного льда с белыми торосами вверху. В этой стене зияла круглая дыра тоннель; из него выхлестывала с ревом вода; здесь зарождался Танымас. Внизу, окаймляя черный лед, громоздились друг на друга мокрые глыбы. С обеих сторон долину сжимали километровые стены. Ни куста, ни травинки По дну Танымаса с гулким грохотом, сотрясая землю, катились камни Быстро темнела грохочущая долина, сиреневым холодом наливалось небо. Что-то древнее, дочеловеческое было в этом мраке и в этом грохоте. Если бы над торосами вдруг поднялась голова динозавра, она бы только завершила картину.
Когда мы, спотыкаясь от усталости, поставили палатку, над ледником поднялась багровая луна, точно глаз циклопа.
Теория относительности
Наутро никакой чудовищности вокруг! Горы, ледник и олеографическая голубизна неба.
Мы двинулись вверх вдоль ледника, выискивая место, где можно взобраться на его спину. Камни, камни, камни Надо перебраться через эту гряду камней, которую ледник, двигаясь вниз, как бульдозер, воздвиг вокруг себя.
Неожиданно выходим на круглую травянистую полянку у подножия этой гряды. Озеро и палатки! Зеленый котлован налит солнцем. Мы спускаемся к озеру. Знойно, мирно Перед палатками лежат спирально закрученные архарьи рога.
Из самой большой палатки навстречу нам вышли два полуголых старика, удивленные не менее нас. Один, гладко выбритый, с унылым канцелярским лицом, в пижамных брюках, выглядел обычным курортником. У второго разлохмаченная и бородатая голова посажена прямо на квадратные загорелые плечи.
Мы все поздоровались за руки.
Вот уж никого не ждали! произнес с волжским распевом бритый и заулыбался добродушно. Во-от уж не ждали.
Откуда вы, путники? спросил второй и снял темные очки. Уж не на поиски ли снежного человека?
Под космами седеющих бровей один глаз у него с косинкой, и кажется, что человек этот смотрит на двух людей сразу.
Мы-то геологи, говорю я. А вот вы здесь по какому поводу?
Мы по поводу восхождения на пик Революции! задорно отвечает косматый. Альпинисты университета. Сегодня по леднику ушла вверх последняя группа.
А вы что же? спросила Лиля. Сторожить палатки остались?
Мы начальство. Общее руководство, сказал косматый. Андрей Егорыч вот начальник сбора.
А вы, разумеется, тренер по боксу? определил Мика, одобрительно разглядывая бугристую грудь косматого.
Не совсем.
А кто же вы?
Ректор.
То есть как? Университета? изумился Мика.
Ага, простодушно ответил ректор и повернулся к товарищу. Что ж, Андрюша, пока ребята будут ставить палатки, вскипятим для них чайку.
Когда мы начали ставить палатки, я сообщил Мике и Лиле:
Братцы, а знаете ли вы, что Константинов, ректор-то, самый мощный у нас специалист по теории относительности. Шутка ли, академик!
Гигантский старик! подтвердил Мика и вдруг хлопнул себя по коленям. У меня идея! Давайте вечером подобьем его на лекцию о теории относительности!
Железно! подхватила Лиля. Я начну вроде нечаянно, а вы поддержите меня!
Заговор состоялся, и за чаем в присутствии академика мы переглядывались и перемигивались, точно организаторы покушения.
Академик и Андрей Егорыч пригласили нас вечером отужинать совместно и послушать приемник.
Перед вечером опять подрались наши лошади. Заслышав визгливое ржание и храп, мы выскочили из палатки.
На берегу озера, встав на дыбы, как кентавры, сцепились Киргиз и Жук. Мы дико заорали и помчались к ним все даже академик с ледорубом и Андрей Егорыч.
Жук отпрянул и кинулся удирать. Киргиз догнал его, ударил грудью, и они вместе рухнули наземь. Взметнувшейся пылью закрыло их обоих. В эту пыль первым вбежал Мика, и сразу же оттуда вылетел Киргиз и понесся вверх, на осыпь. Он взвился метров на двести, остановился уже под скалами, оглянулся и победно, ликующе заржал. Пыль рассеялась, и мы увидели Мику: он держал за уздечку встающего на дыбы Жука. Вид у Мики был грозный, он махал кулаком перед мордой жеребца и кричал. Жук пятился и рвал узду, он ошалел от нападения, его следовало отпустить. Но Мика свирепо дергал его и вдруг ударил кулаком по носу. Удар по носу взбешивает лошадь. Жук рванулся, свалил Мику и поволок его по земле, потому что тот намотал повод на кисть. Выхватывая нож, я услышал крик Лили и краем глаза успел заметить, что она закрыла лицо ладонью.
