Румянец яркий горит на щеках. И сама девка - не девка, но матка уж - тянет тонкие руки к младенчику. И гладит малечу, пытаясь унять жалостливый плач.
И за плачем тем не слыхать, что деется за забором, как беснуется толпа.
А молодица укладывает дитя на груди. И когда то, уютно улегшись на теплом материнском теле да зажав розовый круг полной груди меж щербатых десен, успокаивается, Мара вдыхает сладкий запах, что у самой головки. Улыбается, шепчет:
- Ярослава.
И закрывает глаза.
А где-то там, в Чертогах Небесных, Пряха удивленно оборачивается за плетенку, что только-только отдала душу живую. Приглядывается, хмуря бровь, и охает. А стебель загорается огоньком сребным все ярче, все сильнее.
И Пряха бросается к вязанке, чтоб успеть. Ручник сплести? Нет, на то уж часу не хватит. И если душе родиться нынче надобно...
Небожительница поднимает с деревянных половиц полотно, что еще хранит тепло дитяти, мамке переданного. И оборачивает им другое. Дурно то? Дурно. Да только кто ж ее, душу эту в свет пустил?
Пряха не знает. Не бывало такого. Значит, связала души две меж собою?
Связала.
Судьбы переплела? Переплела.
И, стало быть, нынче их таких двое. И в каждом жизнь и погибель другого.
***
- Таких ночей давно не бывало! Анка, поглянь на небо! - Немолодая женщина устало прислонилась к холодной стене избы. - Диво!
Небесная гладь, щедро сверкавшая россыпями звездной росы, казалась бескрайней. Куда ни глянь - все одно. Но вот за самым горизонтом что-то сверкнуло. Ярко, порывисто.
Зарница? Быть не может! Где ж это видано, чтоб хлебозары сияли зимой?
- Диво... - Только и протянула баба, уставясь на темнеющее небо.
Она крепче укуталась в меховой тулуп, закрывая вспотевшую спину, и протянула руку дочери:
- Дай напиться!
Девка тут же подала матери глиняный жбан, и та шумно глотнула свежего молока. Анка поежилась от страха, глядя на неспокойную толпу у забора, и вопросительно покосилась на мать:
- Скоро-то?
- Кто ж его знает, дуреха! - Баба по-доброму обругала девку: пятнадцатая зима, а доселе жизни не знает: - Это ж как...
- Воды, девки! - Тучное морщинистое лицо просунулось в дверной проем и тут же нырнуло обратно: - Баба помирает. Плохо дело...
Она сморщилась от кусачего мороза и с силой захлопнула двери, а испуганная Анка схватила мать за толстый рукав:
- Боюсь, - промямлила она, - дай остаться!
Не оборачиваясь, мать ответила:
- Дура ты, Анка, - мертвых бояться! Дура! И дитя еще! - Она сурово глянула на дочку, заставляя ту упереть взгляд в пол: - Ладно, будь по-твоему! Но смотри, здесь не лучше! Вон, - она кивнула в сторону гудящего людского улея, - гляди в оба!
И, выпустив наружу клуб белого пара, скрылась за дверью. Анка слышала ее тяжелые шаги и возню в доме, и на секунду ей стало легче. Зачем она здесь? Ажно мало баб в селе?
- Блудница! - Женский голос из толпы прервал ее сомнения, напомнив, отчего она мерзнет на крыльце. Мало у кого было такое же доброе сердце, как у ее матери. И мало кто согласился помочь бедной Маре.
Анка поежилась.
...принести в подоле дитя!
Самое страшное, что могло случиться с девкой! Она с ужасом представила себя на месте Мары и согрешила в мыслях: да, она бы просила старую Крайю не о родах. Уж лучше истекать кровью, только не ждать участи от беснующихся праведников!
Да и в былое такого не привечали, чтоб девка одна рожала. Зачинали-то, поди, двое. Где ж молодец? Кто обучит дитя, кто защитит малечу? Да только после прихода на эту землю новых храмов стало еще суровей.
Толпа взволновалась еще больше, и теперь Анка не знала, правильно ли поступила, оставшись на холоде.
"Ничего, - сказала она сама себе, - ничего! Здесь куда лучше".
Мириады звезд медленно таяли, уступая место багрянцу. Анка задрала голову, чтобы уйти от тяжких мыслей. Батька сдержит людей, но что станет с ними после этой ночи? Всего зиму их село не воюет, и теперь бы жить...
Вот зараза! Надо ж было Маре брюхо отрастить! И ведь чуяла Анка неладное, когда девка чужая объявилась на Пыльном Тракте. Нежданно-негаданно. Без мамки, без папки. И на вопросы отвечала, отмахиваясь: дескать, нет у нее ни избы, ни родных.
