Ночь наступила без происшествий. На вражеских укреплениях не было видно ни малейших признаков движения. Адепты, шагнув в ночное небо и зависнув в воздухе над вершинами Окклюзии, вызывали чародейские линзы, чтобы получше вглядеться в безмолвную крепость, но никто из них не подал сигнала о том, что заметил врага. И посему все утвердились во мнении, что грозная цитадель покинута и заброшена.
Мужи Ордалии не проявляли особого рвения в обустройстве собственного ночлега столь сильно было охватившее их смятение и благоговение. Многие уснули прямо там, где сидели, и в их беспокойных сонных видениях им раз за разом являлась невозможная необъятность Рогов монументов, увековечивающих грандиозную мощь Текне, золотых рычагов, низвергших целые цивилизации.
И снились им всем недобрые сны.
* * *
Пусть ты теряешь душу но зато обретаешь Мир.
Такая простая фраза, но Пройасу почудилось, что она преломила дыхание Друза Акхеймиона надвое.
Он произнёс эти слова во время одной из прогулок по идиллистическим лесным тропинкам их родового имения Кё, неподалёку от Аокнисса, прогулок, что они так часто предпринимали во время Обучения будущего короля Конрии. Годы спустя Пройас осознает, что как раз тогда он проявлял в отношении своего наставника наибольшее пренебрежение, высокомерие и даже жестокость, нежели когда-либо ещё. Почему-то именно там он будто бы ощутил на то некое соизволение, узрев его то ли в порывах раскачивающего листву ветра, то ли в солнечном свете, бесконечно дробящемся ветвями деревьев и вспыхивающем в уголках его глаз, заставляя его недовольно морщиться, что он, разумеется, немедля относил на счёт акхеймионовых требований и утверждений.
Но что значит «обретаешь Мир»?
Акхеймион бросил на него взгляд одновременно и проницательный и неодобрительный один из тех, что он приберегал для ребяческих ответов на взрослые вопросы и столь непохожий на любой из взглядов Пройасова отца, короля Конрии. За такое вот жульничество принц отчасти всегда и стремился побольнее уязвить адепта Завета.
Что, если Мир будет закрыт от Той Стороны, сказал пухленький человечек, что, по-твоему, случится тогда?
Пфф! Опять ты о своём Апокалипси
Если, Проша. Я сказал «если»
Хмурый взгляд один из тех, что всегда заставляли его лицо казаться старше.
Ты сказал и «если» и «тогда»! Какой смысл задаваться вопросами о том, чего никогда не случится?
Как же он ненавидел всепонимающую усмешку этого человека. Ту силу, о которой она свидетельствовала. И сострадание.
Так, значит, ответствовал Акхеймион, ты просто скряга.
Скряга? Ибо я блюду Бивень и вручаю себя длани и дыханию Господа?
Нет. Ибо ты зришь одно лишь золото, но не видишь того, что делает его драгоценным.
Насмешка.
И что же, золото теперь уже перестало быть золотом? Избавь меня от своих шарад!
А скажи, швырнёшь ли ты пригоршню золота терпящим бедствие морякам?
Но в его мальчишеской душе уже разгорался неописуемый жар яростная жажда противоречить. Быть ребёнком означало всегда быть услышанным лишь как ребёнок, быть словно бы где-то запертым, не имея возможности взаправду воздействовать на этот Мир своим голосом. И посему он, подобно многим другим гордым и высокомерным мальчишкам, всегда ревностно бросался защищать свои нехитрые построения ценой меньших истин, если на то пошло.
Ни за что! Я же скряга, не забыл?
И тогда это случится впервые.
Впервые он заметит проблеск тревоги во взгляде Акхеймиона. И невысказанный вопрос
Каким же королём ты станешь?
* * *
Тень отступала, смещаясь вдоль вращающегося лика Мира.
Ночь иссякала под натиском сущности дня, неостановимо и безмолвно откатываясь к линии горизонта, и, словно бы попав там в ловушку, исчезала в небытии. Оконечности Рогов уловили солнце раньше всего остального и властно удерживали его сияние над укрывшимися в тени Окклюзии и дремлющими человеческими народами, превращая непроглядную темень в какой-то желтушный полумрак. Не было слышно ни утренних птичьих трелей, ни собачьего лая.
