Денис ИгумновДелирий
Запах жжёного кофе
Как на санках. По крайней мере, таково моё первое впечатление. Бесконечные линии синего цвета, плавные переходы, повороты. Своего тела я не чувствую, просто освобождённое от тяжести телесных пут сознание с космической скоростью летит через частицы состояний, а не форм. Можно видеть, если это вообще можно назвать виденьем, и происходящее, увлекающее, не насильно, но стихийно, сине-белыми скользящими линиями фотонов впереди и одновременно убегающее конусообразное сужение из тех же энергетических рукавов, рождённых невидимым источником где-то глубоко там в ожидающем меня отсутствии, несущихся навстречу по кругу и от меня, позади. Длится это недолго, а может быть, всегда. Но этому «всегда» приходит конец. Мысли концентрируются в точке восприятия происходящего здесь и сейчас, все тревоги убегающего мира, переживания, заботы, полностью исчезают. Таким открытым, обнаженным, словно в первый день своего создания, я и вхожу в своё параллельное вчера.
Наверное, сейчас утро. Окутавшая деревья призрачная дымка тумана невесомым саваном отступившей ночи под лучами бледного, измученного бессонницей солнца льнёт к земле, впитываясь грибной влагой в бесплодный, остывающий грунт, выпадая хрустальными ягодками росы на стеблях поникшей травы и ставших под чарами осени прозрачными, потерявшими свой жизненный цвет, листьях.
Можно подумать: стою на опушке леса. За спиной расстилается мятым травяным покрывалом пожелтевшее поле. Впереди, притаившись в гармоничном хаосе, стоят полки смешанных лиственного леса. Но глухой, едва различимый техногенный гул, сопровождающий утреннее безмолвие природы, скорее говорит о том, что я в городском парке, а не в лесу. Значит, мне всё равно в какую сторону двигаться, в любом случае я выйду к людям.
Вокруг меня вялая трава примята в радиусе двух метров. Она поменяла свою форму, расплылась раздавленная невидимым грузом, вспотела салом. Белый густой налёт покрывает жирным блеском все склонившиеся перед взнузданной, подчинившейся человеку буйной силой, пришедшей извне, листочки и стебельки. На мне одета та же одежда, в которой я и отправился в путешествие. Жёлтые высокие ботинки на толстой ребристой подошве словно излучающей изнутри мягкий свет. Чёрные плотные джинсы, фирменная водолазка, облегающая своей блестящей тканью мой торс, короткая кожаная курткатолстая, тяжёлая, даже зимой дарящая уютное тепло. У себя дома я ничем особенным не выделялся из толпы, а вот здесь меня смело можно записать в самые настоящие стиляги. Если, конечно, мне посчастливилось оказаться там, где изначально задумывалось.
Иду по лесной тропинке, она, извиваясь, ведёт меня всё дальше, туда, где в верхушках деревьев видны дыры далёких просветов. Через двадцать минут плутания по лесу выхожу на проезжую дорогу. Мимо меня двигается жиденький поток машин. Автомобили сплошь отечественные, преобладают «Жигули» и «Москвичи», реже встречаются «Волги», «Запорожцы». Через дорогу от меня стоит квадратная светло жёлтая арка, приглашающая продолжить путь по облагороженным местам парка. Около неё застеклённый стенд, своеобразная доска почёта, с надписью крупными пластмассовыми буквами, идущей поверху«Лучшие Люди». В глубине коробки стенда на меня чёрно-белым взглядом глядят фотографии человеческих голов. Женские и мужские лица хранят печать одинакового выражения монументальной веры в завтрашний день. Они слеплены на один манер несгибаемых, ни при каких обстоятельствах, строителей светлого будущего.
Чуть дальше вижу остановкусерый жестяной навес, поддерживаемый чёрными железными стойками. Задник остановки закрыт толстенными мутными стеклянными кирпичами-ячейками. Перейдя дорогу, читаю расписание на жёлтой дощечке, прикреплённой на левой стойке остановки на высоте двух метров. Здесь останавливаются всего два автобуса. Интервал их движения пятнадцать минут. Но столько времени мне ждать не приходиться. Вдали показывается жёлто-кислый ЛИАЗ. Своими округлыми допотопными формами и кругами передних фар, похожими на розетки с вареньем, он будто молча кричит мне, показывая всем своим видом: я оказался именно там, где нужно.
