Снова Гоша наткнулся на архаров совсем неожиданно, когда мы переехали в глухие ущелья. Его послали на базу за продуктами, он попросил у начальника карабин. Возвращался в лагерь уже под вечер. В кабине рядом с шофером ехала повариха. Гоша трясся в кузове, на мешках, балансируя руками, в которых он держал два стекла для керосиновых ламп. Оранжевые космы облаков разметались над розовыми вершинами гор. Гоша все свои душевные силы сосредоточил на том, чтобы не разбить ламповые стекла. Вдруг машина резко затормозила, Гоша ударился спиной о кабину, и ламповые стекла взлетели к лицу. Из кабины высунулся шофер Степан Дорофеич и заорал:
Архары! Карабин, карабин!
Архары дымчатые, легкие, едва заметные в багровом сумраке мчались от дороги вверх на осыпь. Гоша упал на колени и положил карабин на борт. Грохнул выстрел, и последний архар, точно налетев на протянутую веревку, пал на колени, снова пружинисто вскочил, но побежал уже медленнее, отставая от стада.
Еще стреляй, еще! Ранил! крикнул Степан Дорофеич.
Гоша выпрыгнул из машины и, отбежав, упал на камень. Сердце колотилось так бурно, что толкало приклад карабина. Архар бился на осыпи, оседая на задние ноги. Новый выстрел вздернул архара, точно удар кнута, он опять полез на осыпь Гоша вскочил и заспешил наверх. Сзади бежал Степан Дорофеич.
Нож-то у тебя есть?.. Резать есть чем?
Архар вставал и ложился, сучил ногами в каменной россыпи, и сверху мимо Гоши катились окровавленные камни.
На, возьми нож! Степан Дорофеич схватил Гошу за локоть. Я не взберусь, задыхаюсь Дорофеич сунул нож в ладонь Гоше. Лезь, лезь скорее, а то побежит опять!
Гоша влез и, обессиленный, остановился над архаром. Это была самка. Она лежала на боку и поднимала и опять роняла безрогую светлую, узкую голову. Влажный темный глаз в белых ресницах отражал весь розовый простор неба. Тонкая нога с желтоватым копытом вытягивалась и прижималась к вымени. Гоша подошел к ней вплотную и остановился в недоумении, не зная, что же делать ножом. Он вдруг увидел, как из этих печальных глаз, от этого бьющегося тела на него изливается горестная мука.
Снизу, карабкаясь, вопил Дорофеич:
Горло, режь горло!
Гоша нагнулся с ножом над раненой самкой и поднялся снова В ее влажном глазу он увидел себя Дорофеич вылез и подбежал на кривящихся ногах, отбирая нож, крикнул:
Архаренка-то лови!.. Не видишь, что ли! Да вон, вон, наверху, левее!
Повыше, метрах в трех, на камне стоял удивленный архаренок и нетерпеливо перебирал ногами перед прыжком вниз, к матери. Гоша шагнул к нему навстречу и оглянулся на кряхтение Дорофеича. Присев на корточки, шофер вытирал о траву окровавленный нож. Гоша отвернулся и протянул руки к архаренку. Архаренок прыгнул ему навстречу, упал и попятился. Шерстка у него серая, а на груди белое пятно, словно он был в переднике. Гоша схватил его, поднял, прижал к груди, чтобы архаренок не увидел матери. А ее голова уже по-мертвому откинулась назад, и алое небо с космами облаков тускнело в стекленевших глазах.
Архаренка взяла к себе в кабину повариха, а у Гошиных ног в кузове положили тушу матери. От качки и толчков голова ее прыгала, и казалось, что она хочет подняться.
Уже ночью машина пришла в лагерь. Мы вылезли из палаток. Гоша опустил архаренка на землю. Он не держался на ногах, заморенный долгой дорогой, и лег. Мы стояли вокруг и светили на него фонариками. Архаренок недвижно лежал, положив голову на передние ноги, а Гоша взволнованно рассказывал о своей первой охоте. Казалось, он сейчас заревет.
Гоша замолк и с тревогой смотрел на архаренка.
Молока ему надо, сказал Дорофеич, подходя к нам.
Дорофеич сказал то, о чем думали все. Архаренок был так мал, что пока ему нужно было только молоко. Но у нас не было молока.
Может, сгущенного? спросил Гоша. Развели в миске сгущенного молока с теплой водой.