Кое-кто нашёл временное облегчение, с головой погрузившись в работу. Прошлым вечером отряд шрайских рыцарей обнаружил, что везущая Интервал телега осталась на обращённом к Агонгорее склоне Окклюзии. Разобрав и саму повозку, и ритуальные приспособления, они на руках перенесли Интервал через перевалы, хотя для того, чтобы управиться с самим громадным железным цилиндром, украшенным гравировкой молитв и благословений, понадобилось двенадцать человек и множество верёвок. А затем им потребовалась целая ночь, чтобы заново собрать его. Не сумев нигде найти Молитвенный Молот, они заставили колокол звучать при помощи боевого топора, заметно повредив при этом инвитическую надпись. И всё же впервые за три последних дня гул Интервала устрашающе раскатистый, разносящийся на огромные расстояния, раздался над пустошами. И звон его, как готовы были поклясться некоторые, пробрал даже сами Рога.
Люди рыдали целыми тысячами.
Сияние зари, возжёгшее золотые громады, медленно сползало вниз, заставляя пылать отблесками рассветного солнца всё новые и новые мили зеркальных поверхностей, даже когда тень Окклюзии и вовсе уползла прочь с Пепелища. Исстрадавшиеся мужи Ордалии отупело поднимались на непослушные ноги, чувствуя себя так, будто, просыпаясь, они не столько приходят в себя, сколько, напротив, ещё сильнее умаляются в сравнении с тем, что они есть. Прежние их особенности и качества, единожды погрязшие в трясине непотребного скотства, ныне пробуждались, однако это лишь пуще растревожило их, мучая и выводя из равновесия.
И посему, будучи самым неугомонным из всех, Халас Сиройон, нахлёстывая Фиолоса, ринулся сквозь всё безумие равнины Шигогли прямиком к Голготтерату. Он скакал так, словно бы надеялся достичь своей цели до того, как крошащееся стекло в его груди превратится в груду осколков вместе с изнывающим от стыда сердцем. Он скакал по-фаминрийски подставляя смуглую кожу груди как встречному ветру, так и вражеским стрелам, и воздев правой рукой разодранный стяг Кругораспятия. Уже не слышащий окриков своих братьев, уже ставший для них лишь крохотным пятнышком на этой чёрной пустоши, расстилающейся меж Окклюзией и Голготтератом, там, в этом промежутке, он внезапно обрёл покой, ощутив в себе призрак юности, галопом уносящейся куда-то вдаль. Он скакал до тех пор, пока парящая в небе золотая громада не приблизилась настолько, что её, казалось, уже можно было коснуться, а ему самому не пришлось откидываться назад и распрямлять плечи, изо всех сил противостоя побуждению съёжиться.
Укрепления, расположенные у подножия нечестивого Ковчега, возвышались на скалах Струпа огромной чёрной опухоли, служившей чем-то вроде основания Рогов. Военачальник повернул на юг, крикнув своему жеребцу:
Видишь, старый друг? Вот она затычка Мира!
Стены и башни, насколько он видел, были совершенно безжизненны. Бастионы эти по любым мерками представлялись исполинскими, напоминая своими размерами шайгекские зиккураты. Чёрные стены возносились на такую высоту, что в сравнении с ними укрепления, окружающие Каритусаль или Аокнисс, казались попросту незначительными.
Сжимая Фиолосу бока коленями, он беспечно углубился в тень этих стен, свернув в сторону лишь в шаге от скал, а затем, по обычаю героев фаминрийских равнин, откинулся назад в седле и поднял вверх руки, подставляя свою обнажённую грудь вражеским лучникам в качестве движущейся мишени. Но с головокружительных высот не устремилось вниз ни единой стрелы. Он смеялся и рыдал, проносясь вдоль линии стен и вглядываясь в промежутки меж золотых зубцов. Он чувствовал себя удравшим ребёнком, поступающим смело и безрассудно с тем, что свято. Его запомнят! О нём напишут в священных книгах! Он доскакал до знаменитого Поля Угорриор, пыльного участка земли, где уступы и скалы Струпа постепенно сходили на нет, и потому укрепления Голготтерата были возведены непосредственно на самой равнине. Он промчался мимо необъятной культи Коррунц, а затем направил Фиолоса к самим легендарным Железным Вратам Пасти Юбиль.
Он искупит свои грехи!