Купцова дочка, отца которой при разбое загубили. А тело купеческое показать не может...
Словно бы и памяти нет.
А сама-то на приблудыша не сильно похожа. Сарафан добротный, пурпурной нитью расшитый. И рубашка беленая, не чета тем, что девки Светломеста носили. Бусы вот перловые продала: видно, хватило разумения, что посеред села не сильно-то наденешь такие.
И на других дворах - бабы были не глупы, чуяли в ней гнильцу - Мару спровадили. Отказали что в крове, что в еде. И надо ж было Крайе пожалеть непорожнюю! А все оттого, что своего дитя не нажила. Вот и дрогнуло знахаркино сердце...
Анке стало стыдно за такие мысли, и она подняла глаза к небу:
- Господи, - попросила она тихо, - помоги Маре!
Не то чтобы девка верила, что ее услышат. Просто ей стало не по себе от дикого бабьего крика.
Бледная, закутанная в мокрые простыни Мара...
Ссохшееся, впалое лицо. Вычерненные круги под глазами - как от угля. И огромный живот.
Анку снова передернуло.
Толпа бесновалась все сильнее. Батька с дюжими мужиками стояли насмерть, только их сил уже не хватало.
Тут и там прорывался какой-нибудь мужик. С вилами. С сохой.
Как на вурдалака!
Анка перевела взгляд с обезумевших людей на необычайно тихое небо, что рождало первые лучи. Ночь прошла, уступив место морозному утру.
Девка резко вдохнула студеного воздуха. Прогнала дремоту и прислушалась.
Тихо!
Недобрая тишина, звенящая!
Анка боялась такого часу. Она чутьем понимала: вершится важное. Но бессилие пугало девку. Пугало не меньше толпы.
И тут раздался крик!
Сильный, звонкий - голодный к молоку и жизни.
Крик младенца.
Анка выдохнула.
Свершилось!
Она собралась бежать в хату, как лавина хлынула. Прорвавшись сквозь батьку, люди кинулись к избе знахарки, выкрикивая на пути жуткие ругательства. Анка так испугалась, что не смогла ступить ни шагу.
Огромными от ужаса глазами она видела и приближавшихся баб, и беснующихся мужиков. Разглядела и храмовничий знак, что летел поверх голов. А вот двинуться не могла.
Десять шагов, пять, три...
Батька далеко, он не спасет!
Анка зажмурилась.
И - ничего!
Девка открыла глаза, пытаясь разобрать, что произошло. И не поняла. Перекошенные от ярости лица всего в шаге от нее. А все застыли.
И тогда она сообразила. Только один человек мог заставить их молчать. Старая Крайя.
Знахарку в Светломесте боялись. Уважали. И, уходя из старой избы, трижды плевали по-за левое плечо: кто его знает, с какими силами она дружбу водит, чтоб скотину лечить да людям помогать. И ведь не помер пока никто, за помощью к ней пришедши. А не верный ли то знак?
И, словно в подтверждение этих мыслей, позади раздался сильный голос:
- Уходите! Вам некого судить!
- Блудница! - Голос говорившей бабы был куда слабее прежнего. И не нашел поддержки среди своих: старую Крайю боялись.
- Мара померла, - знахарка тяжко вздохнула. И резко предупредила: - дитя я не отдам!
Несколько людей отошли в сторону, пропуская вперед молодого храмовника:
- Отдай дитя блудницы в храм. Даю слово, там оно вырастет...
- Яра останется здесь! - Знахарка казалась непреклонной. Словно бы скинув зим так двадцать, она и сама походила на молодицу. Даже седина в волосах ныне гляделась не белесой, но пшеничной. - Видали хлебозары зимой? То-то и оно - знак это. Если с ней что случится - не бывать больше миру меж Княжествами.
Храмовник открыл было рот, но люди снова загудели. Взволновались, проклятьями сыпля. Многие бабы не дождались нареченных, что навсегда остались в землях Степи. И нынче, когда наступило затишье, понимали: дитя блудницы - ничто по сравнению с карой небесной.
- Оставь! - Прокричал кто-то из толпы. Голос женский, хоть Анка и не узнала, чей.
- Если старая Крайя хочет, пусть берет дитя! - Литомир, деревенский староста, решил за селян. Он был мужиком лихим. И лихость его угадывалась что во взоре диком, что в сбитой кряжистости фигуры. А оттого с ним и не связывались, почитая не только за старосту - хозяина Светломеста.
