Зоя Никитична не умела. Но читала о рефлексотерапии в журнале то ли «Здоровье», то ли «Физкультура и спорт». Отвела соседку в смородину, где погуще, чтобы никто не видел, скомандовала приспустить юбку и приподнять кофту и от души отхлестала ее крапивой по пояснице. Гусарова ойкала, шипела и сдавленно матюгалась, а наутро ей полегчало.
Лето было, и еще лето, и еще одно, а потом Зоя Никитична перебралась в деревню насовсем. Ларисе и девочкам городская квартира была нужнее, а ей соседи помогли утеплить дом и наладить печь; Гусарова давно пустила слух, что соседка может заговорить болезнь, и к ней стали относиться с уважительным трепетом. Подумать только, совсем недавно собиралась помирать, зимой, в квартире, одна. А теперь там, за столом, где раньше стояла швейная машинка, Варя делает уроки. И Ксюша читает книги под торшером, который Зоя Никитична не включала, наверное, никогда. И Лариса смотрит свои сериалы по телевизору, который на Зою Никитичну прежде навевал только тоску. Девочки ходят в парк кататься на лыжах и сделали на балконе кормушку для снегирей. А потом придет лето, и он снова приедут. И снова лето. И еще одно. И так будет всегда.
А потом пришло еще одно лето, и Варя приехала без старшей сестры. Ксюша вышла замуж, ждала ребенка, передавала привет. Варя явилась уже загорелой, с моря, и обстригла свои чудесные волосы, почти под мальчика, как в детстве, и пила какие-то таблетки от нервов, так тяжело ей дался диплом. Первым делом поволокла бабушку в лес за черникой, Зое Никитичне оказалось не под силу за ней угнаться, сильно сдала за последний год, так и просидела весь день на бревнышке, следя, как Варина золотая макушка выныривает из папоротников. И в другой раз вышло так же, и в третий; вот и лето прошло, и еще одно, и еще.
Лариса с возрастом успокоилась, стала проще и легче, поправилась, сменила близорукие очки на дальнозоркие. Она первой поняла, что Зое Никитичне становится трудно, и стала навещать ее чаще, помогать в огороде, привозить продукты. «Хорошая девочка эта Лара», удовлетворенно думала Зоя Никитична.
Жизнь-то прошла, печально говорила хорошая девочка Лара, сидя на садовой скамейке и переплетая седую косу, Ксюшка-то с Максом и Кирюшей совсем уехали. Кирюша русского не знает. Как я по ним скучаю, кто бы знал
Варя на будущее лето явилась совсем расстроенная и нервная, что-то не ладилось у нее с аспирантурой и с молодым человеком, выбралась всего на неделю, все лежала в саду на раскладушке с ноутбуком, курила и ругалась с бабушкой по любому поводу. Может, запоздало подумала Зоя Никитична, уже провожая внучку на автобус, это не она такая нервная, а у меня характер испортился. Говорят, так бывает от возраста. Мне-то незаметно, а со стороны»
Иди уже, обнимемся, примирительно сказала она Варе. Мало ли, не увидимся больше.
Ты чего, ба?
Да ничего. А то стоим с тобой как чужие.
И Варя обняла ее так отчаянно и жарко, что Зое Никитичне стало совершенно ясно: да, больше не увидеться. И сама так думала в последнее время, и Варя вот почуяла Жалко только, Ксюшу так не обнять. Прослезилась, конечно, и Варю расстроила. Они обе часто плакали в последнее время.
Жизнь не прошла еще, но проходила мимо, мерцая своим драгоценным остатком, дразнясь напоследок солнцем и зеленью, и Зоя Никитична уже третий год не ходила в лес, боясь за сердце и ноги, и сама себе болезненно признавалась, что скучает по своему лесу еще сильнее, чем по внучкам. Что дом и сад становятся светлой и зеленой, но тюрьмой: она уже до магазина боялась дойти без помощи, а дальше только хуже. А ведь ей-то, выучившей на старости лет все лесные травы, умывавшейся в болотной воде, колдовавшей для Ксюши и Вари купальские огни и грибные поляны, нельзя умирать под крышей. Но так все и кончится, куда деваться
Нет, подумала Зоя Никитична, не так.
Вытащила из-под дивана старый большой чемодан и достала свое лучшее платье. Еще весной показывала Ларе, говорила: это на меня наденьте. Платье было чудесное, впору даже молодой: из мятого китайского шелка, длинное в пол, в коричневых, и зеленых, и рыжих, и светлых пятнах, с алыми брызгами кое-где, похожими на ягоды. Варя привезла когда-то в подарок, с явным намеком на то, прошлое платье, истрепавшееся по ельникам и папоротникам и ушедшее на тряпки, а она только ахнулаи не решилась надеть, отложила себе напоследок.