Двери этого монстра не разъезжаются в стороны, а складываются в книжку, их створки стучат друг об друга с сухим дребезжанием. Внутри автобуса душно пахнет бензином. На излишне мягких сидениях сидят пять пассажиров. Мне кажется, они выглядят как колхозники. На головах двух женщин надеты прозрачные косынки, синего и зелёного мушиного цвета. Под пальто неопределённых, перетёртых в серо-коричневое оттенков одна носит шерстяную кофту, вторая -свитер. Мужчины в куцых коричнево-серо-болотных плащах все при шляпах. Из своих брюк они будто бы уже выросли, портки доходят им лишь до внешних косточек ног, видны носки. Обуты они в добротные, но до странного непривлекательные ботинки на плоских каблуках.
На меня обращают внимание, мой внешний вид притягивает внимание пассажиров своей показной праздничностью, карнавалом ярких цветов, дороговизной. Я ощущаю себя солнцем в этом царстве приглушённых серых красок. В конце салона стоит саркофаг оплаты проезда. Это такая железная коробка, верхняя половина которой защищена усечённой пластиковой пирамидой со скруглёнными углами. Туда сверху в щель опускаешь пять копеек и с помощью круглой ручки, приделанной на боку коробки, откручиваешь себе билет, при этом ты видишь, как монетки по рёбрам транспортёра ползут к краю и падают в невидимую глубь ящика. Полное самообслуживание. Никто не следит сколько конкретно ты туда бросил денег и сколько билетов себе отмотал. Пока людям доверяют.
Здешних денег у меня нет, и я беззастенчиво пользуюсь таким соблазнительным для мелких махинаций положением. Сымитировав оплату проезда, откручиваю себе билетмаленький прямоугольный кусочек газетной бумаги, с напечатанной на нём информацией о стоимости, порядковым номером и т. д. Встаю около заднего обзорного стекла. Меня распирает любопытство и поэтому, когда мы въезжаем в городские кварталы, с небывалой жадностью начинаю рассматривать окружающий меня и навсегда сгинувший в вихре времени мир.
Все предметы вокруг носят на себе отпечаток стареющей идеологии великого государства: начиная от не горевшей световой подсветки (её включат позже, вечером) в форме звёзд, облюбовавшей разлапистыми паразитами столбы фонарей, до лозунгов и плакатов на административных зданиях, заменяющих современную рекламу. На одном из таких плакатов, на классическом красном фоне вижу знакомую с детства и уже подзабытую троицу профилей коммунистических гуруМаркс, Энгельс, Ленин. Плакат ограничен такими же лампами, какие используются в праздничных звёздах, по виду обычными бытовыми, только окрашенными в разные цвета. Сейчас они спят, а с наступлением ночи начнут нести свою трудовую вахту, освещая указующие слова девизов, показывая всем с чем в сердце надо жить и куда надо идти.
От всего этого примитивного городского пейзажа веет железобетонной стабильностью. Отсутствие внешних волнений парадоксально порождает в обществе глухое недовольство. Оно пробралось под кожу лиц большинства советских людей. На дворе только 1985 год, а они, ещё не осознав разумом, уже стремиться разрушить этот серый покой, этот санаторный рай, обменять его на цветные фантики распада империи. Люди готовы за яркую упаковку, химический вкус ароматизаторов жвачки, разрушить свой привычный быт, отправится в погоню за навязанными им извне дикими принципами первичного накопления капитала. Раз ты мыслящий индивидуум, значит должен делать бабки и это единственно возможный путь, а если не можешь, не умеешь или, упаси бог, не хочешь, то ты лузер.
Проблема закрытого общества кроется в недостатке достоверной информации о происходящем вне зоны его подавляющего влияния. В таком состоянии любая красочная ложь, не похожая на официальную точку зрения, воспринимается обществом, как непреложная истина, скрываемая государством в своих корыстных интересах. Сейчас советские люди пока ходят на работу, выступают на партийных собраниях, верят в социализм, а пройдёт всего три года и вместе с повальным дефицитом, ущербной гласностью, бессилием одряхлевшей партийной верхушки, начнут орать: «Долой! Доколе! Тюрьма народов!», откроют свои сердца злу и как по волшебству за несколько дней перекрасятся в манящие яркие краски желанного мира денег, но будут обмануты, не получат ни шиша и, так ничего и не поняв, затаят обиду на свою Родину. Но всё это произойдёт позже, а сейчас мне, кажется, хочется верить, что история помилует многострадальный народ, сделает остановку и пойдет, не сворачивая, по пути проложенным нашими героическими предками.
