Конечно, я любила Питтона.
В тот день мы гуляли с ним в лесу и трепались, вот именно что трепались, ведь с Питтоном ни один разговор не мог быть серьезным, а мы говорили про то, что считать плохим, а что хорошим. И у меня уже щеки болели от смеха, потому что все, что говорил Питтон, было, как всегда, страшно остроумно. И когда он вдруг начал декламировать: «И спросила кроха, что такое хорошо и что такое плохо», ну так уморительно, так уместно у него это все получилось, что он и сам засмеялся, глядя, как я умираю со смеху.
Потом мы шли дальше, отмахиваясь от комаров ветками клена, но в голове засело это дурацкое «что такое хорошо», так бывает, когда прицепится песенка, слышанная утром по радио. А тут Маяковский, дернул же его черт на детскую философию. И я шла, размахивая кленовым букетом, а в ушах звучал голос Питтона: «Что такое хорошо, что такое плохо, что такое хорошо, что такое плохо». И надо же, вырвалось у меня вслух, да, видимо, и не один раз, а несколько, потому что несколько раз Питтона он впереди шелна меня оборачивался. Мы как раз выбрались на какую-то поляну, я никогда на ней не была, это точно, потому что я до этого и не знала, что в нашем лесу растут яблони-дички; там, на поляне, как раз и оказалась такоевсе в красных ранетках. «Интересно, говорю, кислятина, наверное?» А Питтон уже сорвал парочку и одно мне протягивает: «Попробуй, говорит, чтобы узнать, надо попробовать». Слишком серьезно сказал, у меня даже рука в воздухе остановилась, но он уже улыбался, и в глазах его сияли далекие свечки. Я взяла яблоко и надкусила, оно оказалось кисло-сладким, жестковатым, но очень сочным.
Я съела эту ранетку вместе с косточками, всегда так яблоки емодин хвостик остается.
«Что ты чувствуешь?»спросил он меня тогда, а свечки в его глазах то отдалялись, то приближались. А у меня вдруг пропало все настроение, куда что девалось, я развернулась и пошла обратно, и он пошел следом, и мы шли молча до самой дачи. А когда подошли, «посмотри влево» сказал он мне, и я скосила глаза и увидела соседа по даче дядю Сергея, до краев наполненного желто-коричневым говном. Он шел по своему участку и нес накрытое крышкой ведро, а вокруг ведра широкая черная кайма трепетала по краям, сгущаясь в середине до полной непрозрачности.
Котяток потопили? спросила я, и дядя Сергей проговорил что-то вроде: «А куда их, на хер, девать», и говно в нем, колыхнувшись, на секунду залило глаза изнутри. Я ухватилась за руку Питтона, помню, какой она была сухой и горячей, а он, сияя красотой, смотрел на меня золотыми глазами и улыбался: «Подарочкине отдарочки!»и потом перевел взгляд куда-то на середину моего туловища. Я проследила и увидела диво, но оно меня почему-то не потрясло и не изумило, как будто так и должно было быть. Я просто смотрела и видела, как внутри меня переливаются кровавые полосы. Что-то было во мне и серебристо-серое, и золотистое, что мне понравилось бы, если б не алые прослойки, коих имелось довольно много, до черта, прямо скажем, этих непрозрачных алых прослоек, испакостивших и серебро моей души, и ее золото; и что-то такое нежно-фиолетовое, мерцающее в своей собственной глубине белыми искрами, но и оно было пронизано вертикальными красными стрелами. Я отвела взгляд от себя и посмотрела на Питтона, но он оставался непроницаемым: джинсы, рубашка, расстегнутая на три пуговицы, безволосая грудь виднаи всё. Он откинул голову и захохотал. В тот момент я еще не знала, что убью его, но красное вскипело, разом повзрослев от аленького цветочка до ошпаренного утюгом пионерского галстука. Питтон сделал вид, что ничего не заметил.
