А также там находился почему-то и яхотя я-то ничем особо таким не прославлен, простой рядовой коммунист, не более. Но я человек дисциплинированный: сказали надо, значит, надо.
* * *
Американцы засуетились, сказал хрипло боевой пес Ворк. В Нарве и на Украине были замечены люди из «Скрепки».
«Скрепкой» у американцев называется долговременная операция по поиску всяких технологий, которые разработали не они, но которые им очень хочется заполучить. Как они ее начали в конце Второй мировой, так до сих и ищут по всему миру. Тем более что на свете есть много всякого интересного, не только Грааль. Одни советские оставили очень много всего. Но Грааль их интересует особенно. Наверное, думают, что могут извлечь из него что-то, что поможет избежать им неизбежного краха капитализма и победы всемирной коммунистической революции.
Ищут зацепки уже здесь. Через своих пособников, которых хватает. Скоро ждать гостей, заключил он.
Задействуем план Б, сказала фрау Мюллер.
Я немного ее зналпили кофе иногда после наших хранительских посиделок, она рассказывала кое-что о своей жизни, и я примерно представляю себе, что она понимает под планом Б. В нем всегда много труповне любит она ЦРУ США, это у нее уже что-то личное.
Это рано, сказал Ворк. Нужно отправить Грааль подальше. Куда-нибудь в глухомань. И затихнуть.
Я против, сказал Ученый Кот. Есть некоторые успехи. Нельзя бросать исследования.
Они еще ряд товарищей, но уже людей, занимался изучением артефакта, проводя с ним иногда целые дни. Хотя это очень непростопредставьте, что через вас проходят терабайты информации, при этом совершенно вам непонятной. Я пробовал пару разбыло ощущение, что мозг вот-вот взорвется. Но Ученый Кот и его товарищи лучше меня владели диалектикойа диалектика вещь сильная, поверьте на слово.
Даже если мы сможем извлечь и понять крошечную кроху того, что там содержится, это двинет нас на столетия вперед, сказал кот. Быть может, с помощью этой информации человечество выйдет из тупика, в который оно зашло.
Из тупика человечество выведет пролетарская революция, сказала фрау Мюллер. А вот если Грааль попадет в руки американцев, то возможна катастрофа. Я за то, чтобы исследования прервать, а Грааль спрятать как можно дальше.
Вдруг слово взял Шейх. Он, как правило, очень мало говорил, только слушал.
Нужно продолжать исследования. Мне кажетсяон сделал многозначительную паузу, что скоро исторический процесс резко ускорится, и победит тот, у кого будут новые знания.
Все задумались. Если Шейх сказал так многобольше, наверное, чем говорил при мне за все предыдущие встречи, то это были не пустые слова.
А как с американцами? спросил я. Они ведь люди без морали и совести, особенно если чего-то хотят. Целые страны в порошок стираютлишь бы получить желаемое. Как мы сможем защитить артефакт, если они возьмутся всерьез? При всем уважениия посмотрел на фрау Мюллер и пса, ведь за ними вся мощь Запада. А мы даже на свое государство положиться не можем, как вы понимаете.
Все понимали более чем. Мы обсуждали и ранее, не связаться ли с какими-то официальными структурами, которые могли бы помочь и в исследовании, и в обеспечении безопасности, и пришли к выводу, что это было бы ошибкой. Доверять нынешней властисамоубийство. Все проданоили продано будет. У них, кроме как про деньги, другой мысли нет. И чтобы эти деньги у них не отняли.
План Б, холодно сказала немка. Пусть американцы придут и останутся здесь навсегда. Как наши фашистские солдаты в вашем Сталинграде.
* * *
По не нами заведенной традиции в конце нашей встречи каждый дотрагивался до артефакта. Нам хватало обычно нескольких секунд, только Ученый Кот выдерживал больше минуты.
При этом каждый раз и у каждого было что-то новое, другое, не такое, как в предыдущий сеанс.
В этот раз я несся в каком-то тоннеле, стены которого переливались тысячами цветов и их оттенков. Одновременно звучало множество разных звуков, при этом звуки были явно упорядоченными, хотя и не составляющими некую мелодию.
