Старик Пивси, держа Каселя на руках, пробирался через толпу, чтоб занять место на Баник, на тех самых коробках, из которых соорудили возвышения.
Смотри, скорее! сказал Пивси Каселю, показывая на площадь. Сейчас выпускать будут. У нас тоже есть! и счастливо улыбнулся, показывая шевелящийся кулёк.
На помосте прыгал заводила, которому никак само небо силы давало, прихлёбывал из фляги украдкой, а потом бил в ладоши, чтоб возвратить горожан в ритм музыки.
Колокол загудел. Будет бить полночь.
Пришло время! завопил заводила в железную трубку. Где же ваши сияющие сердца?
Горожане закричали вдруг, боясь, что не успеют ко времени, и стали доставать свои кульки: кто из карманов, кто из-за пазухи, кто с пола поднять хотела вот и нет уже, прозевал! Все бросились за своими кульками.
Ну, поднимите же их! кричал заводила. Покажите мне!
Горожане разом сдёрнули кто мешки, кто бумажки, кто тряпки, и в их руках оказались тысячи мохнатых светлячков, больших, размером с целый апельсин. Они дёргали лапками и крыльями в руках латосов, жужжали гулко, низко, и светились ровным синим светом. Вот чья-то хватка ослабла, и первая звёздочка полетела в небо.
Для чего же мы здесь собрались? Не для того ли, чтоб соединить в Светодень наши сияющие сердца? кричал заводила.
Да! кричали горожане.
И пусть все беды обойдут нас! Пусть всё плохое идёт мимо наших домов!
Да!
Да здравствует Светодень! закричал заводила и подбросил своего светлячка в небо.
Латосы не заставили себя ждать. Они подкинули в небо светлячков и те, расправив крылья, зажужжали, полетели, счастливо сверкая синим светом. Тысячи их поднялись в небо, будто звёзды, что были заперты и наконец-то вышли на свои законные места на небосклоне.
Так сияют наши с вами сердца! вскричал заводила и ткнул пальцем в небо. Разве есть нечто более прекрасное в этом мире? И если сегодня нам так весело, дорогие гаавунцы, то нет более верного знака, что и небеса, и земля благоволят нам! Так поднимем же за это! и вскинул бокал, расплескав половину.
Купол синего света держался над площадью. Светлячки не успели ещё разлететься в стороны, и гул их крыльев перемешивался с радостными криками латосов. Все вскинули бокалы.
За Эллатос! завершил заводила и выпил.
И все выпили вместе с ним. Заплясали музыканты, заиграла музыка, но вдруг всё прекратилось.
Умолкли трубы и барабаны, умолкли дудки, умолкло и жужжание роя тысяч светлячков, и синий купол разом потух, погрузив площадь во тьму. Музыканты, вскинув головы, побросали инструменты и тут же бросились в толпу. Сквозь тишину родился тихий свист. Что-то летело вниз, разрезая воздух над площадью. Латосы не успели и с мест своих двинуться, как небо покрылось серыми приближающимися пятнами, и оттуда посыпались бездыханные тушки только что разлетевшихся светлячков.
Вопли охватили площадь, а те, кто сидел подальше, никак не могли взять в толк, что произошло, и, спрыгивая со своих мест, бросались в толпу. Падальный дождь никого не оставил без подарка. Кому-то дохлое насекомое приземлялось прямо в стаканы с вином, кого-то било по голове, другим светлячки падали прямо в руки, источая запах мертвечины.
Толпа обезумела. Нещадно хороня под ногами тех, кто ещё не успел очнуться от испуга, латосы бросились на Баник через хруст и сдавленные стоны, не разбирая дороги.
И тут с оглушительным треском лопнули все до единого голубые фонари на каштанах, осыпая разбитым стеклом нахлынувший народ и сидящих на возвышениях горожан, из-под которых убегающие выталкивали коробки, чтоб расчистить себе путь. Осколки летали повсюду, движимые внезапно налетевшим ураганом. Одно мгновениеи Баник погрузилась во тьму, пронзаемую криками человеческого водоворота.
Никто и не думал останавливаться, чтобы помочь своим. Чужие же, оказавшись под ногами, и вовсе были лишь препятствием, которое нужно было как можно скорее преодолеть, чтобы летящее стекло не вонзилось в шею.
То место, что ещё днем окутывала радость и сладкое предвкушение праздника, теперь накрыла чёрная пелена и превратила каждого в слепого мечущегося зверя, с воем ищущего убежище. Руки, ноги, головы, волосы, обрывки одеждывсе людские тела перемешались.
