Парадиз - Бергман Сара 7 стр.


А сам с делано озабоченным видом задержался в коридоре. Взял Славку за плечо.

 Ты знаешь, как себя вести?  присел он перед сыном на корточки и надел на лицо воспитательное выражение, которое всегда полагается взрослым в общении с ребенком.

 Па-ап, ну ты чего?  Славка пальцем поправил сползающие на нос очки:Я уже оставался у бабушки.

 А сегодня надо себя особенно хорошо вести, понимаешь? Видишь, мама расстроилась, не надо ее огорчать, понял?

Славка кивнул с очень серьезным видом, и его сосредоточенная очкастая мордашка приобрела напряженное выражение.

 Ты же мужик, да?

Дебольский прислушался к женской болтовне в кухне.

 Ну что ты Наташенька Любовь Семеновна, царствие ей небесное, такую долгую жизнь прожила, не болела. Главное, что долго не болела

С семьей родителей они давно уже срослись. Трудно было и представить, что когда-то он еще не жил с Наташкой. Только поначалу, когда он привез жену из Питера, было трудно. Мать ревновала и бесконечно назойливо названивала, выпытывала: ну когда, когда же он, наконец, снова к ним придет,  ведь единственный сын. Выдумывала причины и поводы, могла даже начать набирать в восемь утра.

Дебольский относился с пониманием и старался оберегать мать. Наташка не понимала и раздражалась, возмущалась, даже пару раз закатывала истерики. Ей вообще поначалу в Москве было тяжело.

Но потом сжилось. Мать незаметно начала называть Наташку «дочкой», а когда родился Славка, несколько месяцев безвылазно сидела у них дома, ухаживая больше за снохой, чем за ребенком.

Славку в доме родителей баловали до безобразия, в ответ на недовольство мать только горестно вздыхала: «Ведь единственный внук»,  и лезла не в свое дело, намекала, что пора бы второго. Дебольский отмалчивался. В такие моменты ему меньше всего хотелось затевать всю эту канитель по второму кругу.

Голоса с кухни приблизились:

 Ну все-все, Наташенька. Ты мне только скажи если что, я ведь сразу Наташенька, может, сейчас что нужно? Ты скажи, ты не думай, я ведь

Дебольский резко, так что громко хрустнули суставы, поднялся и чересчур, пожалуй, громко окликнул:

 Поехали! Время уже!

В дверях тоже плакали. Наташка рыдала. Ему даже пришлось сделать красивый жест: застегнуть на ней сапогивспомнить раннюю молодость и годы ее беременности.

 Ну все, пора, там, наверное, матери твоей надо помочь.  Это был удар по совести, по нервам. Наташка, с ее несколько болезненным чувством ответственности, конечно, заторопилась:

 Да-да, поехали.

Когда они выходили, мать, глядя им вслед, вытирала в дверях мокрые от слез глаза. Дебольский категорически не понимал такой манеры плакать за компанию. Ему от этого становилось тошно и хотелось убежать куда подальше.

«Тойота» присоединилась к женщинам: прониклась значительностью момента и завелась как родная.

Дебольский включил передачу, последний раз бросил взгляд на окна родителей. И увидел, как Славкав распахнутой куртке и без шапкивыбежал на балкон. Высунул руку в открытое окно остекления и, отчаянно маша, звонким голосом закричал:

 Пока-а!

 Пока-а!  Лёля стояла на самом краю обрыва. Ноги ее в больших розовых сланцах терялись в валунах у самой каменистой кромки. И короткая юбка зеленого летнего платья полоскалась на ветру, била по худеньким ногам.

 По-ка-а!  кричала Лёля.

И они махали из лодки руками, подпрыгивая на сиденье, тянулись назад. Так, что лица окатывало брызгами из-под чихающего мотора.

Лодка тряслась и билась на волнах. Ноги по щиколотку утопали в мутной, пахнущей рыбой воде, в которой плавала сеть и кружка. И рюкзак для продуктов, который они положили между собой, чтобы не намок. А тот, пользуясь тем, что на него никто не смотрит, тихо соскользнул в лужуразнежился, впитывая грязную воду.

А они махали и кричали Лёле:

 Пока! До вечера! Не скучай!

Ветер трепал ее волосы, бросал на лицо, в глаза, хлестал по плечам. Юбка билась и поднималась, открывая красный треугольник купальника.