Полет этот был, как и все предыдущие мои погружения, совершенно невыносим и я уже был готов оторвать руки от артефакта, как вдруг тоннель закончился и я оказался стоящим на дороге. Надо мной было небо в крупных, как алмазы, звездах, а нестерпимая какофония звуков сложилась в мелодию, незнакомую, но очень красивую. А прямо передо мной был лес. Самый обычный лес. В который уходила дорога, на которой я стоял. Рядом со мной была собака и коточень похожие на тех двух обормотов, которые сейчас с нетерпением ждали меня дома, чтобы нажаловаться друг на друга. Но эти были очень серьезными и сосредоточенными.
А еще я слышал шепот, но не понимал, кто это говорит и что он говорит.
Потом все резко пропало и я снова сидел в подвале, а артефакт лежал передо мной.
Все смотрели на меня с удивлением.
Что? спросил я обеспокоенно. Что-то не так?
Дело в том, сказал Шейх спокойно, что вы вдруг стали излучать свет.
Все закивали в подтверждение.
А еще сказали кое-что, сказал пес Ворк.
Что я сказал? вздрогнул я, потому что это всегда неприятно, когда делаешь что-то, чего не помнишь.
Скоро начнется, сказала левая террористка фрау Мюллер. Вы это повторили несколько раз: Скоро начнется. Скоро начнется. Скоро все и начнется.
Флешбэк седьмой: Кот Перманентный
Писатель наш получил известность, когда в середине 60-х в журнале «Юность» был опубликован его дебютный роман о молодых покорителях Севера. Тогда много выходило такой литературы, но писатель соединил в своем романе комсомольский пафос с техникой французского «нового романа», что было необычно и смело. Василий Аксенов, встретив писателя на каком-то литературном мероприятии, пожал ему руку, а Валентин Петрович Катаев написал о нем пару одобрительных строк в каком-то обзоре современной молодежной прозы. В общем, это был успех.
Следующий роман писатель создал для серии «Пламенные революционеры», взяв в качестве героя одного из руководителей Парижской коммуны. В столичных либеральных кругах к этому отнеслись с пониманием«революционерами» и хорошими политиздатовскими за них гонорарами не брезговали и самые отъявленные вольнодумцы, зато в «Правде» писателя упомянули в самых похвальных выражениях, так что, когда он подал в Секретариат Союза писателей прошение о выезде в Париж для работы в тамошних библиотеках и вообще в местах парижской эмиграции Владимира Ильича Ленина, то, учитывая приближение столетней годовщины со дня рождения вождя мирового пролетариата, ему пошли навстречу. Хотя и сократили срок заграничной командировки с трех месяцев до одного: молод еще, чтобы так долго по заграницам околачиваться.
Писатель, однако, нисколько не расстроился, и очень скоро стало ясно, почему. Потому что уже на второй день своего пребывания во Франции, он в помещении маленькой русскоязычной газеты, издающейся еще со времен белой эмиграции, провел пресс-конференцию, на которой заявил, что выбрал свободу и просит у французов убежища от страшного советского коммунистического режима. Это были 60-е годы, до потока советских писателей и работников культуры, который пошел в начале 70-х, было далеко, поэтому случай с писателем вызвал некоторый шум по обе стороны океана и гневную статью в «Литературной газете» с красноречивым названием «Отщепенец». Еще, хотя об этом и не сообщили, в секретариате Союза Писателей один мелкий чиновник иностранной комиссии лишился партийного билета и отправился работать редактором в газету «Рыболовный флот».
Но писатель, даже если бы и узнал об этом, нисколько бы не расстроился. Потому что мечта всей его жизниудрать из СССР, сбылась. СССР он ненавидел, кажется, с самого своего рождения, и порой сам удивлялся, почему эта страна так его бесит. А бесило его в ней всеот соседей-сограждан до ее идеологии и красных флагов. Особенно почему-токрасные флаги. Была у писателя на них аллергия. При этом, что особенно удивительно, и в школе, и учась в литературном институте, и сочиняя свои романы, он поразительным образом умел свою нелюбовь скрывать.
Но, наконец, его муки раздвоенного сознания закончились, и закончились самым что ни на есть удачным образом. Ему очень любезно предоставили необременительную работу в парижском филиале радиостанции «Свобода», которая заключалась в едких и язвительных комментариях к новостям культурной жизни бывшей Родины. На, пусть и скромную, но вполне хорошую зарплату, он снял небольшую квартиру-мансарду в Париже, и быт его очень быстро наладился. Тем более, что писатель человеком был нетребовательным, даже скромным, и того, что советский ад и бесконечный красный цвет остались позади, вполне хватало ему, чтобы чувствовать себя счастливым.