Несколько голосов ободряюще прокричали согласие, и люди стали потиху расходиться. И только храмовник остался:
- Ты навлечешь на нас гнев! Отдай младенца, и я навсегда оставлю тебя в покое!
Но Крайя не слушала. Она никогда не была матерью, но лицо малечи до сих пор стояло у нее перед глазами:
- Я помру за нее, Богослав. Запомни это.
И старуха ушла в дом, оставив удивленную Анку таращится на храмовника.
***
Руки двигались сами собой.
За то время, что Мара жила с Крайей, та успела полюбить девку. Да и как не любить-то? Такого кроткого нрава поди поищи - все одно, не сыщешь. Немногих на своем веку привечала знахарка, да только все сгинули. Вот и эта в могилу сошла...
Ночь подходила к концу, небо тут и там вспыхивало красноватыми всполохами. А Крайя торопилась. Уж как не поспеет...
Знахарка понимала: ворожба, родящаяся в час Симаргла, проведет девку в Туманный Лес, передаст в руки Хозяину Стылой Избы. А уж он не обидит, пожалеет сироту. Укроет и перинами пуховыми, и шкурами меховыми. Не останется Симаргл равнодушным перед красой юной. Да вот коль заплутает Марка, не найдет дороги...
Она бросила короткий взгляд на тощее тело, замотанное в белую холстину. Через годину за ним придут. Унесут на капище, засыплют землей. И разойдутся по домам, позабыв о поминальной вечере.
И ей поспеть бы...
Красная нитка сплеталась с синей. А знахарка все читала слово. Раз за разом. Узелок за узелком. Наговором, приказом, заклятьем питала жгущую пальцы нить. И та сверкала, впитывая ворожбу. Вспыхивала. Кололась.
Рвалась на волю. Вилась, словно бы живая.
И тяжко было знахарке удержать такую мощь. Пальцы схватила судорога, а старуха наклонилась к наузу, укрыв его телом. Выждала. А как пальцы снова стали гореть - продолжила.
Красная нить - обещание жизни младенцу.
Синяя - чтоб удержать сухие листья ольхи, дерева покойницы родового.
И желтая. Как птица, что реет на флаге чужачки-Мары...
Ярослава заворошилась в люльке, но Крайя не двинулась. Уж коль и поплачет маленько - только легкие раздышит. Да науз прерывать нельзя - сила остановится, войдет в сырую землю. А ей бы сберечь Мару даже там, в лесах Симаргла.
Старая знахарка на миг закрыла глаза. Долго она пыталась воззвать к былому дару, молила небесную матку, судьбоносную Макошь, о девке. Да впусте. Не слыхала теперь ее небожительница, не откликалась на зов. Один только Симаргл - Хозяин Туманного Леса - провожатый мертвых душ, мог чуять зов таких, как она. Да что Симаргл? Никогда он не отпустит душу, по которую пришел. Не отдаст еще пылающее жизнью сердце Пряхе, чтоб та нитки в полотне судьбы перепряла.
Оттого Крайя и плела науз, повязывая одно волоконце поверх другого.
Мощный оберег не сломать - сила в нем огромная. Не чета другим.
Да только как прознает храмовник, что она к старым богам взывает, прозовет ведьмою. Вон и так волком на нее глядит. Все ждет, когда та оступится. Крайя усмехнулась. Уж коль оступится - и ему не жить. И рука не дрогнет перед этим куском вонючего мяса, что возомнил себя выше других. Поклоны в землю шлет, песнопениями храм наполняя... Крайя сморщилась. Душу-то этим не излечишь, коль слова не от сердца идут.
И ведь есть в селе те, у кого слова святыми выходят. Тот же дядька Казимир. Он-де служил в храме, пока с воеводою спору не начал.
Верно служил, исправно.
И песнопения его не просто воздух сотрясали - до нутрей пронизывали. А люд прислушивался к речам его. Да только что чистота речей, когда человек неугоден воеводству?
Вот и Казимиру бы промолчать, оставив в покое что самого воеводу, что сына его, старым обычаем из родного дома изгнанного...
А за мальцом и самого Казимира погнали. Из храма.
И теперь вот головою всему - Богослав, человек серый, если не сказать темный. Низкий. Гнусный...
Крайя едва удержалась, чтоб не разорвать слово святое, питавшее пальцы. Готовый науз грел руки.
Старуха улыбнулась.
Верный признак - тепло. Да покалывание еще. Коль почуешь их от наговоренных ниток - знай, слово твое дошло до богов. А уж они не подведут. В Небесных Чертогах помнят о долге.
Крючковатые пальцы легко раскрутили посмертину, коей укутали покойницу, и, приподняв тяжелую голову, обвязали вокруг шеи оберег.