 Пока-пока!  раскинула она руки, подол подхватило порывом ветра, дернуло в сторону. Казалось, и сама ее тонкая худенькая фигурка сейчас оторвется от скалыулетит в колкие перистые облака.  Ве-те-ер!  звенело в скалах, и тревожный шепот сосен вторил ей, шепча: ветер, ветер колышет нас

 Ве-те-ер, люби меня-я!  раскинула она ладони. Тонкие, девичьи, почти прозрачные. И солнце веснушками вызолотило теплую кожу цвета разбавленного водой молока: светлого, легкого, пахнущего солнцем, морем, хвоей и любовью.

 Люби меня, ве-те-ер  кричала Лёля.

 Поа-а-а  разносилось над морем. Лодка, чихая мотором, ударяла носом о волны: дыбилась на вершины, падала во впадины. Перебивая и перемалывая пенное волнение, мчалась вперед, отдаляя фигуру на берегу. Сашка и Пашка, развернувшись на доске-сиденье, схватившись за жесткие режущие пальцы борта, махали руками. Пока! До вечера!

И короткое белесое платье ласкалось о колени, трепетало, рвалось за ними: пока, пока!

9

Питер встретил туманом, гололедом и морозом. Парадоксальным сочетанием, от которого, казалось, поежилась и высказала недовольство даже «Тойота»: ее начало заносить на ровном месте, будто Дебольский ехал не на зимней, а на летней резине. Домав Москветакого не случалось.

А впрочем, ему это только мнилось. Просто сказывалась неприязнь к самому городу. Полжизни Дебольского было связано с Питером. Но он так и не смог полюбить этот странный, слякотный, вечно заволоченный тучами мир. Как папуас Новой Гвинеи, насильно привезенный в туманный Лондон. И ничто: ни красота улиц, ни парки, ни музеи, ни даже сладостные ностальгические воспоминания о лучших моментах и годах жизни, проведенных именно в Питере, не смогли смирить с ним Дебольского.

Все здесь было какое-то неродное. Улицы, по которым он ходил пять лет и еще год потом приезжал каждые выходные. Особенная, не такая как у москвичей, манера людей разговаривать и вести себя. И больше всего этот странный, ни на что не похожий, климат.

К которому просто невозможно было привыкнуть. Утром дождьвечером снег. Тучи и туман, а через пять минут солнце. Но стоит только снять куртку и даже взопреть, не пойми откуда налетает ураган, окатывает ливнем так, что даже убежать спрятаться иногда не успеваешь. И зима не зима, и лето не лето.

Первый свой декабрь в Питере он постоянно звонил домой матери: слушал рассказы о тамошнем морозе и хрустящем под ногами снеге. А потом выходил в мерзотную туманную слякоть, продуваемую всеми ветрами. Где даже минус пять из-за сильной влажности и промозглого ветра ощущались как минус тридцать и выстужали все кости.

Летом только и мечтал подальше сбежать. Куда-нибудь, где жарко палит солнце и под ногами не хлюпает вечная жижа. Он в первый же год понял, что холодное лето в Питеренонсенс. Обычно лета там нет вообще: вот это нормально, вот это по-питерски. Серо, сыро, влажно. Дебольский приучился таскать с собой зонт. Даже если светит солнцечерез пять минут налетят тучи, и пойдет ливень. И все время хочется выехать за его гранитные пределы: на чем угодно, хоть на велосипеде,  добраться до ближайшего леса. Вздохнуть полной грудьюпродышаться.

Большая часть местныхкоренныхпроводили треть жизни в жалобах на погоду. Ее почти все не любили, почти все чувствовали себя здесь плохо. Приезжие же первое время просто погибали, мучаясь мигренями (как и сам Сашка когда-то; он в первый год, заболев осенью, еще восемь месяцев не мог унять непрерывного чуть перхающего кашля, для которого не было объективных причин, но и избавиться не представлялось возможным). Дебольский, который сочетал в себе и приезжего, и местного ненавидел Питерскую погоду в два раза сильнее.

В семь утра, когда они въехали в город, тот уже вяловато кис в заторах, но с московскими пробками это было не сравнить. Дебольский проезжал по знакомым до оскомины улицам, почти машинально сворачивая в нужных местах, ни секунды не думая о маршруте. До дома Наташкиных родителей он мог доехать так же привычно, как до собственного.

В семнадцать лет, сдав школьные экзамены, он на два месяца умчалсяпочти сбежалв Крым. Там было жарко. Томно, солнечно, знойно.