Грех замыслилаподумала мимолетно, и тут же возразила себе: а платье такое в землюне грех?
Только и делала весь вечер, что спорила сама с собой. То в ней плакала и жаловалась маленькая, почти сошедшая с ума старушка, которой вдруг втемяшилось, что внучкам нехорошо будет возвращаться в дом, где она умерла, хотя внучкам-то что, вон, Варя только неделю нашла за все лето повидаться с бабкой, а Ксюша навсегда уехала, ой, горюшко То просыпалась другая, еще крепкая и веселая, которая надела свое лучшее платье, и серьги, и бусы, и узорную шаль, и собралась в лес, ничего плохого не имея в виду. То ли обе Зои Никитичны наконец договорились между собой, то ли устали спорить, она выпила таблетку капотена, отключила рубильником электричество, взяла фонарь, вышла, закрыла за собой дверь на оба замка и положила ключи под крыльцо, как было заведено у них с девочками.
С ума сошла, конечно. В самые сумерки добрела до леса, едва дыша. Со знакомой дороги свернула туда, где не ходила еще ни разу, кругом дубовой рощи, за болото, за пожарище, по извилистой сырой тропе. На прошлой неделе еле доползла до магазина, а тут прошла уже в двадцать раз больше, и пока ничего. Ноги держат. Сердце кое-как работает. Надо просто идти и идти, и будь что будет.
Фонарь пах керосином и притягивал мохнатых мотыльков. Очень глупо, но захотелось есть и пить. А потом пришло в голову, что хватит, пора возвращаться домой. Крепкая бабка оказалась Зоя Никитична. Может, еще повоюет.
Справа внизу блеснуло, то ли излучина Донки, то ли старица, на берегу можно было напиться, умыться и отдохнуть. Зоя Никитична постояла немного над бегущей водой, посмотрела на отражение фонаря в темной зыби, приготовилась осторожно спускаться, и вдруг услышала внизу барахтанье и тонкий захлебывающийся всхлип.
Кто-то тонул в двух шагах от берега.
Ребенок, поняла Зоя Никитична, поймав глазами маленькую руку, вцепившуюся в нависшие над водой ветки ивы. Рука тут же разжалась и исчезла.
Зоя Никитична уронила фонарь и кинулась вниз не глядя. Упала, съехала вниз по глинистому берегу, с разбегу влетела по пояс в ледяную воду, и тут в груди больно дернулось, обожгло и остановилось.
Черта с два, сказала она себе и дотянулась до тонувшей малявки.
Малявка, едва почуяв ее прикосновение, вцепилась всеми руками, ногами, кажется, даже зубами и затихла, перестала дергаться. Девочка, поняла Зоя Никитична. Запуталась волосами в растущем из воды ивняке, могла и правда утонуть, вода-то ледяная. Еле удалось распутать, надо же, длиннющие какие.
Освободив малявку, она подхватила ее и потащила на берег.
Девочка, правда. Лет семи-восьми, худющая, в длинной рваной майке до колен, лохматая, со смешным лягушечьим ртом. Зоя Никитична крепко вытерла ее одной половиной шали, закутала в другую. Все равно, подумала, простудится.
Ты чья? спросила она малявку.
Та крепко прижалась к ней, вздрагивая и ничего не отвечая.
Ты откуда тут? Есть у тебя мама с папой? Где они?
Малявка вдруг подняла голову и клюнула ее в щеку холодным поцелуем, вывернулась из объятий и бросилась куда-то в заросли.
Зоя Никитична тяжело села на мокрую траву и сразу подумала, что нельзя было садиться: комары заедят. Но комары не кусались, только звенели вокруг. И холодно, кажется, не было. И ничего не болело. На тропинке, уходящей в заросли, едва различимо светились малявкины следы.
Нина ХеймецЧитающие в темноте
Куда уводят слова? Что в них, если закрыть глаза и сосредоточиться? Например, «человек». У меняскрученный из проволоки каркас с бьющимся среди медных ребер сердцем, под нимчерный туман земли. У Джосмеющаяся маска, из ее глаз вырывается белый огонь; маска отдаляется, уменьшается, становится одним из светящихся ночных окон. У Кативихрь ультрамаринового, его края разлетаются галактиками, астероидами, солнцами. Что такое «солнце»? Слова дробятся до бесконечности, за каждымпространства, переходящие одно в другое. Должен быть способ встретиться, решили мы, а если такого способа нет, нужно всегда отдавать себе в этом отчет. Так родилось наше сообщество читающих.
