Он повернулся спиной к Великим Именам и стал прокладывать себе путь к выходу.
Стой! пророкотал дунианин.
Все, даже Найюр, вздрогнули. Конфас споткнулся, как от толчка в спину. Его схватили, заставили обернуться, поволокли к Воину-Пророку.
Убить его! вопил кто-то справа от Найюра.
Отступник! кричали с нижних сидений.
И тут амфитеатр взорвался яростью. В воздухе замелькали кулаки. Конфас смотрел на них скорее ошеломленно, чем испуганно как мальчик, которого ударил любимый дядюшка.
Гордость, сказал Воин-Пророк, заставив всех стихнуть одним словом, как столяр смахивает стружку с верстака одним движением. Гордость это слабость Для большинства это лихорадка, зараза, распаляемая чужой славой. Но для людей вроде тебя, Икурей Конфас, это изъян, полученный во чреве матери. Всю жизнь ты не понимал, что движет людьми вокруг тебя. Почему отец продает себя в рабство, вместо того чтобы удушить своего ребенка? Почему юноша вступает в Орден Бивня, меняя роскошь на келью, власть на служение святому шрайе? Почему столько людей предпочитают отдавать, когда так легко брать? Но ты задаешь эти вопросы, потому что ничего не знаешь о силе. Ибо что есть сила, как не решимость отказаться от своих желаний и пожертвовать собой во имя братьев? Ты, Икурей Конфас, знаешь только слабость, и поскольку у тебя нет решимости признать эту слабость, ты называешь ее силой. Ты предаешь своих братьев. Ты ублажаешь свое сердце лестью. Ты даже меньше, чем человек, но ты говоришь себе: «Я бог».
Экзальт-генерал в ответ выдавил тихое «нет», и его шепот разлетелся по залу, отразился эхом от каждой стены.
Стыд. Найюр думал, что его ненависть к дунианину безмерна и ничто не может затмить ее, но этот стыд, заполнявший все помещение совета, и унижение, от которого подступала тошнота, вытеснили его злость. Он вдруг увидел не дунианина, а Воина-Пророка и испытал благоговение, на миг оказавшись внутри лжи этого человека.
Твои полки, продолжал Келлхус, сдадут оружие. Ты перенесешь лагерь в Джокту и будешь ждать возвращения в Нансур. Больше ты не Человек Бивня, Икурей Конфас. Да ты никогда им и не был.
Экзальт-генерал ошеломленно моргал, словно его оскорбили именно эти слова, а не те, что были сказаны прежде. Найюр понял, что дунианин прав и Конфас действительно страдал от уязвленной гордости.
С чего бы? спросил экзальт-генерал прежним тоном. Почему я должен повиноваться твоим приказам?
Потому что я знаю, сказал Келлхус, спускаясь с возвышения. Даже вдали от огня жаровен его чудесный вид не изменился. Весь свет сосредоточился в нем. Я знаю, что император заключил сделку с язычниками. Я знаю, что вы хотите предать Священное воинство до того, как Шайме будет отбит.
Конфас сжался перед ним, попятился назад, но был схвачен верными. Найюр узнал нескольких из них: Гайдекки, Туторса, Семпер их глаза сияли сильнее, чем от обычной ярости. Они казались тысячелетними старцами, древними как сама неизбежность.
А если ты не подчинишься, продолжал Келлхус, нависая над принцем, я прикажу тебя высечь и повесить на воротах.
Он так выговорил слово «высечь», что образ ободранного тела словно повис в воздухе.
Конфас смотрел на него в жалком ужасе. Его нижняя губа дрожала, лицо исказилось в беззвучном всхлипе, застыло, снова исказилось. Найюр схватился за грудь. Почему так колотится сердце?
Отпустите его, прошептал Воин-Пророк, и экзальт-генерал бросился бежать, закрывая лицо, отмахиваясь, словно в него летели камни.
И снова Найюр смотрел извне на ухищрения дунианина.
Обвинения в предательстве, скорее всего, были выдумкой. Что получил бы император от своих вечных врагов? То, что произошло сейчас, придумано заранее, понял Найюр. Все. Каждое слово, каждый взгляд, каждое озарение преследовали некую цель. Но какую? Использовать Икурея Конфаса как пример для остальных? Убрать его? Почему бы тогда не перерезать ему глотку?