Мы присели на корточки, а Степан Дорофеич пробовал подсунуть миску под мордочку архаренка и окунуть в молоко губы. Архаренок равнодушно отводил голову и не слизывал даже капель с губ. Он не хотел пить сгущенное молоко, ему было всего два дня от роду. Мы сидели на корточках и молчали. Юрты были от нас километрах в сорока.
Гоша повернулся к Степану Дорофеичу и попросил:
Поедемте, Степан Дорофеич, за молоком к киргизам Пожалуйста.
Степан Дорофеич пожал плечами и показал глазами на начальника партии.
Пожалуйста попросил Гоша, поворачиваясь к начальнику.
Нет, нет! возразил тот. Ни в коем случае. Бензина мало, а утром в маршрут выезжать Нет, нет. Давайте спать.
Архаренка Гоша взял в свою палатку. Он положил его рядом с собой, прикрыл ватником. Едва только сон стал одолевать Гошу, вдруг раненая мать архаренка начала биться в кровавых камнях и все поднималась, падала и снова поднималась ее белая голова.
Архаренок дышал тяжело, губы у него были сухие. Гоша и спал и не спал в эту ночь: только задремывал и сразу просыпался от негаснущего красного заката, от бега архаров, от непомерной сосущей тоски. Он брал архаренка на руки и сидел, слушая его дыхание, ощущая слабое тепло его тела. Потом Гоше показалось, что на руках архаренку хуже, и он положил его на спальный мешок. На рассвете Гоше стало совсем не по себе. Он вышел из палатки, зачерпнул воды из сая и вылил на голову. Небо было зелено, как морская вода, где-то за хребтами уже поднялось солнце.
Утром архаренок был еще жив, только не открывал глаз и все облизывал губы. Гоша в этот день первый раз пошел в маршрут, потому что приехала повариха. Вечером, когда возвращались, Гоша заметил, как над сухим руслом сая кружил орел, кружил, высматривая добычу между камнями. Архаренка не было ни в палатке, ни в лагере.
Гоша пошел по сухому руслу сам и увидел его. Архаренок вроде спал, серый среди серых камней. Он лежал на боку, вытянув в сторону ножки с мягкими бахромчатыми копытцами.
Неподалеку на камне сидел орел. Ожидая, он вертел головой на длинной голой шее и разводил в стороны огромные горбатые крылья.
Гоша швырнул в него камнем. Орел с треском распахнул крылья, сорвался и поплыл низко над землей навстречу малиновому закатному солнцу.
КРАСНЫЙ ЛЕСРассказ
Посвящается памяти моего друга, художника Алексея Козлова
«А вчера из-за Павла Федоровича я заболел и не пошел в школу».
Ветер рвал-письмо из рук. Алеша придержал тетрадные листки и читал дальше.
«Я тебе хочу написать про Павла Федоровича, потому что мамка сама не пишет, только плачет. А бабушка просит, чтобы ты приехал. Ты являешься старший брат, и мамка тебя послушается, а она никого не слушается, а что скажет Павел Федорович, покоряется и нам велит».
Алеша вздохнул и потер, ухо застывшей ладонью пора бежать в институт на лекцию.
«Вчера он пришел резать восьмимесячного поросенка. Поросенка мы откармливали с весны, и он стал прямо как вепрь. Я помогал Павлу Федоровичу опаливать поросенка, а вечером мамка сготовила сковороду свеженины с картошкой. Павел Федорович наелся и стал дразнить нашего кота Фимку куском. Кот прыгнул и сильно укусил его за палец, потому что он хищник, жадный до мяса. Бабушка говорит: «Павел Федорович, довольно тебе робетиться». Павел Федорович за котом побежал и закричал: «Молчи, старая! Я этого вредного кота ликвидирую». Я захотел загородить Фимку, Павел Федорович чуть не стукнул меня по голове. Из-за этого я очень испугался и заболел. Он бегал за котом, а мы спрятались за печкой, только Маня смеялась, ведь она еще ребенок. Алеша, ты просил написать, о чем я мечтаю. Ты знаешь, я люблю рисовать, особенно природу. Даже во сне вижу то лес, то речку. Я надумал поступать в художественный техникум, чтобы получить права художника и документы. Я твердо буду стоять на этом. Если приедешь, привези бабушке очки. Все ожидают, когда ты приедешь.
Алеша перепрыгнул через курящийся поземкой сугроб и побежал на остановку. На бледном лбу, в переносье, сошлись резкие, точно угольком прочерченные, морщинки. Глубоко в скулах худого треугольного лица щурились светлые глаза. Месяц не писал своим. Надо немедленно ехать домой! И нечего думать об экскурсии в Ленинград. Прощай Эрмитаж, Русский музей и Медный всадник!