* * *
Получил конверт от Джо. Выключил свет, изучал. Запах не распространяется, а улавливает и оставляет в себе все. Пойманное становится острым; короткое вытягивается, глухое делается звонким. Все объемное, но нельзя попасть внутрь: нет места, остаешься снаружи. Снаружи запаха, снаружи воздуха, снаружи дерева; потом сливаешься с ними и снова оказываешься вне их. Щелкнул выключателем. В конверте какие-то щепки; пахнут смолой. Привет, Джо.
* * *
Пишу Кате. Кварцевые бусины кладу в конверт. Гладкое сталкивается с гладким, звук ударяет звук, ударяет звук. Деревья, качаясь, касаются друг друга тенями. Сонар нащупывает корабль, ушедший в дно мачтами.
* * *
Письмо от Джо. Живое уходит сквозь воронку. В осоке на берегу сидит ящерица, считавшаяся вымершей. На глобусе-голограмме вспыхивают и гаснут огоньки. Что за каждым из них? Я сосредотачиваюсь, но пока не могу разглядеть.
/пустая ракушка садовой улитки/
* * *
Джо достает из конверта кусок серого картона. Это от Кати. Джо проводит по картону пальцами. Волокна ничего не сообщают, словно дерево стало стеклом; словно рыба стала льдом. Лед вытягивает явления из самих себя, заменяет их собой. Оттаявшие рыба, или дерево, или дом возвращаются не сразу (неважно, мертвые или живые). Прежняя рыба, прозрачная и невесомая, находится где-то рядом и вплывает в себя, заполняя оставленные льдом клетки. Пахнет пеплом и сыростью. Джо вдыхает запах и вспоминает давнюю поездку на вулкан. В туристическом автобусе работал кондиционер. В салоне демонстрировали фильм про лаву и ее исследователей: люди в огнеупорных костюмах приближались к жерлу огня и вонзали в него специальные датчики. Автобус карабкался по серпантину. Ввысь уходили стволы деревьев; гигантские папоротники ластились к стеклам. Наконец под колесами зашуршал гравий, автобус остановился на парковке. Все вышли. «Вулкан» фонтан огня, вода огня, земля огня. Но вокруг, куда ни посмотри, была черная пустыня. Сожженные холмы перемежались черными долинами и уходили к горизонту. Над головами людей, закрыв собой все небо, нависло серое облако. Только в одной из сторон светакажется, это был югмежду облаком и пустыней вытянулась ярко-синяя щель.
* * *
Синее неподвижное небо за полуоткрытой створкой деревянной ставни. Дует ветер, но небо не приходит в движение. Створка ставни покачивается на застывших петлях.
/Весточка от Кати: песок, оставленный ветром на подоконнике/
* * *
Мир заполняется знаками. Расщепленная ветка: резкий запах древесного сока, подрагивающие вертикальные линииот земли до ее первого отражения. Свет фар в горах. Мокрое птичье перо, прилепившееся к стеклу. Шорох среди скрежета, стрекот среди шепота. Зернышки риса на асфальте. Письма могут быть без адреса, посланиябез отправителя.
Мы разговариваем друг с другом.
Нина ХеймецБатискаф
Мы варим варенье из инжира, когда сезон, а когда сезона нет, собираемся просто так. Сейчассезон, на рыночных прилавках пирамиды тускло-зеленых, словно заглотивших уличный свет плодов вытесняют красное, оранжевое и иссиня-черное остальных дней. Мейрав выходит к воротам. Солнечный диск касается горизонтабудто детские качели вверх ногами. Реувен выгружает из багажника пластиковые коробки с инжиром и относит их на террасу. Уже все в сборе, уже водружен на походную плитку синий эмалированный таз с кораблями и лунаминаходка Эльдада на барахолке в старом Яффо. Дом Мейрав стоит на краю улицы, улицана краю города, городна краю пустыни. На ярко освещенной террасе человеческие фигурысловно водолазы в батискафе. Все воды мира соединяются, передают друг другу усилиеот бесследно испарившейся капли росы в дюнах до нежданных ливней до гигантских водопадов до океанских течений, на тысячи километров перемещающих бесцветных рыб, наваливаются на прошитые клепками стены, и не могут смять их, свести в точку, нераспознаваемую в водной толще. Так и темнота вокруг террасыподступает, охватывает, но не заполняет собой куб освещенного воздуха. И свет в темноту не проникаеттолько подсвеченные крылья мотыльков сразу за перилами, и больше ничего. То ли делозапах. Закипает в тазу варенье, Мейрав снимает с него пенку серебряной ложкой, запах просачивается сквозь темноту, струится в воздушных потоках, стелется в иссохших руслах. Звери ворочаются в тесных норах, поднимаются с песка серые бабочки, отрываются от скал птицы, хлопают крылья, на наших лицахрябь от теней. Я отдвигаю стул, звук получается слишком громким. Мейрав оборачивается на него, варенье с ложки капает на пол. На каменных плитках тут же образуется муравьиная дорожка, тянется из песков.