Нет. Из всех Великих Имен один Икурей Конфас, прославленный Лев Кийута, обладал достаточной силой характера, чтобы удержать верность своих людей. Келлхус не терпит соперников, но не рискнет ввергнуть Священное воинство в междоусобицу. Только это спасло жизнь экзальт-генерала.
Келлхус ушел, а Люди Бивня стояли или, растянувшись на скамьях, смеялись и переговаривались. И снова Найюр смотрел на них так, словно у него две пары глаз, глядящих с разных сторон. Айнрити считают себя перекованными, закаленными очищением. Но он видел лучше
Сухой сезон не закончился. Может быть, он не закончится никогда.
Дунианин просто избавился от строптивца в своем стаде.
Проталкиваясь сквозь толпу, Пройас искал взглядом скюльвенда. Воин-Пророк только что удалился под громогласные приветствия. Теперь лорды Священного воинства громко болтали, обмениваясь возмущенными и насмешливыми замечаниями. Было о чем поговорить: раскрытие заговора Икуреев, изгнание нансурских полков из Священного воинства, унижение экзальт-генерала, уничтожение
Бьюсь об заклад, имперские подштанники требуют замены! Из ближайшей кучки конрийских вельмож донесся голос Гайдекки.
По забитому народом вестибюлю покатился хохот. Он был безжалостным и искренним хотя, как заметил Пройас, в нем звучал напряженный отзвук плохого предчувствия. Триумфальный вид, громкие выкрики, решительные жесты все это знаки их недавнего обращения. Но было что-то еще. Пройас ощущал это каждым своим нервом.
Страх.
Возможно, этого следовало ожидать. Как говорил Айенсис, душой человека управляет привычка. Пока прошлое имеет власть над будущим, на привычки можно полагаться. Но прошлое было отброшено, и Люди Бивня оказались опутаны суждениями и предположениями, которым более не могли доверять. Метафора вывернулась наизнанку: чтобы переродиться, надо убить себя прежнего.
Это небольшая, смехотворно малая плата за то, что они обретали.
Не найдя скюльвенда, Пройас стал всматриваться в лица собравшихся, отделяя тех, кто проклинал Келлхуса, от тех, кто соглашался с ним. Многие, как Ингиабан, готовы были разрыдаться от искреннего раскаяния, широко открыв глаза и горестно поджав губы. Но в голосах других, вроде Атьеаури, звучала легкая бравада оправданных. Пройас завидовал им и заставлял себя опускать глаза. Никогда еще он не испытывал столь сильного стыда за все, что сделал. Даже с Ахкеймионом
О чем он думал? Как он мог он, методично перековывавший собственное сердце, придавая ему форму благочестия, подойти так близко к мысли об убийстве самого Гласа Господнего?
От стыда у него кружилась голова и тошнота подступала к горлу.
Греховное сознание, как бы оно ни опьяняло в глубине своей, не имело ничего общего с истиной. Это жестокий урок, и еще страшнее он становился из-за своей поразительной очевидности. Несмотря на увещевания королей и полководцев, вера в смерть была дешевкой. В конце концов, фаним бросались на копья не менее яростно, чем айнрити. И те, и другие были обмануты. Как же можно убедиться в том, что некто не то, что он есть? Если помнить о бренности рода человеческого, о той веренице лжи, которую люди зовут историей, не абсурдно ли говорить о чьих-то заблуждениях, претендуя на посвященность в некий абсолют?
Такая самоуверенность почва для осуждения и убийства.
За всю свою жизнь Пройас никогда не плакал так, как рыдал у ног Воина-Пророка. Ибо он, осуждавший алчность во всех ее проявлениях, оказался самым алчным из всех. Он жаждал истины, и поскольку она ускользала от него, он обратился к собственным убеждениям. А как же иначе, если они давали ему роскошь судить?
Если они были им самим?
Но обещание возрождения однажды обернулось угрозой смерти, и Пройас, как многие другие, предпочел стать тем, кто убивает, а не тем, кто умирает.
Успокойся, сказал тогда Воин-Пророк.
Всего несколько часов прошло после того, как его сняли с дерева Умиаки. Повязки на запястьях еще были пропитаны кровью.
Не надо плакать, Пройас.
Но я пытался убить тебя!
Блаженная улыбка пророка никак не вязалась с болью, которую он терпел.
Все наши деяния кажутся нам истиной, Пройас. Когда то, что нам необходимо, оказывается под угрозой, мы пытаемся сделать это истиной, даже не раздумывая. Мы проклинаем невинных, чтобы сделать их виновными. Мы возвышаем неправедных, чтобы сделать их святыми. Мы сопротивляемся истине, как мать, продолжающая баюкать умершего ребенка.