Так то...
Только тогда Крайя устало села на лавку, прислонив спину к остывающей печи.
Не уберегла девку. Не смогла. И ведь сердце надрывно выло, предвещая беду. А она все верила, дура старая, что сможет переломить начертанное.
Хотя начертанное ли?
Сложись судьба Мары другим образом, лежала бы она в это утро на столе?
Крайя задумалась.
И ведь спаслась девка от черного взора, от которого бежала, и все одно - померла.
Знахарка вскочила.
Может...
Нет, такому не бывать! Уж почуяла бы она - не дитя. Да и чутье еще не подводило ни разу.
Да только цепь из звеньев беды продолжала складываться. От кого бежала Мара? От чего?
Крайя не знала. Не говорила ей девка. Но и этим молчаньем сообщала пожившей бабе многое. Понимала та: сила не человечья шла по стопам несчастной. Только ведь молодица успокаивала: мол, полноте, матка, не печалься.
И когда Крайя нашла в лесу Черную Гниль, ползущую от Чертовой Ямы, думала - почудилось. Откуда взяться в этих местах такой напасти? Ведь одна только тварь может такое пустить...
Знахарка замотала головой, припоминая другое.
Вспомнила, как Мара по осени за грибами ушла. И уж вечереть стало, а ее все нет. Да и брюхо уж нос подпирало. Крайя взбеленилась поначалу: не хватало еще темнотой непослушную девку в лесу искать. Мало ей пересудов, так еще и дитя вздумала сгубить, глупая.
И знахарка бросилась вон из избы.
Петляла, искала. Бродила по нахоженным тропкам - а лес словно бы чужой. Молчит, не отзывается на слово. Только заунывно шелестит пожухлой листвой: мол, что с меня, старого, взять?
И Крайя поняла: беда приключилась с Марой. Не придет девка, коль не помочь. А где ж искать ее?
Вернулись они тогда под первые крики петухов.
Знахарка так и не смогла вылечить рану, оставленную клыками зверя. А беленица уж и в тело вошла, кормясь жизнью Мары. Заблудшая душа всегда голодна. Не наедается ничем, сколько ни съест. И если б не она, старая, не выжить бы девке.
Отпаивала тогда отварами целебными, наговорами тело увещевала да нитью края порванные шила. Спасла в тот раз.
Да только не сейчас.
Скупая слеза пробежала по глубокой морщине, упав в угол рта. Соленая. Крайя уж и забыла, каково это - плакать подобно человеку. А коль и забыла, то и теперь реветь не станет.
Ясно одно: малую спасать надобно.
Да оберегами пристанище Мары выложить, чтоб нечисть, идущая по следу той, ничего не прознала.
Уж потом, после похорон, Крайя прижимала тонкое всхлипывавшее тельце. По кому плакала новородка? Матки-то не знала. А выла горько. Как будто полынь жизни раскусила на мягких почках зубов. Да и место ли дитяти на капище?
Вот только Крайя не осмелилась оставлять малую дома одну. Знай, храмовник этот не отступится. А между ним и дрожащей крохой только она.
Знахарка обвязалась широкой холстиной вокруг груди и уложила в нее сморенное слезами дитя.
Обернулась по сторонам. Прислушалась.
Ничего.
Пальцы принялись царапать стылую мертвую землю, уже припорошенную новым снегом. Знахарка шептала, укладывая дощечки-знаки в погост. Охоронные руны - старые, как сами боги, которых изображают.
Руна Огнедержца у головы покойницы. Чтоб не проглядел девку, теплом согревая.
Руна Макоши над остановившимся сердцем - чтоб продолжало пылать любовью в Туманном Лесу, оберегая родное дитя.
Руна Симаргла в ногах. Облегчающая путь покойницы, да прокладывающая дорогу по тайным тропкам, скрытым по-за туманами.
И еще одна.
Старая.
Древняя.
Проклятая.
Та, что сможет сберечь от мрака, идущего по стопам.
***
Гибкое тело извивалось подобно змее.
Сильное, но вместе с тем податливое. Мягкое, нежное.
Он знал ее вкус, запах. Помнил каждый изгиб - и все равно не мог насытиться. Не поспевал даже за те часы, когда ставни закрывались на ночь. Вот и теперь...
Рассвет скрежетал в окна утренним холодом, замешанным на промозглой сырости. Он не любил рассветы. Лишь ночь.
Мужчина сомкнул глаза. Так ярче. Больше. Успеть бы...
Мир перед глазами полюбка заискрился, пошатнулся - и он с шумом выдохнул, произнося имя жены. Единственной.