А потом сразу Питер с его ветрами и промозглой сыростью. Тут жила родная по матери теткаНелли Павловна. Занимала, можно сказать, большую должность, будучи проректором в одном из питерских вузов. И на тот момент идея поступить по блату и без экзаменов пришлась Сашке по душе. Ну а то, что учиться предстояло на маркетингеда ну и пусть. Какая разница? У него после школы вообще не было никаких приоритетов. Но в целом он был парнем неглупым, учился ровно, особо любимых предметов не имел. И потому маркетинг вполне сошел.

Тем более что на факультете была тьма красивых девчонок. И видный Сашка Дебольский оказался там первым парнем на деревне: пользовался спросом.

Только на последнем курсе начал встречаться с Наташкой: влюбился так, что себя не помнил. Почти полгода ходил с ней за ручку, не смея прикоснуться к трепетной и целомудренной Наташе. На парах сверлил взглядом ее темную макушку, видневшуюся на первой парте, и млел. В восторженной своей влюбленности чуть не запорол экзамены. Но с грехом пополам сдал, вернулся в Москву, устроился на работу. И еще целый год от диплома до женитьбывот здоровья-то былокаждые выходные мотался на машине в Питер. В пятницу с вечера выезжал на старой, битой уже «двенашке», всю ночь сидел за рулем, спал где-нибудь у обочины пару часовдобирался к утру.

И потом еще двое суток они бродили за ручку между фонтанов. Тогда, как ни странно, ему даже казалось, что он любит Питер, вместе с его отвратительной погодой. Особенно когда хлестал неожиданный дождь, тонкая Наташина майка промокала, и очертания крупной, круглой, притягивающей алчные взгляды всех проходящих мимо мужчин груди проступали во всей откровенности.

Под конец, когда Наташка уже, что называется, «на чемоданах» готовилась к свадьбе и переезду в Москву, они вместо утомительных прогулок ехали на дачу к ее родителями и там, пока никого не было, сутки не вылезали из постели.

А потом Сашка снова прыгал в свою «двенашку»счастливый и немного пьяный от недосыпаи ехал обратно в ночь, чтобы с утра выйти на работу.

Сейчас это, по правде говоря, представлялось чистым безумием. Как он не убился тогда, не уснул за рулем, не вылетел на встречку в своей только честным словом державшейся на колесах колымаге? Но бог помогает пьяным и влюбленным.

Дебольский свернул в знакомый до какого-то родственного остервенения двор и тронул жену за плечо:

 Наташ, приехали.

Она уснула еще вечером, когда они стояли в пробке на выезде из столицы. И Дебольский рулил в одиночестве.

Жена мгновенно вздрогнула, как бывает с людьми, чей поверхностный сон не дает забыть: случилась беда. И тут же открыла глаза.

Квартира тестя была полна тихой суетой и слезами.

Слезы полились прямо с порога, когда навстречу выскочила Роза ПавловнаНаташкина мать.

 Наталья! Сашенька!  ее в целом приятное, хотя и не без хитринки, лицо сегодня было измождено, выглядело опухшим и осунувшимся.

Странная это была женщина, Дебольский неразборчиво поздоровался, высказал положенные в таких случаях соболезнования. И позволил несколько раз трепетно себя обнять, неловко и скованно поцеловать, оставив мокрые от слез следы на щеках.

И почувствовал не то чтобы неприятие, а легкое недоумение. Которое, придя к нему однажды, еще в студенческую пору, так и не исчезло с годами.

Когда они встречались, мать Наташки относилась к этому яро негативно. Притом что дочери шел двадцать второй год, Роза Павловна носилась с той как с неразумным ребенком. Наташка росла в атмосфере строгости и запретов, не допускалось ни шага в сторону. Сама от этого страдала, всю юность конфликтовала с матерью. Та закатывала истерики и давила на стыд и жалость. Стоило задержаться на пять минут, и она впадала в неистовый крик: с заламыванием рук, слезами, обвинениями. В общем, всем тем бабским арсеналом, который включается при мысли о потере единственного ребенка, на которого до того распространялась абсолютная власть. Помноженным на истерический склад натуры.

Но в один прекрасный момент, когда уже было сделано предложение, и стало ясно, что Наташка выходит замуж и уезжает жить в Москву, будущая теща сделала кульбит в воздухе и развернулась на сто восемьдесят градусов. С такой лихостью, что у Дебольского закружилась голова.