Я помню, как ехала домой, сидя с закрытыми глазами в вагоне электрички. Но даже сквозь стиснутые веки в мои глаза лезли черные, красные и коричневые блики, отбрасываемые людьми, сидевшими и стоявшими рядом, напротив, сзади и над. Лишь у самой конечной я огляделасьвпереди мрачно зеленела окантованная кармином старуха, а справа, через проход, сидела обнявшаяся парочка, совсем юные щенята, но если она еще лучилась, то он был почти полностью заполнен коричневым вперемешку с аленькими цветочками. Я шла домой и всю дорогу шарахалась от прохожих. А за дверью квартиры скулил почуявший меня Монтень, не взятый на дачу по причине вчерашней прививки, и когда я вошла, сиренево-серебристое, на три метра искрящееся золотым и белым огнями чудо поставило лапы на мои плечи и лизнуло меня в ухо.
Я просто хочу его обнять. Вот и все, чего я вообще еще хочу.
Светлана Наумовна сидит на кровати и смотрит в лампочку. Света хочет света. Бедная Света. Юлька с нетерпением дожидается отбоя, размышляет о чем-то мозгами, подпорченными клофелином и непомерным либидо, царапает коленку ногтем. Баба Катя, ее кровать у двери, снова пытается содрать с постели простыню. Санитарки ее за эти штучки постоянно лупят, но баба Катя все тут же забывает и принимается за свое, желая непременно спать на голом матрасе в пятнах то ли крови, то ли ржавчины. А тут как раз и санитарка баба Зоя с рыбой-щитом на оттянутой сисе подоспела: нюх у нее на Бабкатины проделки; материализовалась и сочно врезала «хуляганке аххуевшей» кружкой Эсмарха куда придется, а пришлось в этот раз по желтой старушечьей заднице. Нина, чья кровать у меня в ногах, в ладоши захлопала, запрыгала, радостная, ей хлеба не надо, зрелищ подавай, но той же кружкой схлопотала прям по своей дурацкой роже, и поделом ей, злобной твари. Баба Зоя на меня строго посмотрела, потом на Юльку (што, блять, тоже хочешь?), на Светлану Наумовну, которой после ее специального укола всё по барабану, кроме лампочки, еще раз звездякнулапросто так, заключительным аккордом, Нину по морде, ловко заправила Бабкатину постель и турнула ее под одеяло. Как только дверь за нашей щитоноской закрылась, побитая Нина завыла в голос, а баба Катя, скуля и приговаривая непонятное, стала сползать с кровати, стаскивая попутно и простыню. Концерт.
Убила я Питтона потому, что больше не могла видеть все, а он поставил условие. К тому же его как будто подменили. Он сделался настоящим деспотом; чем больше узнавала я, тем самоувереннее становился он. С каждым днем. В конце концов он мне прямо сказал, что теперь у меня не осталось никакого выбора. Но я-то знала, что выбор еще есть. И когда он понял, что я знаю, он просто вышел из себя. Но мне удалось его обмануть, усыпить его бдительность. Это было очень трудно, ведь он видел меня насквозь так же, как явсех остальных. Поэтому я «поверила», что выбора нет, и сказала ему, что, мол, ладно. До назначенного часа еще оставалось время, и он лег и спокойно уснул, но, когда я подкралась и занесла над его головой железный прут, открыл глаза.
Он даже не пытался защищаться, он просто смотрел на меня, и мне даже померещилось, что в его глазахудовлетворение, а потом он протянул мне руки и сказал: «Хочешьсвяжи». И я помню, как зачем-то стягивала его запястья пояском от халата, и меня трясло, и я ревела белугой, потому что, как ни крути, очень больно убивать свою любовь, пусть и воплотилась она в сущего дьявола. И если бы он тогда сказал: «Ну ладно, хватит, чего ты, в самом деле», я бы, конечно, ничего ему не сделала. Но он просто наблюдал, как я его убиваю, как раз за разом поднимаю над ним арматурину, и не умирал до тех пор, пока я не догадалась воткнуть прут ему в глаз.