Не смог заглушить шума колокол Городской ратуши. Он настойчиво тянул свою песню раз за разом, пока не смолк после двенадцатого удара, и донёсся его гул до берега, где, стекая по погруженным в воды ступеням, смешивались и поднимались розовой пеной в чёрных волнах пиво, вино и кровь.
Глава 5
Утром следующего дня Гаавун погрузился в скорбный срок. Красно-белые флаги провинции были сдёрнуты, молчал колокол Городской ратуши. Ворота и двери сотен домов испещрили начертанные углём узоры и имена, укрытые пригвождёнными лоскутами прозрачной ткани.
Опустела Баник. На телегах неспешно вывозили разнесённые в щепки ящики, мятые коробки и наполненные груботканые мешки, лежащие неподвижно по ходу всей улицы. Красно-бурые пятна с прилипшими голубыми осколками, словно позорные клейма, усеяли мощёную белоснежными камнями Баник, а серый пол в торговых коридорах, куда не падали солнечные лучи, все ещё блестел.
Тёплое приветливое утро. Кажется, будто вчерашний день начался заново. Но не слышно весёлых песен и призывов звальцев, не течёт толпа по улице. Тихо. Только робкий стук колёс нескольких телег, редкое посвистывание возниц да пение птиц где-то на крышах лавок.
Если бы не ленивые передвижения людей, загружающих телеги, то можно было бы подумать, что вымер Гаавун, опустел этот муравейник, где ещё на заре ранние горожане уже обычно появлялись на улицах, чтоб поторговать и поболтать о том да о сём.
Дым повис над городом, донося с холмов запах гари с прощальных костров. Там собралась добрая половина горожан, разместившихся кто где на склонах. Одни ещё только рыли углубления, другие сооружали возвышения из дерева, третьи, опустившись на колени, склоняли головы над уже последними язычками пламени, пробивающимися сквозь догорающие угли.
В Кадроге было так же тихо, как и всегда. Солнце поднималось, и наконец-то заглянуло внутрь дома через стеклянную веранду, погладив лучами голову сидящего на потрёпанном диванчике Тарреля. Он сидел, уронив лицо в ладони, и казалось, не то спал, не то просто был в забытье.
В тёмные углы пробрался свет, и комната стала больше, уютнее, а потолкивыше. В лучах солнца летала пыль, оседая на блестящих яблоках, разложенных один к одному на столе у стены. Тихо открылась дверь наверху, и из нее выскользнул Шетгори, аккуратно, изо всех сил стараясь не шаркать ногами по деревянным половицам. Но предательски скрипнула старая лестница, и Гофа выругался беззвучно одними губами. Таррель поднял голову.
Ну, прости. простонал Гофа.
Я не спал.
Гофа спустился вниз, и, ступив на ковер, остановился, переминаясь с ноги на ногу.
Фани только уснула. А я вот, пока она спит, это поговорить спустился.
Погоди. Вот, возьми для начала кое-что. Может, и разговоров тогда не понадобится. Всё, как нужно. Не веришьпересчитай.
Да ты что? огорчённо воскликнул Шетгори и кинул звенящий мешочек обратно на диван. Разума этой ночью, видать, лишился? Думаешь, за тем я пришел?
За тем, не за тем, а бери давай.
Да мы с прошлой до этой Катуры тебя в глаза не видали. Не жил ты у нас. К чему тогда это? кивнул Шетгори в сторону брошенного мешочка. И добавил, вздохнув: Да и не могу с тебя я ардумы брать, Арнэ, не могу, и всё тут! Ты нам словно дитё родное.
Бери-бери. Хотя бы за то, что хранишь моё барахло. Мясом, вином бы забить там в погребе всё мог. А хранишь дрянь эту.
Гофа вздохнул и нехотя забрал мешочек.
Беру, только если пообещаешь большени ардума!
По рукам.
Гофа прищурился, разглядывая Арнэ.
Чего это с лицом-то у тебя? Подрался с кем, что ли?
Таррель встрепенулся.
Проклятьевыругался он себе под нос и утёр щёку рукавом. Да руку распорол.
Арнэ взял лежавший рядом с ним тряпичный шмоток и принялся заматывать рану на ладони. Гофа загляделся было на монотонные движения, но тут же помотал головой и медленно подошёл к Таррелю, волоча за собой стул. Потом присел на краешек, сложил руки и сказал:
Арнэ. Девка, та, что сегодня ночью привёл она когда уйдёт?
Не знаю. резко ответил Арнэ. Гофе показалось, что разговор на этом окончился, но он всё равно спросил:
Я, конечно, молодёжь вашу знаю довольно скверно, но эта лати на глаза мне попадалась пару раз. и, ожидая гневного выпада, добавил: Не Фенгари ли это?
Она. Что с того? ответил Арнэ, не глядя на Гофу.