Да и Париж был прекрасен. Даже вид из окна его маленькой квартирынебо и крыши самого чудесного города в мире со стрелкой Эйфелевой башни вдали. Ради этого стоило помучиться, выдавливая из себя строки про дурацких комсомольцев, покоряющих несчастный Север, или про смутьяна-голодранца, вполне за дело расстрелянного версальцами у стены кладбища Пер-Лашез.
Вечерами писатель частенько сидел со стаканом красного вина у окна, курил сигареты «Gitanes» и читал очередную запрещенную в СССР книгу, взятую в русской библиотеке.
Но однажды это приятное времяпрепровождение было нарушено донесшимся с улицы мерзким кошачьим криком. Писатель высунул голову в окно и увидел, что прямо напротив, на соседней крыше, до которой был всего метр, сидит рыжий кот очень заурядного видаи, мерзавец, орет. При этом орет явно просто так, потому что никаких других живых существ вокруг не наблюдалось.
Э сказал писатель, пытаясь подобрать французские слова, с языком у него было не очень. Силь ву пле это не крие па
Кот удивленно оглянулся.
Русский, что ли? спросил он.
Да, русский, не менее удивленно ответил писатель, поразившись, насколько французский кот хорошо говорит на языке Бунина и Цветаевой.
Ты теперь тут живешь, что ли? недовольно буркнул кот.
Не тыкай мне, сказал писатель.
Это с чего это? Из графьев, что ли? Белой акации цветы эмиграции потомок? сказал кот. Мало мы ваших предков в Иртыше и Сиваше топили.
Во-первых, я из СССР, сказал писатель. Во-вторых, что это еще за мы? И, в-третьих, где ты так хорошо русскому научился?
Из СССР? задумчиво спросил кот и внимательно посмотрел на писателя. А чего тут тогда?
Я политический беженец! не без гордости ответил писатель.
Выбрал свободу? кота аж передернуло. Ну и ни фига себе люди встречаются на моем пути
Кот перепрыгнул на маленькое подобие балкона под окном писательской мансарды, ловко забрался на каменный козырек, на котором когда-то стояла кадка с цветком.
Колбасой не поделишься, свободный человек? спросил кот нагло.
Писатель покорно сходил на маленькую кухню, отрезал кусок салями, вернулся.
Кот презрительно обнюхал кусок, и с видом, будто делает невиданное одолжение, салями сожрал. Не сказав, естественно, даже спасибо.
Так откуда ты русский знаешь? снова спросил писатель.
Кот облизнулся, умыл лапами мордочку.
Вот что вас, советских, погубит начал лениво он, но писатель перебил.
Я не советский!
Советский, советский, промурлыкал кот. Даже если и антисоветский. Надо бы знать что мы, коты, говорим на универсальном языке, который понятен всемхоть русскому, хоть французу, хоть папуасу.
Это как? удивился писатель.
Да вот так. Универсальная грамматика. Ты про Ноама Хомского слышал? «Логические структуры лингвистической теории» читал?
Нет, сказал писатель.
Деревня, резюмировал кот. Каюк вашему СССР, короче говоря. Информационная закрытость до добра не доведет. Передай Брежневу. Когда его увидишь.
Писатель представил себе свою встречу с Брежневым и в ужасе помотал головой.
Но если коты, как ты говоришь, на всех языках разговаривают, то почему тогда вы не работаете переводчиками?
Не на всех, поправил кот, а на одном универсальном. А что касается переводчиков, то, может нас еще на цепь посадить и огород охранять? Нет, это не к нам. Для этого у вас другие хвосты есть
Вот так они, в общем, и познакомились. Про себя кот рассказывал мало, зато вечерами, когда писатель возвращался из своей парижской редакции радио «Свобода», приходил и слушал рассказы того про СССР. По некоторым замечаниям кота было понятно, что многое про страну он знает, но от ответов на прямые вопросы всегда увиливал, сразу начиная клянчить еду. При этом особое пристрастие испытывал к crème fraicheфранцузскому слабому подобию русской сметаны.