Теперь она была любезна, ласкова, покладиста. Боязливо заглядывала в глаза Наташке, нежно-любяще, заботливо смотрела на Сашку, загодя называя его «сыном». И на тот момент потрясла его до головотрясения.

Более любящей, нежной и заботливой матери, чем теща, у Дебольского не было.

 Сашенька, как у вас? Устал? Господи, такая дорога,  причитала она без перерыва.  Есть хочешь? Я с утра оладий напекла, ну давайте-давайте раздевайтесь.

И Дебольский правда почувствовал, что даесть он хочет. А еще нестерпимо хочет спать. После одиннадцати часов за рулем.

В квартире Наташкиных родителей за двенадцать лет почти ничего не изменилось. Все те же стеллажи, упирающиеся в высоченные потолки. И книги, книги. Он никогда не понимал, как маленькие и полные тесть с тещей достают тома с верхних полок.

Звенящая тишина отдавала чем-то больничным. На стенах висели картинки и фотографии. И стоял давно привычный запах. Каждое жилье пахнет по своему, и обонятельное лицо дома никогда не меняется. Пока не меняются жильцы.

Когда-то попасть в эту квартиру было для Сашки равносильно прикосновению к святая святых. В этот замкнутый, закольцованный в собственной жизни дом его долго не допускали. Понадобилось встречаться с Наташкой почти полгода, чтобы она однажды, волнуясь до взмокших ладоней, не пригласила его знакомиться с родителями.

И тогда он увидел эту квартиру точно такой же, как сейчас.

Перед Дебольским стояла тарелка с оладьями. Наташкина мать готовила их всегда, сколько он ее помнил. Пышные, легкиетаких он больше нигде не пробовал.

Из коридора доносился голос соседки, и он тоже был смутно знакомым. Старческий перхающий шепоток то ли сетовал, то ли упивался:

 Ой, Роза Павловна, Роза Павловна, как же так это надо же и как быстро ведь. Ведь только два дня назад а вот теперь

И Дебольского посетило какое-то странное чувство: будто он здесь и в то же время не здесь. Все родное, знакомое. Уже столько лет виденное и чувствованное. Но чужое. Словно он смотрел со стороны. И впервые наблюдал суетливо-угодливую, наивно-лицемерную Наташкину мать. Эту чистуючрезмерноугнетающе правильную квартиру. Пышные, один к одному, идеально ровные оладьи.

Дебольский вдруг осознал, что ему совершенно не хочется есть. И сидеть на этой кухне. Потому что это не его горе, не его слезы. В этой юдоли скорби он чувствовал себя не в своей тарелке. Не хотел плакать и сочувствовать. Он провел одиннадцать часов за рулем и хотел только одного: спать.

Бесшумно, чтобы никому не попасться на глаза и избежать назойливой заботы, он вышел из кухни, обогнул комнату с напоказ простертым на табуретках гробом и уселся в кресло, чисто по-питерски стоящее в длинном, нелепо непрактичном коридоре. Да так и уснул.

Сквозь сон уже слыша:

 Наталья!  звенящим шепотом говорила Роза Павловна,  Наталья,  только она называла жену этим несуразным жеманным именем,  видишь, Сашенька в кресле уснул. Ну укрой же пледом, сквозит!

Разбудил его телефонный звонок. Он раздался прямо над ухом. Непривычный звук обычного домашнего телефона. Даже его родители уже давно отключили этот атавизм, чтобы не платить за бессмысленное пользование бессмысленным агрегатом и надоедающие рекламные звонки и социологические исследования.

А у Наташкиных родителей домашний телефон все еще стоял.

На тумбе рядом с креслом, в котором уснул Дебольский.

И он, не до конца еще проснувшись, машинально поднял трубку. Конечно, просили то ли тещу, то ли тестя. И по какой-то ерунде: кто-то из соседей по дачному участку. Явно не ко времени и не к месту, и Дебольский в некотором раздражении отрезал:

 Простите, вы сейчас не вовремя. Здесь похороны. Умерла Любовь

И запнулся, забыв отчество покойной старухи.

10

К вечеру квартира заполнилась народом. Пчелиным гулом: глухим, в полутон. Когда говорят разом все, но разобрать отдельные слова невозможно. Какие-то люди, большую часть которых Дебольский раньше видел, но не помнил, переговаривались соответствующими ситуации скорбными голосами, стоя по углам и опустив головы.

Назад Дальше