Да ты и сам знаешь, что. Дом её сегодня ночью сгорел. Провались я на этом самом месте, если не из-за колдовства. А про то, что на празднике было, и говорить мне страшно. Сам все знаешь. Связь крепкая мне здесь видна. Гнал бы ты эту Фенгари отсюда, сынок. Я, хоть человек пожилой да уважаемый в Гаавуне, а спасти ото всех ни её, ни тебя не смогу. Если найдут вас. Да и мне самому как бы не попало.
Не беспокойся, Гофа. Не понадобится тебе никого спасать.
Старик помолчал, а потом сказал:
Я тебе, Арнэ, верю бесконечно. Ты знаешь. Но мои слова не забывай.
Шетгори поднялся и уже собрался уходить, но остановился, вспомнив что-то и сказал через плечо, осторожно, как мог:
Тётка Разель померла этой ночью, Арнэ. Прямо на праздник. Дома у себя. На проводы пойдешь?
Тот на мгновение застыл, но сразу же продолжил перевязывать ладонь.
Нет.
Последняя кровь
Сказал же, не пойду! Или не слышал? крикнул Таррель.
Не кричи, там Фани наверху проснётся. Слышал я всё. Да только в толк не возьму, совсем ли ты, такой молодой ещё, а уже чёрствый сухарь или так боязно тебе видеть последнюю частичку рода своего? Ведь не будет более другого случая взглянуть, корить себя станешь.
Таррель вздохнул с еле сдерживаемой злобой и швырнул размотавшийся бинт в сторону.
Спасибо за новость. Только у меня другие планы.
Чего ты задумал, сынок?
Япротянул Таррель, задумавшись. А, пёс с ним, что скажу, что не скажувсё одно. Не поймешь.
Ну, надеюсь, найдёшь ты счастье своё и разум твой успокоится. пробормотал Шетгори.
Найду и успокоится. повторил Таррель.
Молча потоптался Гофа на месте и решил, что будет лучше ему возвратиться наверх. Заскрипела старая лестница, до которой уже дотянулись солнечные лучи. Ладонь Арнэ наконец-то была замотана.
Как только за Гофой закрылась дверь, он откинулся на спинку пыльного дивана, закрыв глаза. И пусть тело его казалось спящим, в голове метались мысли. Они взрывались искрами в темноте закрытых глаз, но ни одна не задерживалась надолго.
Он старательно гнал от себя мысли о том, что случилось этой ночью, потому как даже его чувство совести, что всегда было в доле, сейчас приоткрывало глаза и укоризненно качало поросшей мхом и паутиной головой.
Даже глупые жители Гаавуна уже давно сложили два незатейливых факта вместе. Даже старики Шетгори. По-другому и быть не могло, даже если бы эти события не имели ничего общего.
Надо поскорее убираться. До подземелья, быть может, он успеет добраться, не наделав шума. А если дело пойдет на дно? Тогда куда-нибудь на север, может быть, в Лумтур? Нет. Если прошение о повешении дежи Тарреля и лати Фенгари вздуется до масштабов провинции, то там и рукой подать до столицы. Таррель сжал кулаки и тряпица, обматывающая руку, покраснела. Дикое, нечеловеческое поднималось в нём при одной мысли, что место, в котором он родился и вырос, где после стольких усилий его наконец-то стали уважать, больше не только не принимает его, но и готово поглотить.
Заскрипели половицы, и Таррель поднял голову. Джерис, им переодетая, выглядела нелепо в мужской одежде и сандалиях, которые были ей совсем не по размеру. Если б не милое её лицо, можно было бы подумать, что перед ним нескладный мальчишка, отрастивший ни с того ни с сего золотые волосы по пояс. Джерис опустилась на диван рядом с ним.
Никак мы с тобой не разойдёмся. сказала она после долгого молчания.
Никак. согласился Таррель.
Ну, ничего. Повесят меня скоро. Тогда и разойдёмся.
Не повесят. Уезжай.
Джерис оглядела комнату.
Старики Шетгори? спросила она. Никогда б не подумала.
Уезжай сегодня, Джерис. Не могу их подводить.
Джерис придвинулась к Таррелю.
А ты куда? проворковала она ему в ухо.
Никуда. Здесь остаюсь.
Врёшь.
Совсем рядом Таррель почувствовал тепло женского тела, пускай и такого маленького. Что-то неприятно-волнительно сжалось у него под сердцем. Руки Фенгари заскользили по рукаву так приятно, словно кожу ласкали пушистым пёрышком.
Я в Гаавуне остаюсь, Джерис. повторил Таррель.
Вот так просто возьмёшь и обманешь старую подругу? ворковала Джерис.