Оказавшись на прославленной в героических сказаниях площадке прямо под бруствером Гвергиру ненавистной Насмехающейся башни, всадник придержал коня и, замедлившись, заставил Фиолоса остановиться в пяти шагах от того места, где во дни Ранней Древности генерал Саг-Мармау предъявил Шауритасу последний ультиматум и где во времена совсем уж незапамятные непотребный Силь, король инхороев, сразил Иминарала Светоносного сиольского героя
Он так юн! Халас Сиройон был лишь дитём да и не мог быть никем иным в злобной тени сего места. Как же всё-таки храбры люди! Сметь проявлять заносчивость и неповиновение пред зрелищем столь невероятным.
Смертные. Чья кожа настолько непрочна, что прошибить её можно даже брошенным камнем.
В высоту Гвергиру достигала лишь половины располагающейся к северу от неё башни Коррунц или же её южной сестры Дорматуз, но значительно превосходила их и шириной и глубиной. Насмехающаяся башня представляла собой правильный пятиугольник с расположенной в его математическом центре Пастью Юбиль зачарованными железными вратами, находящимися в узкой глотке тесном проходе тридцати шагов в длину, грозящему погибелью всякому, оказавшемуся там. Храбрость Сиройона иссякла рядом с устьем этого убийственного ущелья. Вглядевшись, спасовавший военачальник смог различить и сами нечестивые Врата створки высотой с мачту карраки, покрытые масляно поблёскивающими барельефами, изображающими фигуры, объединённые позами страданий и уничижений так, что терзания одной из них словно бы становились оправой для стенаний другой
Именно так, как описывали их Священные Саги.
Он боролся со своим хрипящим конём покрытым шрамами ветераном многих сражений, однако сумел лишь заставить его топтаться на месте по кругу. Бросив взгляд на возносящуюся уступами каменную кладку массивной башни, он внезапно остро ощутил собственную уязвимость.
Покажитесь! воззвал он к зубцам чёрных стен.
Могучий конь, взмахнув гривой, успокоился.
Тишина.
По внешнему изгибу Склонённого Рога, нависшего над Голготтератом, словно громадная туша какой-то опрокидывающейся горы, заструились сияющие переливы, ибо восходящее солнце заставило оправу Рогов запылать, окрасив всё вокруг жутковато жёлтыми отсветами. Травяные жёны утверждали, что Халас Сиройон родился в тот же самый день и стражу, что и великий Низ-ху и что поэтому фаминрийский герой теперь обитает в его костях. Сам военачальник, с одной стороны, открыто высмеивал эти слухи, но с другой делал это в столь напускной и архаичной манере, что, скорее, только способствовал их распространению. Он понимал, что присущий человеку налёт таинственности, в той же степени как и воинская слава, лишь возвышает его в ревнивой оценке прочих людей. Его кишки имели слишком много причин, чтобы сейчас подвести его, но всё же он зашёлся каким-то завывающим смехом, подобно тому, как смеялся однажды Низ-ху, издеваясь над ширадским королём.
Отворите же амбары! взревел он. И выпустите наружу шранков своих тощих! дабы мы могли пообедать ими!
Есть некая сила, коренящаяся в фундаменте всякой свирепости, лежащая в основе желания, не говоря уж о воле и способности совершать чудовищные поступки. Любые формы жестокости и насилия одинаково древние. И ради противостояния нечестивому врагу, мерзость за мерзостью тихим шепотком вливались в его уши во сне, ибо праведные не способны обрести большего могущества иначе, нежели будучи в равной мере безжалостными.
Анасуримбор Келлхус! вскричал Сиройон, гордо вскидывая голову и словно бы бросая вызов глядящим на него с высоты рядам бойниц. Святой Аспект-Император явился!
Монументальная тишина. Пустые стены и башни. Лишь хриплые крики воронья доносятся откуда-то издали. От наступившего вдруг безветрия, казалось, загустел сам воздух.
Дабы покорить! взревел он, ощутив бремя собственной ярости. И поглотить!
Он вонзил в землю своё импровизированное знамя и, наконец, позволил Фиолосу унестись прочь, поддавшись их разделённому ужасу. От края Окклюзии мужи Ордалии ошеломлённо наблюдали за ним, оглашая Шигогли ликующим рёвом, в котором не было слышно уже ничего человеческого, столь возбуждённой яростью и лихорадочным изумлением он дышал.
То был миг опустошающей славы. Крики воинов громом разносились по бесплодной равнине, где безмолвный Голготтерат копил в себе тьму, противостав чёрными стенами восходящему солнцу. Мечи колотили о щиты. Наконечники копий устремлялись в небо.