Я перерезал струной натянутый повод, и Мика остался лежать ничком. Мы помогли ему сесть. На запыленную грудь расширяющейся лентой хлынула из носа кровь. Правая рука торчала в сторону. Мы подвели его к воде.
Лиля, обмывая его лицо, бормотала:
Что с рукой, что с рукой?
Положите на спину его! приказал академик, швыряя ледоруб.
Кажется, вывих, морщась, выговорил Мика.
Вы ничего не понимаете в лошадях, сердито говорил академик. Аркадий, держите его за плечи, приказал он мне. А вы крепитесь, мистер укротитель.
Академик со свирепым видом дернул ему руку. Мика ойкнул и сел.
Лягте, у вас еще идет кровь из носа, посоветовал академик и дернул еще раз. Теперь пошевелите пальцами, согните в локте. Ага, получается! Теперь мокрую тряпку на нос, и никаких больше укрощений!
До ужина Мика лежал в палатке. Лиля сидела около него, смачивала ему лоб и не позволяла подняться, а он возмущенно кричал нам (в то время мы подковывали Серого.):
Братцы, что это за карантин!
На ужин мы явились с арбузом. Это был один из первых арбузов сезона. Он проделал громадный путь, пока добрался до нашей поляны: вызрел в Ошской долине, был куплен на базаре шофером нашей базы за пятерку у киргиза, затем в машине проехал пятьсот километров и преодолел пять перевалов. Лежал на базе в Мургабе, вызывая общее искушение, потом пересел в другую машину и был доставлен самим главным геологом экспедиции в наш отряд. Мы решили продлить его путешествие до ледника. Арбуз был запрятан во вьюк и, покачиваясь на лошадиной спине, десятки раз переправлялся через Танымас.
Я думаю, что вряд ли какой-либо из арбузов поднимался на такую высоту.
Еще не стемнело, но в палатке уже горела свеча. Академик в телогрейке из козлиного меха заваривал чай. Андрей Егорыч возился у приемника. Приемник пищал, гудел, трещал, но не говорил. Когда мы садились за длинный стол из ящиков, пламя свечи заволновалось и призрачные тени от наших фигур заплясали на брезентовых стенах.
Я торжественно водрузил арбуз на стол. Академик прослезился от изумления. Андрей Егорыч засмеялся как ребенок: старики неделю сидели на одних сухарях. Мы молниеносно покончили с арбузом. Вспомнив наш заговор, я под столом подтолкнул ногу Лили. Она обернулась к Мике и что-то ему пошептала. При свете свечи перевязанная голова, курчавая бородка, расстегнутая рубаха делали его похожим на кубинского революционера. Мика согласно кивнул Лиле, тогда она помешала ложечкой в стакане и как бы невзначай тоненьким голоском сказала:
Александр Дмитриевич, вы не могли бы нам рассказать немножко об Эйнштейне и теории относительности?
Да, да пожалуйста расскажите наперебой заговорили мы с Микой фальшивыми голосами.
Академик не ожидал такого нападения здесь, растерялся, но тут же спохватился.
Как то есть об Эйнштейне? Я с ним не был знаком.
Ну, о его теории, легко уступила Лиля.
Константинов тяжело вздохнул.
Вы все равно ничего не поймете! сказал он уныло.
Нам не надо ничего упрощать, правда, Мика? спросила Лиля.
Мика хотел взять кружку правой больной рукой и едва не уронил. Лиля удержала кружку и поставила перед ним.
Мика взял ее руку, пожал и не отпустил.
Что ж, попытаюсь, начал академик. Как бы это вам попроще
Я не мог отвести глаз от их соединенных рук
Теория относительности, как вам известно, была выдвинута более полстолетия назад заговорил академик.
Слова его доходили до меня точно из далекой комнаты. Я ничего не понимал, я только видел их руки. Вот они разъединились. Мика взял кружку, отпил, и опять сплелись их пальцы. Лиля, приготавливаясь слушать долгую лекцию, вздохнула и придвинулась к Мике поближе. Он что-то тихо ей сказал, она засмеялась и погрозила ему пальцем. Между ними возникло то общее, чего порой нельзя добиться годами Трещала свеча, метались по стенам наши фиолетовые тени. Говорил, все более увлекаясь, академик, а им было хорошо вдвоем. Я отвернулся
Пространство время движение невозможность абсолютного вычисления объяснял что-то мудреное Константинов.
Я для них сейчас так же далек как вон та звезда, которая только что завиднелась в треугольнике неба за палаткой и, дрожа, разгорается в бесконечном холоде вселенной.
Ну, вот вам и теория относительности! Академик взъерошил волосы и победоносно взглянул на нас. Вы что-нибудь поняли?