На остановке "Дом культуры" выхожу. На углу рядом с остановкой стоит красно-белая будка телефона. Железная поверхность облеплена рыжими пятнами ржавчины, дверь погнута, не закрыта, верхнее стекло в ней выбито. В этом времени уличные телефоны востребованы. Серая коробка телефона с диском набора номера и висящая на рычаге тяжёлая пластмассовая трубка будят забытые воспоминания о торопливых словах двухкопеечных разговоров, пробивающихся сквозь неистребимые помехи. Да, подобный разговор стоит всего две, такие дорогие тогда (то есть сейчас), копейки. Телефон! Даже не модерновый таксофон, а телефон с диском набора номера!
Прежде чем приступить к выполнению миссии, хочется посмотреть ещё, насладиться этой жизнью, окунувшись в забытую обстановку детства. Прохожу мимо стройки. Что здесь строят непонятно, долгострой затянулся на несколько лет. За деревянным забором лежат плиты, кирпичи, мотки арматуры, мешки со стекловатой, стоят вагончики для рабочих, а самих работ не ведётся. Вырытый котлован с лабиринтом бетонных свай фундамента облюбовали для своих опасных игр мальчишки. Они же потихоньку тащат всё, что плохо лежитпроволоку, куски кабеля, шурупы, дюбеля.
Дальше на углу улицы стоит деревянный домик. Насколько я помню это палатка, в которой должны торговать мёдом, но я так ни разу никого там в детстве не видел. Про мёд узнал, когда мы с ребятами забрались туда внутрь и нашли внутри несколько коробок с наклейками для банок с коричневым рисунком сот и банальной надписью«МЁД». Потом мы их в своих играх использовали как деньги, уж очень они, по своему размеру и цвету, походили на советские рубли.
Ощущение такое будто я, наконец-то, вернулся домой. Затянутое тучами небо пропускает сквозь себя мало света, город кажется каким-то не выспавшимся, и это усугубляет мои воспоминания об идеальном детстве обыкновенного советского ребёнка. Я раздваиваюсь, мне становиться грустно от того, что я не могу здесь остаться навсегда и поэтому мне поскорее хочется закончить свою миссию. Но до назначенного срока остаётся время, много времени.
Сворачиваю в проулок и оказываюсь рядом с магазином с вывеской, обозначающей его торговый профиль"Молоко". Внутри очередь. Маленький зал, несколько прилавков: торгуют молочными продуктами, сыром, колбасой, майонезом. Отдельно стоит кассовый аппарат, прикрытый стеклянными экранами. За ними сидит дородная тётка и пробивает чеки на заранее завешанные продавцами продукты. Продавщицы хмурые нервные женщины, отпускающие товар с видимым одолжением. В основном в магазине собрались представительницы прекрасного пола. Почти у каждой в руках хозяйственная матерчатая сумка, полиэтиленовых пакетов не видно. Самый шик, когда на сумке изображён коллаж из журнальных обложек или набросок портрета романтически настроенной девушки. Одежда на всех женщинах блёклая, с приглушенными, словно выкаченными цветами. Неожиданными контрастами мелькают вызывающе яркие пятна кошмарных оттенков малинового или оранжевого цвета. Модницы напяливают на себя агрессивную синтетику, чтобы хоть как-то выделяться из толпы. Заграничных вещей мало, джинсы пока ещё редкость, их стоимость может достигать двух зарплат среднестатистического гражданина страны советов.
На меня опять, как и в автобусе, обращают внимание. Чувствую себя негром. В основном взгляды благожелательные, но есть и откровенно завистливые: меня принимают за иностранца или фарцовщика. Еще одна отличительная чертаэто лица женщин, особенно молодых. Они дышат здоровьем. Прекрасный цвет гладкой бархатистой кожи, не испорченной современной косметикой. А волосы? густые, сверкающие золотом: и так почти у каждой! Они ещё не знают модных западных средств и моются советскими, как сегодня сказали бы, био-шампунями. Может, бутылочки таких шампуней и выглядят уродливо и наклейки кривые, аромат грубоват и не стоек, зато они действительно приносят пользу.
Эти женщины не испорчены, они способны любить искренне. Они доверчивы, их может обмануть любой ловкий негодяй, одетый в заграничные шмотки. Я к таким, увы, не отношусь. Их внимание приятно и только, сегодня моя цель другая.
Проталкиваюсь к витрине, хочу увидеть настоящие экологически чистые продукты, сделанные по ГОСТУ. Выбор не велик: два вида колбасы, два вида сыра, молоко в синих высоких пакетах, сметана в пластиковых ванночках с мягкими темно-синими крышками. А цены! Боже мой, докторская колбасадва двадцать, любительская с крупными вкраплениями сладкого жирарубль восемьдесят. Сыр «Советский» два восемьдесят. Молоко, только пастеризованное, трёхдневного срока хранения. О стерилизации здесь и слыхом не слыхивали. Всё всегда самое свежее. Есть кефир и ряженка в пузатых стеклянных бутылках с широкими горлышками, крышки из твердой фольги разных цветов. Да, выбор не велик, зато всё свежее и качественное. Как потом этого будет не хватает, кто бы сейчас знал.