Келлхус остановился и замолк, как будто слушал неуловимые для других голоса. Он поднял руку в странном жесте, словно пытался защитить свои слова. Пройас до сих пор помнил кровь, въевшуюся в линии его ладони. Они выделялись, темные на фоне золотого свечения вокруг его пальцев.
Когда мы верим без оснований или причины, Пройас, убежденность все, что у нас есть, и проявления этой убежденности единственное наше свидетельство. Наша вера становится нашим богом, и мы приносим жертвы, дабы ублажить ее.
И так же просто ему отпустили грехи, как будто достаточно знать его, чтобы простить.
Внезапно Пройас поймал взгляд Найюра. Скюльвенд возвышался над толпой у входа в зал аудиенций. На нем было надето нечто вроде безрукавки из переплетенных кожаных шнуров с нанизанными монетами возможно, для того, чтобы его раны дышали, и старый пояс с железными бляхами поверх килта из черного дамаста. Пройас заметил, что кое-кто морщился, глядя на его рельефные шрамы словно смерть, которую они несли, может быть заразной. Все Люди Бивня расступались перед ним, как псы перед львом или тигром.
Пройас чувствовал в этом скюльвенде нечто такое, от чего даже самых мужественных пробирала дрожь. Нечто большее, чем его варварское происхождение, кровожадная мощь и даже аура пытливого ума, придававшая глубину его образу. Вокруг Найюра урс Скиоаты витало ощущение пустоты и раскованности. Это внушало подозрение, что он способен на любую жестокость.
Самый неукротимый из людей. Так его называл Келлхус. И велел Пройасу быть осторожным
«Им владеет безумие».
Уже не в первый раз Пройас представил себе перерезанное горло дикаря.
Ощутив его взгляд, Найюр двинулся к нему через толпу. Его ледяные глаза казались еще пронзительнее на фоне черной косматой гривы. Пройас зна́ком пригласил его следовать за собой, и скюльвенд коротко кивнул. Пройас повернулся, и его поймал за локоть Ксинем. Конрийский принц повел обоих по разукрашенным галереям дворца сапатишаха. Никто не сказал им ни слова.
Они остановились среди длинных теней храмового двора. Пройас обратился к скюльвенду, борясь с желанием на всякий случай отступить подальше:
Итак что ты скажешь?
Что Конфас посмеется до упаду, презрительно отрезал Найюр. Но ты призвал меня не для того, чтобы узнать мое мнение.
Нет.
Пройас, произнес Ксинем, словно только сейчас ощутил неуместность своего присутствия, я лучше вас оставлю
«Он пошел, потому что ему больше некуда идти».
Найюр хмыкнул. Скюльвенды не жаловали калек.
Нет, Ксин, ответил Пройас. Я доверяю тебе как никому другому.
Варвар нахмурился он вдруг понял, в чем дело. Пройас уловил в его взгляде неукротимое бешенство, словно Найюр клял себя за то, что прозевал смертельную опасность.
Он тебя прислал, сказал скюльвенд.
Он.
Из-за Конфаса.
Да Ты останешься с Конфасом в Джокте, когда Священное воинство выступит на Шайме.
Скюльвенд долго молчал, хотя его взгляд и поза выдавали дикую ярость. Он даже дрожал. Наконец Найюр сказал с угрожающим спокойствием:
Значит, я буду его нянькой.
Пройас глубоко вздохнул и нахмурился.
Нет, ответил он. И да
Что ты хочешь сказать?
Ты убьешь его.
Во тьме благоухали цветы.
Жди его здесь, сказал провожатый и молча ушел туда, откуда они явились.
Скрипнула петля дверь закрылась.
Ийок всматривался в рощу, но темные кроны деревьев мешали что-либо разглядеть. С неба светила луна бледная пародия на солнце, окаймляя серебром цветущие кроны. Цветы казались синими и черными.
Он был не один. По провалам в своем восприятии он понял, что в портиках вокруг рощи спрятались как минимум две дюжины лучников с хорами. Прямо сейчас они держали его под прицелом.
Понятная предосторожность, особенно учитывая недавние события.