На остановке, постукивая себя портфелем по замерзшим коленям, Алеша прикрыл глаза и разом представил избу: ясно горит лампочка над столом, мать стирает у печи, по-мужски ходуном ходят ее лопатки на широкой спине. Бабушка на растопыренных пальцах держит пряжу. Володя примостился у стола, вырезает из чурки ракету. Манька стоит рядом, положила подбородок на край стола, таращит глаза, чтобы не заснуть. Пахнет березовым жаром; сверчок тренькает в темном углу. Кот Фимка ходит под ногами, саблей выгнув хвост, мурлыкает на всю избу. Только Павла Федоровича невозможно увидеть рядом с мамкой
Два года не видел Алексей родную улицу, покато уходящую к речке, к деревянному мосту. На перилах моста летом виснут пряди свежего сена, оставленные возами. Пахнут они лугами, рекой
Зимой на лыжах ребята выкатывались через мост на ту сторону. Кто храбрее, летел мимо моста, ухал в крутизну только снег вздымался столбом.
Два года не дышать березовым дымком из труб, не ступать по вечернему снегу по дороге к своим воротам. В проеме улицы синеют леса, в них прячутся неисчислимые села, полные теплой жизни; тянутся сумрачные лесные во́локи на десятки километров Над двором распростертая в облаках береза. Калитка под снежным навесом. Тяжелое заиндевелое кольцо. Два года не слышал он скрипучего голоса ступенек. В сенях застекленевшие поленья, исширканный ветхий веник. Алеша потянул на себя тяжелую дверь глаза застлало пеленой. Манька вскочила от стола.
Леша-а-а! Она кинулась к нему, чуть из валенок не выскочила, обхватила тонкими руками. Леша!.. Бабушка! Леша приехал!
Бабушка испуганно выглянула из-за перегородки стара совсем стала бабка, и внука уже робеет, стесненно улыбается.
Хлопнула дверь, Алеша по шагам узнал мать, обернулся. Она опустила на плечи шаль, шагнула к сыну, крепкими, тяжелыми руками прижала к груди. Два года не слышал он ее глухого голоса, насмешкой скрывающего судорогу в горле.
Что не писал, молчком подкатил?
Рады, а? Рады? спрашивал Алеша, оглядываясь. А где Володя?
Сейчас с улицы прибежит брат и, ныряя головой вперед, бросится к нему.
Мать, скидывая ватник, поспешно обернулась, рукой точно паутину отвела от испуганного лица, глаза застыли. Бабушка суетливо потянула пальто из рук дорогого гостя.
Где же Володя? повторил Алеша.
Мать метнулась к печи:
Что ж стоим-то, за стол садись!
Алеша положил руку на голову Маньки.
Где Володя?
Манька ссутулила плечи и беззвучно заплакала. Мать из-за перегородки выкрикнула злым голосом:
Со вчерашнего вечера ищем, всех соседей обегали. Нету нигде ну что ты поделаешь! Видно, она хотела последние слова проговорить весело, шутливо.
Алеша почувствовал, как морозцем шевельнуло волосы на затылке.
Что случилось-то?
Бабушка вздохнула:
Все говорил вот Алеша приедет, приедет
Мать, стиснув губы, поставила на стол тарелки, побежала к печи; в суматошных ее движениях он почувствовал упрямство, досаду, страх.
Что же случилось-то? спросил Алеша, открывая чемодан и доставая подарки: матери бусы, бабушке платок, Маньке капроновую куклу. Он подал матери бусы, улыбнулся по-мальчишески и сказал, глядя в ее убегающие глаза: Это тебе, мам И Володе подарок есть
Мать взяла бусы, качнулась к порогу, ткнулась в притолоку и тяжело закашлялась слезами.
Алеша сопнул носом:
Примерь, мам, подарок, примерь, однако
Что ж ему не то, что ж ему не так?! закричала мать. У нее задрожала худая шея.
Найдем, найдем мы его! сказал Алеша уверенно, твердо и сам окреп от своей твердости. Стыдливо улыбаясь, он потянул мать за локоть, и она тихо пошла к столу, вытерла лицо, с нечаянной улыбкой глянула на бусы.
Вчера под вечер все хорошо было, рассказывала мать, доверительно поглядывая на Алешу и радуясь, что он хорошо ест. Сидели, я из конторы пришла. Радио играло.
Алеша слушал внимательно и быстро ел. Бабушка молча кивала, Манька норовила вставить слово, даже вскакивала от нетерпения.
Чай стали пить продолжала мать.