Чего тебе надо? попытался убрать её руки Таррель.
А то тягостно тебе? прошептал она где-то рядом, щекоча ухо.
Убери ручки свои. Пожалуйста. сказал Таррель. Ты за кого меня принимаешь?
Да ты угомонись. шептала Джерис ему на ухо.
Плащ соскользнул с плеч Тарреля и оказался на полу. Поцелуи Джерис то осыпали шею, то вспыхивали на лице, но Таррель не мог и с места сдвинуться.
А то не помнишь, как хорошо нам было две Эгары назад? прошептала она.
Ладонь Джерис скользила уже по груди Тарреля, где-то под рубахой, так мягко и ласково, что казалось, будто лати разрывает его грудь, чтоб достать до самого сердца.
Хватит. Помню. ответил Таррель и убрал её руки. Помню, что ты ужасно поступила со мной. Лгунья.
Нет, Таррель. шептала Джерис между поцелуями. Лгун здесь только ты. Меня в петлю, а самв дорогу.
Я никуда не еду. повторил Таррель.
Неужели?
Джерис нежно вложила в руки Тарреля бумажный свёрток.
Ты очень глупый дежа. сказала она и поднялась. Других не знаю, но, должно быть, самый глупый из всех.
Таррель уставился на свёрток.
Лазаешь по чужим вещам? спросил он и гневно сверкнул глазами. Я, конечно, сразу понял, что звездой небесной ты не станешь. Но воровкой
Не возьмёшь с собойшепну кому надо, куда едешь и зачем. И что камень тот твой.
Таррель тяжело выдохнул.
Джерис. Ты несносная лати. Оставь меня, пожалуйста. Отправлю тебя на самый Север. Тебя никто там не найдёт. Будешь жить там спокойно и славно.
Ты меня уже раз отправил! сказала Джерис, и голос её вдруг страшно изменился.
Джерис, хватит. сказал Таррель осторожно. Успокой своего зверя. Я провёл тебя мимо этой дороги, мимо, но ты сама побежала туда.
Так, значит? сказала Джерис и сложила руки на груди.
Я не возьму тебя с собой, Джерис. Не проси.
Будь ты проклят, дежа! выпалила Джерис. Меня своим приятелям на Север отдаёшь, а сам бежать решил, как крыса?
Я не решил. Я бегу с того момента, как родился. И вот почти прибежал. Могу дать тебе столько ардумов, сколько захочешь. Десятки, сотни дитаров. Дитаров! Только пожалуйста, не иди за мной.
Кристалл-то кто нашёл? не успокаивалась Джерис. И что, если я тоже на Деджу хочу? Почему ты так зол ко мне? Здесь, я, скорее всего, умру.
Таррель поднял на Джерис усталый взгляд.
Как и в подземелье. Только с меньшей вероятностью. сказал он.
Джерис стояла перед Таррелем, молча уставившись на него злыми глазами.
Ну что? Всё ещё думаешь, что я зол к тебе? спросил Таррель.
Врёшь. сказала Джерис. Не пошёл бы ты. Да никогда!
Не то ты ожидала услышать, да? сказал Таррель и развёл руками. Думала, там в подземелье вокруг растут цветы и лимоны, а серебро, уже отчеканенное в ардумы, само сыплется в карманы? А потом, как наберёшь, сколько нужно, топаешь ножкой и оказываешься на Дедже? Глупая!
Я тебе не верю. Ты лгун и всегда им был, Таррель. Убежать хочешь, при том полные карманы серебра набив. Ты его не иначе как жрёшь.
Таррель ударил ладонями по коленям и покачал головой.
А говоришь, что я всё серебром меряю.
Ещё как меряешь! И ведь всё никак не хватает тебе, не успокоишься. Ничего, поколотит тебя жизнь, подавишься ею.
Таррель вспыхнул и поднялся.
Да не было ещё такого, чем бы Таррель подавился! Даже если поперёк горла встанетглотку себе разорву, выну, и проглочу заново!
Ну, что ж, глотай. сказала Джерис и бросила к ногам Тарреля девять дитаров. Не нужны мне ни твои друзья, ни твои связи, ни ардумы твои.
Джерис, хватит капризов! Остальные забери! крикнул Таррель ей вслед.
Тень Джерис в дверях становилась всё короче и короче, пока не исчезла.
День близился к вечеру, а яблоки, пролежавшие весь день на солнце, съёжились, потемнели, и теперь пахли ещё терпче. Старики Шетгори затеяли большой ужин несмотря на скорбный срок. Таррель так и не понял, в честь чего. Особенно рад был Гофа, решивший, видимо, что небеса и Таррель услышали его просьбу о том, чтоб лати Фенгари поскорее покинула их дом.