А потом случилось страшное. Худшее, что беглый советский писатель мог вообразить. Даже встреча с Брежневым не внушила бы ему такого ужаса.
Были первые числа мая, и в одну ночь Париж стал красным. В самом прямом смысле.
Кругом ходили молодые люди с красными флагами, на стенах и дверях появились миллионы листовок с серпами и молотами. И бесчисленные портреты Мао и Троцкого.
Троцкого! Которого писатель ненавидел даже больше, чем Сталина и Ленина. Потому что если последние были просто злом, то еврей Бронштейн был злом абсолютным. Выходцем из самого Ада.
Да и китаец со своими миллионами хунвейбинов никак не мог вызвать у него ничего, кроме ужаса.
Но самым страшным были все-таки красные флаги, которые развевались повсюду. И их становилось все больше. То тут, то там вспыхивали стычки с полицией, но она была явно не в силах навести порядок. В какой-то момент было возникла надеждакогда в парижской редакции «Свободы» кто-то рассказал, что де Голль уехал в Западную Германию, в расположение французских оккупационных войск, и скоро вернется с бронетанковой дивизией и разгонит всю эту левацкую сволочьно произошло ровно обратное. На следующий день встали заводы, забаставало десять миллионов человек, а на улицы вышли сотни тысяч рабочих из социалистических и коммунистических профсоюзов. И они несли те же мерзкие красные флаги, да теперь еще и портреты Ленина.
Забастовал и технический персонал парижской редакции, так что приходилось самим записывать на пленку программы и потом американцы отвозили эти пленки в Мюнхен, где на американской военной базе находились передатчикидаже курьеры забастовали, да еще обозвали работников редакции крысами американского империализма.
Когда просто сидеть в редакции и бесконечно обсуждать с коллегами происходящее стало совсем тошно, писатель вышел погулять по городу. Там все было по-прежнемуто есть красным. У какого-то театра стояла толпа, окружившая человека, говорящего что-то по-французски. Писатель прошел было мимо, но из слов собравшихся он понял, что выступающийэто никто иной, как Жан-Поль Сартр. Из любопытства он протиснулся поближе, чтобы лучше разглядеть печально известного левака-экзистенциалиста, хотя из того, что он говорил, он не понимал почти ни слова. Но вот что его поразилона плече у философа сидел кот. И не просто кота тот самый кот, который приходил к нему по вечерам жрать crème fraiche и слушать рассказы про жизнь в подсоветской России (так писатель по образцу старых эмигрантов уже называл свою несчастную Родину).
Потом с сиренами приехала полиция, началась потасовка, и писатель счел за лучшее отправиться домой.
Вечером, впервые за десять дней, у окна объявился кот. Был он потрепан и чихал.
Что, слезоточивого газа нанюхался? ехидно спросил писатель. А как там философа великогоне прибили?
Нет, лаконично ответил кот. Симона де Бовуар его утащила из-под раздачи.
В этот же вечер кот, наконец, рассказал по себя. Всю правду.
Оказалоськак писатель и подозревал, все с котом было очень непросто. Но самое удивительное, что история кота началась несколько тысяч лет назад.
Во время строительства великой пирамиды Хеопсаэто той самой, что в Египте, случилась первая в истории человечества забастовка. Историки, включая марксистов, врут, что пирамиды строили рабы. Строили их работяги, вольные люди, если, конечно, можно считать подданных фараона людьми вольными. Но никаких кандалов там, надсмотрщиков с бичами, то есть тогдашней вохры. У бригад строителей было даже что-то вроде соцсоревнования. И вот в какой-то момент случились перебои с поставками продуктов и оплатой за тяжелый труд по вырубке, обтесыванию и перетаскиванию каменных блоков. Фараон еще и войну затеял с соседями, может, даже с евреямито есть прямо как Насер годом раньше с Израилем, а война всегда дело затратное. В общем, сэкономить решили на трудящихся, как это потом у всех фараонов будет принято. Но жил у египтян один кот, который был вроде как локальным божеством для пирамидостроителей. И этот кот, вместо того, чтобы уговаривать рабочих потерпеть, занялся равно противоположнымстал их подбивать на коллективный протест в виде прекращения работы до полного погашения задолженностей по зарплате и продовольствию. И подбил-таки, мерзавец этакий.