Кто да кто чай стали пить? быстро спросил Алеша.
Ну, мы все Мать покраснела.
И дядя Паша! сказала Манька и втянула голову в плечи.
Кто он такой? ровно спросил Алеша.
Человек он здесь новый, но уже известный, механик, сказала мать и спрятала руки со стола. Сестра его продавщицей в сельпо, они родом из казаков. Он и в армии служил, и в Восточной Сибири работал на магистрали.
Ага, сказал Алеша. Так. Ну, радио слушали, чай пили
Чай пили, подхватила мать. А Володька своими рисунками занимался на столе, вот тут краски разложил, воду развел в кружке, ну, чисто мастерская Да вот, смотри, какие он виды накрасил.
Мать указала в угол. Там висели на гвоздиках ссохшиеся акварельные этюды, целая стопка лежала в углу на скамье.
Здесь был голубой заяц, тощий и озабоченный, какой-то прозрачный, он мчал в желтых сполохах. Малиновые пики кипрея таинственно окружали старый колодец. Был еще странный пейзаж: лимонное небо над красными, почти пурпурными лесами, глубоко уходящими в сиреневые бездны. Это было пронзительно знакомо и вроде бы невиданно.
Вишь ты, какие рисунки негодящие, сказала мать, он их не знай сколько каждый день наготавливает, да быстро так, ловко. Сидит и сидит, на улицу его не выгонишь. Угнется к столу и целую реку на столе разведет. Вот Павел Федорович и скажи ему: «Ты все мазюкаешь, а ничего не явственно, одни кляксы да кикиморы синие». Ну и стал у Володи рисунок брать, а кружка с водой опрокинулась.
Как это она сама опрокинулась? строго спросил Алеша.
Дядя Паша опрокинул, сказала Манька и тут же отклонилась от мамкиного шлепка.
Кинулся Володя кружку поднимать, об угол стола стукнулся и, ровно телок, на Павла Федоровича кинулся. Да ведь с кулаками!
Допек он его! вдруг сердито сказала бабушка и постучала по столу темной рукой. Допек!..
Мать оборвала ее:
Кабы он не вцепился в Павла Федоровича, то и не случилось бы ничего этого! Он отцепил Володьку от себя, тот головой бодается, обзывает человека старше себя! Павел Федорович его и подтолкнул за дверь: охолодай, значит, маненько
Алеша положил ложку.
Как же так, за дверь? спросил он, и сразу полосой вспыхнула бледная скула. Мам, как же вы-то, а? На мороз!..
Мать точно одеревенела, тающим голосом докончила:
Он-то его на минутку за дверь, а Володька тут же обратно вскочил, пальтишко схватил, шапку и побег! Мы за ним Куда!.. Темно!
Алеша встал, костлявым кулаком потер подбородок. Мать виновато посмотрела на него, вздохнула весь в отца. И отец так же вскакивал и тер кулаком подбородок в трудные минуты.
Ну и тип ваш Павел Федорович, ну и личность скверная! сказал Алеша.
Мать сжала губы.
Ты прежде разберись, сынок
Будем искать, найдем. Алеша решительно вышел из-за стола. Я сейчас пойду в сельсовет.
Алеша надевал пальто, когда дверь открылась и в избу вошел, привычно шагнув через порог, незнакомый человек в коротком черном пальто, в красном шарфе, и, как только гость растерянно метнулся от Алеши черным взглядом и беззастенчиво улыбнулся бритым свежим лицом, Алеша понял, что перед ним Павел Федорович. Не таким, совсем не таким виделся он Алеше в озлобленном воображении. Ни свирепого заросшего мурла, ни мутных глаз. Павел Федорович быстро взял Алешину руку в свои холодные жесткие ладони (Алеша не мог простить себе, что не выдернул тут же свою руку) и совсем по-свойски, очень приветливо сказал:
Здорово, Лёкса!
Алеша промолчал, чувствуя, что это человек, каких в деревне он не знал, далекий, непонятный.
Павел Федорович снял шапку, волосы у него оказались глянцевитые, на висках колечками, вдоль щек стрелками бакенбарды.
Вот ты, значит, какой, довольно миролюбиво проговорил Павел Федорович, разглядывая Алешу. Давно тебя ждали. Хорошо, что приехал до родного дома.
Павел Федорович говорил добродушно, даже улыбался, но Алеша почувствовал, как сохнет в горле от жгучей обиды: ведь из-за него ушел из дома Володя! Захотелось крикнуть Павлу Федоровичу в румяное его лицо: «Вы сюда не ходите!»