Ийок с трудом верил тому, что увидел и услышал сегодня. По дороге из Шайгека его одолевали дурные предчувствия. Ужасные рассказы о том, что вынесло Священное воинство а значит, и Багряные Шпили, усиливали ощущение катастрофы. Когда пять дней назад лоцман провел его корабль в гавань Джокты, Ийок был готов к любым чудовищным откровениям.
Но не к таким. Священная война подчинилась воле живого пророка. И Консульт оказался реальностью Консульт!
Ийок всегда был дотошным, еще до того, как чанв обвил его сердце своими холодными роскошными щупальцами. Он понимал, что существует определенный порядок вещей. Для осознания новых обстоятельств ему потребуется много дней, и еще больше чтобы понять их скрытое значение. Возможно, в отличие от Элеазара, он не впадет в отчаяние прежде, чем все поймет. Он не сломается под грузом обстоятельств.
Такая утрата. Эли был великим человеком, вдохновенным великим магистром Надо посоветоваться с остальными и, возможно, выбрать на его место кого-то другого более рационального. Но сначала надо прощупать так называемого Воина-Пророка. Этого человека с двухтысячелетним именем Анасуримбор.
Ийок заметил огромные каменные дольмены, возвышавшиеся в лунном свете среди деревьев, и задумался о давно умерших людях о тех, что поставили их. Такие следы прошлого, думал он, есть мерило веков, сваи настоящего. Они говорят о временах, когда никакого Карасканда на этих холмах и в помине не было, а предки самого Ийока бродили по беспредельным равнинам под Великим Кайарсусом. Взглянув на эти монументы, можно ощутить огромную бездну того, что уже забыто.
Ийока всегда огорчало то, что для Багряных Шпилей прошлое являлось лишь источником, откуда можно беспрепятственно черпать знания и власть. Для его братьев руины были памятниками, не более того. В стремлении показать свое превосходство над Заветом Багряные Шпили зашли так далеко, что свою забывчивость считали добродетелью. «Прошлое не подкупишь, говаривали они, а грядущее не похоронишь».
И это, как он подозревал, должно измениться. Не-бог. Второй Апокалипсис. Что, если все это правда?
Ийок пошатнулся от этой мысли. Перед его внутренним взором замелькали видения: трупы, плывущие по реке Сают, сожжение Каритусаля, словно мрачная сцена из саг, драконы, спускающиеся на священные Шпили
«Сначала главное, напомнил он себе. Живость в мышлении. Терпение в знании»
На рощу налетел ветерок. Он шелестел листвой, бросал в воздух тысячи лепестков. Какое-то мгновение они обрамляли потоки воздуха, как мусор окаймляет прибой. Ийок подумал, что это, наверное, красиво. Затем он ощутил Метку По темным аллеям между яблонями шел другой колдун.
Кто? Ийок помнил, что на него направлены хоры, и подавил желание осветить двор. Он вгляделся во мрак и рассмотрел темный силуэт, приближающийся к нему среди ветвей, уловил отблеск лунного света на лбу и левой щеке.
Да. Еще один слух оказался безумной реальностью: адепт Завета стал первым визирем князя Келлхуса. Значит, он учит Келлхуса Гнозису. Нелепостям нет конца.
Ахкеймион! окликнул Ийок.
Ему, наверное, мучительно разговаривать с людьми, так с ним поступившими. Ийок говорил Элеазару, что ничего хорошего из похищения адепта не выйдет. Сколько промахов! Чудо, что их школа еще не потеряла силу.
Ахкеймион остановился шагах в пятнадцати и смотрел на Ийока сквозь нависавшие ветви. Голос его звучал жестко:
Если твое око соблазняет тебя, Ийок
Любитель чанва ощутил приступ страха. В чем дело? Пьяное предостережение Элеазара эхом отдалось в голове: опасайся адепта Завета.
Где князь Келлхус?
Силуэт оставался неподвижным.
Он занемог.
Но мне сказали Ийок осекся. Сердце его похолодело, дыхание застыло. Он понял, что Элеазар все знал.
«Он отдал меня им Вот почему он напился»
Тебя обманули, сказал адепт Завета.
Но что я
Ты помнишь, что чувствовал той ночью в Иотии? Ты наверняка слышал, что я иду к тебе. И как другие кричали, призывая тебя на помощь.
Это был кошмар.
Что теперь? спросил магистр Шпилей. Что здесь происходит?
Он отдал тебя мне, Ийок. Воин-Пророк. Я просил о мести. Я умолял. Ахкеймион пробормотал что-то после этих слов, и его глаза и губы засветились. И он сказал «да».