/Дело, конечно, не только в варенье. Столько его никому из нас не нужно. Сьюзан пишет на банках «инжир», ставит дату аптекарским почерком и раздает их старухам, позвонившим по объявлениям, которые она расклеивает на бульваре Нордау и прилегающих к нему улицах. Старухи приносят банки домой, смотрят сквозь них на свет. Застывшие внутри инжирины кажутся им стеклянными./
Рано утром видно, сколько темноты пустыня вмещает в себя ночью. Мы выходим на рассвете, чтобы успеть вернуться, пока жара не стала невыносимой. Под холмами залегли синие тени, воздух еще не ровный, в нем есть течения и пустоты, задержавшись в которых на долю секунды, можно было бы ощутить, что весь воздух мира тоже соединен. Но со следующим вдохомты уже не там. Когда солнце поднимается к зениту, воздух уплотняется и отторгает живые тела.
Мы пересекаем очередное русло. Видимо, вода здесь подходит близко к земной поверхности, где-то под нашими ногами стоит море, живущее без света, как Мауглибез человеческой речи. В русле ручьяполусухая акация с плоской, будто стремящейся подхватить небо, кроной.
Ориентирвысохший колодец, закрытый бетонной плитой. В двадцати метрах к северу, за скалойнаш шкаф. В нем листы бумаги, фотографии, камни, карты, осколки металлические и стеклянные, ключи, а также некоторые другие предметы. Это была идея Сьюзан, когда однажды, после уроков, во втором, кажется, классе, они с Мейрав ушли гулять, сворачивали с одной улицы на другую, мимо белых домов с уже начавшими зажигаться длинными окнами, мимо гигантских фикусов, заслонявших кронами верхние этажи. В какой-то момент они поняли, что не знают, как им возвращаться. Они пошли дальше. Когда они оказались за городом, было уже темно. Мимо промчалась машина, в свете фар они увидели лежавшего на обочине шакала. Сьюзан и Мейрав надеялись, что при следующей вспышке света окажется, что он жив иличто его нет. Но он был, и ничего не менялось. Они похоронили его в дюнах, рядом с шоссе. Свет от машин здесь был гораздо менее ярким. Шакалье тело сливалось с бесцветной местностью. Они разгребли песок руками. Учебник арифметики тоже оказался очень кстати. Когда они снова вышли на шоссе, воздух взорвался синими всполохами. Рядом остановилась машина полиции.
Тот случай не выходил у Сьюзан из головы. Они шли в темноте, и мертвое тело было в каждой вспышке света. Однажды она нарисовала шоссе и шакала на нем. Он лежал на обочине, и стоял на шоссе, и исчезал в дюнах. Точки-фары светились вдали, на небе были звездытакие же точки, Сьюзан не была хорошей рисовальщицей. На балконе у Сьюзан стоял пустой железный шкаф. На дверцах сохранились надписи Top Secret полустертыми готическими буквами, а внутри было заброшенное осиное гнездо. Сьюзан и Мейрав положили рисунок на одну из полок. Первое время они заглядывали туда, проведать шакала. Они смотрели на гнездо с опаской: оставившие его когда-то осы могли там оказаться. Получалось, что и шакал мог оказаться, правда, они не могли знать, в каком из изображенных на рисунке состояний он бы был. Постепенно они перестали о нем вспоминать. Следующий рисунок был, когда они поссорились. Мейрав срывалась с горящей башни, скользила вдоль мертвого дна гигантским скатом, не была, входила к ним в палисадник. Потом приехала тетя Оделия, и Сьюзан нарисовала, как тетя Оделия уже уехала, и не приезжала, и пароход плыл в другую сторону, и вместо моря была суша, а вместо сушивзвесь и пыль. Правда, когда в соседнем доме был пожар, как-то сразу стало понятно, что ничего другого не нарисуешь, и Эльдадон тогда уже тоже знал про шкафположил туда раскрашенный красной гуашью листок с приклеенной к нему головешкой (и, кстати, не факт, что она была именно оттуда). Потом Реувен ушел на войну. В железном шкафу сразу стало меньше места. Однажды Сьюзан сказала, что, по ее мнению, шкаф не должен находиться у нее дома, «а гдена улице?», и не на улице, и не в городе, и вообще не в чеминаче получалось, что большее находится в меньшем, а к такому повороту никто не был готов. В пустынеиначе, в ней всеточка, песчинка, независимо от объема, который оно занимает.