Налюбовавшись на еду, выхожу на улицу. Чуть дальше в пятиэтажке, около дороги, магазин "Вина Воды". Там на деревянных полках стоит алкоголь. Водка "Пшеничная" в прозрачных бутылках с вытянутым горлышком, Агдам, настойки с изображениями на этикеткахмельницы, скачущего кубанского казака, перца. Отдельно, в конце полки, приютилась батарея толстостенных бутылок Советского шампанского, правда, сухого, полусладкое закончилось. Рядом с игристым притаился ядрёный "Солнцедар", вино плодово-ягодное. Этикетки на них бумажные, кривовато наклеенные, преувеличенно отвлечённые, пробки на винных бутылках из белой плотной пластмассы, но вот содержание, можно не сомневаться, качественное, располагающее к запойному алкоголизму.
В винном отделе с утра пораньше толкаются преимущественно мужики в мятых пиджаках и рабочих робах, в кепках и без, опять же в диких шляпах разных фасонов. Сухой закон ещё не ввели и цены ласкают взгляд своей народной демократичностью. Самым дорогим напитком, исключая коньяки, является Шампанское, его стоимость приближается к семи полновесным, доперестроечным рублям, но и спрос на него невелик. В основном берут водку и красненькое.
Последнее место, куда я захожуэто булочная. Здесь народу нет, только пару ребятишек покупают дешёвые рогалики. Магазин оборудован на манер мини-маркета. На выходе из зала касса, а в торговом зале полки с хлебом и стеллажи с разными мучными продуктамипеченьем, хлебными палочками, воздушной кукурузой, московской картошкой. Хлеб заслуживает отдельного внимания. Один его запах может свести с ума. Маленький батоншестнадцать копеек, нарезнойдвадцать четыре, французскийдвадцать восемь. Объеденье. А ещё есть рижский, бородинский, ржаной кирпичиком, булки, сочни. И всё свежайшее, вкуснейшее, выпеченное в старых печах на открытом огне.
Буря впечатлений закрутила меня: я всегда был падок на ароматы, а они преследовали меня, дарили непроходящее чувство дежавю. Хлебные запахи разбудили во мне те старые впечатления, протянули ко мне свои эмоциональные кабели и бесперебойно накачивали меня духом этого времени. Окончательно сразил меня, довёл до дрожания слёз умиления на ресницах, запах встретивший меня на улице. Неожиданно он вдарил по моим мозговым рецепторам, перевернул меня всего внутренне. Голова закружилась, пришлось, спускаясь по ступеням короткой лестницы на тротуар, взяться за перила. Аромат жжёного кофе, таким как я его представлял себе в детстве. Не совсем оно, но близко. С примесью подгорелой манной каши и ещё чего-то неуловимо приятного. Густой, яркий, неизвестно откуда идущий, плывущий в воздухе аромат. На меня накинулось всё, что происходило со мной тогда, то есть сейчасогни, поступки, желания, грусть звёздного неба, будущие победы, влюблённость. Вот что представлял для меня запах жженого кофе. Хотя, скорее всего, этот аромат источал вовсе и не кофе, а исторгал из своих труб какой-нибудь промышленный объект. Но для меня аромат жжёного кофе от этого не становился хуже. Запах надежды лишь подтверждал мою правоту. Я здесь находился по праву, обладая опытом прожитых лет, мог подправить, показать, исправить. Я посмотрел на часы: около двенадцати, пора отправляться в школу.
Здание моей школы дизайна и времени сталинской эпохи, со статуями пионеров, с колоннами и лепнинами, пока не обветшало до той степени дряхлости, когда его через двенадцать лет отправят на слом. Четырёхэтажное, в скорлупе желтоватой штукатурки, оно походило на сумасшедший дом, коим оно, в сущности, и было. Период подросткового созревания сродни психическому заболеванию, а если учесть, что оно, это заболевание, не лечится никакими медикаментами, то его надо просто пережить, перетерпеть. Нахождение в одном месте более полутысячи неуравновешенных, агрессивных и порой сексуально озабоченных, находящихся в процессе активного строительства собственных «я» личностей грозило ежедневными инцидентами, неизменно связанными с насилием. В большей мере со скрытым насилием, с которым взрослые ничего не могли поделать и о большинстве фактов которого даже не догадывались.