Накренившийся сиройонов стяг с Кругораспятием, вышитым чёрными нитями по белому полотнищу, изодранному и запятнанному засохшей кровью, весь день до самой ночи торчал на поле, скособочившись, подобно пугалу, принадлежащему давно умершему крестьянину
Но наутро штандарта там уже не было, и более его уже никогда не видели.
* * *
Проша благочестивый, не по годам развитой и симпатичный мальчуган, унаследовавший, как в один голос твердили поэты, лицо и глаза своей матери. Несколько напыщенный и оттого забавный мальчишка, доставлявший своему отцу радость лишь тогда, когда тот незаметно наблюдал за ним со стороны.
Ибо, Сейен милостивый, в противном случае его неугомонный язык приносил всякому, кто по случаю оказывался рядом, одни лишь печали.
В чём, отец? спросил он, узнав о том, что последних отпрысков рода Неджати давнего соперника Дома Нерсеев предали казни. В чём честь детоубийства?
Долгий взгляд отца, изводимого тем же самым человеком, которым он более всего гордился.
В том, что мои сыновья и мои люди будут, наконец, избавлены от войны, продолжающейся уже десять лет.
И ты полагаешь, что поэтому Господь простит тебя?
Проша отцу понадобилось время, чтобы смириться с осуждением тех, кого он любил, и научиться контролировать свой голос и тон. Проша, пожалуйста. Вскоре ты и сам всё поймёшь.
Что я пойму, отец? Злодеяние?
Удар кулаком по столу.
Что всякая власть проклятие!
Он каждый раз вздрагивал от яркости этого воспоминания, вне зависимости от того, что его вызывало.
Так почему же? Почему он был одним из тех, кто тоже боится проклятия? Это казалось ему таким очевидным вне зависимости от того, как много сбивающих с толку речей вливал ему в уши Акхеймион. Эта жизнь была лишь краткой вспышкой, картинкой, мелькающей в сиянии молнии летней ночью, а затем исчезающей в небытии. На сотню Небес приходится целая тысяча Преисподних ибо так много путей ведут к пламени и мукам и так мало тех, что приводят в райские кущи. Как? Как мог кто-то быть настолько низменным и скудоумным, чтобы самому, добровольно обречь свою душу чудовищной Вечности.
Как это вообще возможно принять в себя зло?
Но его отец был прав. Он понял это, хоть и спустя весьма долгое время. Благочестие чересчур простая вещь для этого сложного мира. Лишь души совершенно непритязательные или полностью порабощённые точно знают, что такое добродетель и что есть святость, а для королей и владык эти истины являются загадками, находящимися за пределами понимания, тревогами, грызущими их души в самые тёмные ночные часы. Если бы его отец пощадил сынов Неджати, что бы за этим последовало? Их наследием стала бы жажда отмщения, желание сеять раздоры и, в конце концов, всё это привело бы к восстанию. И тогда то самое благочестие, что заставило отца пощадить их, обрекло бы на гибель множество иных душ безымянных и невинных.
Благочестие устроено просто, слишком просто, чтобы не отнимать чью-то жизнь.
* * *
Вкус соли соли человеческого тела, слизанной с кожи мертвеца.
Интервал звенел, призывая лордов Ордалии в Умбиликус, дабы обдумать немыслимое. Ожидая их, Нерсей Пройас, Уверовавший король Конрии, экзальт-генерал Великой Ордалии, сидел на корточках и плевал прямо на ковры, постеленные под скамьёй Аспект-Императора, будто бы пытаясь вместе с плевками выхаркать из себя и воспоминания. Он наклонился вперёд, уперев локти в колени и сражаясь с побуждением погрузиться с головой в свои скорби. Он поднял голову и вгляделся в сумрак, сгустившийся под сводами Умбиликуса, поражаясь тому, что, невзирая на всю их немощь, всякий раз находилось достаточно людей, готовых соблюдать единожды заведённый порядок не только тащить на себе, но и ежевечерне собирать этот гигантский павильон, сколачивать деревянные ярусы, развешивать знамёна, разворачивать и закреплять гобелены Эккину. Он странным образом удивлялся этому, хотя и сам тоже принадлежал к числу душ, склонных выражать своё поклонение в простых и благочестивых трудах, например, именно ему пришлось на своих плечах перетащить Великую Ордалию через Агонгорею и заново собрать её у ворот Голготтерата.