Я здесь уже двадцать семь лет. Я ведь хорошо помню, сколько раз жгли листья. И про Монтеня я специально для себя притворяюсь, хотя знаю, что его давно нет, потому что я в каком-то другом городе, а он остался в том, в запертой квартире. Первое время я каждую минуту просила, чтобы он не сидел молча, не ждал бы тихо-тихо, как он обычно меня ждал, а поднял бы лай, и какие-нибудь добрые люди взломали бы дверь и забрали бы моего пса к себе. Но это было бы чудом, а чудес не бывает, потому что пришли за ним как раз те, которые с говном в глазах, как у дяди Сергея, несшего в ведре мертвых котят. Я убивала таких по пять-шесть человек в день, на больше у меня не хватало сил и времени, а Питтон смеялся над моими пустыми потугами истребить цвет, который мне так не нравился.
А сегодня я узнала одну вещь и гадаю с утра: показалось мне или не показалось? Хотя, истины ради сказать, все эти мои гадания и сомнениятакая же игра, как и игра в живого Монтеня. Монтеня усыпили двадцать семь лет назадэто такая же правда, как и тот факт, что Питтон здесь. Сегодня я видела его в конце коридора. Ошибиться я не могла, хоть и была, как всегда, без очков. Питтона невозможно ни с кем перепутать. Я абсолютно точно знаю, что он пришел, а значит, будет снова делать мне свое предложение. И я даже знаю, что взамен он пообещает вернуть меня в тот город и в тот август. И вернет. А за это я согласна ему душу отдать: он ведь не хуже меня знает, как мне хочется обнять свою собаку.
Виктория ГоловинскаяОДИН ДОМА В ВОСКРЕСЕНЬЕ
Весь день шел дождь, и Сашка поэтому не гулял, а только стоял и смотрел из окна на двор. Там никого не было, только выбежал из своего «запорожца» Пал Саныч и торопливо прошлепал в подъезд. Да кошка, съежившись, сидела под качелями на песке. А качели протекали, наверно, там одна дощечка отходила, Сашка знал.
Мамы дома не было. Сегодня она собиралась особенно тщательно, по сто раз перекрашивала губы и меняла платья. Подбегала к Сашке, выдыхала: «Ну, как?» Сашка солидно кивал, правда с разной интонацией.
Ушла она в сиреневом, кисельном.
Кисель Сашка уважал. На кастрюле со смородиновым и батоне хлеба мог преспокойно прожить день.
Сегодня был даже не смородиновыйлучше: вишневый. И хлеб был свежий, хрустящий, с целыми горбушками. Но почему-то не хотелось.
Сашка неторопливо слез с подоконника и отправился в ванную. Там постоял задумчиво над раковиной, потрогал зачем-то флакон с маминым шампунем, плюнул в унитаз и сел на кафель.
Очень хотелось плакать.
Но Сашка не стал. Повозив по полу грязным пальцем, он поднялся и пошел к телевизору. Мама оставила ему две кассеты, одна была с каким-то скучным фильмом, Сашка начал его смотреть еще вчера, но заснул под длинные разговоры. На второй были новые мультики.
Сашка выудил кассету из коробки, вставил в магнитофон и уселся перед телевизором на пол. Но как он ни щелкал ленивчиком, что-то там не включалось, не получалось. Сашка с досады чуть снова не плюнул, но вспомнил, как мама ругалась на грязный ковер, и не стал.
Вместо этого полистал программы. В одной серьезные лица рассуждали о чем-то очень умном, в другой тетенька с ненастоящей улыбкой рассказывала про то, как вернуть мужа. Сашка хмыкнул. Как кого-то вернуть, он знал точно: надо просто сильно ждать. Вот мама же обязательно сегодня вернется. Тетеньку слушать было незачем.
А на третьей программе Самка остановился. Там веселый бородатый мужик раскладывал на столе молоко, муку, яйца и еще что-то, Сашка не разглядел. Но заинтересовался. Бородатый мужик явно собирался готовить. Мама тоже, когда приходила из магазина, так раскладывала на скатерти кухонного стола продукты: всякие полезные вещи, творог и морковку, кефир там и что-нибудь вкусненькое для Сашки. Правда, вкусненькое она приносила не каждый раззабывала, наверное.
Бородатый мужик готовил пирог. Сашка это сразу понял, не в первый раз видит. Он смешал все, что выложил на стол, вылил в маленькую мисочку и пристроил ее в духовку. Сашка с интересом наблюдал. Пирог вообще-то долго печется. Что теперь мужик станет делать? Сашка иногда смотрел через стеклышко духовки, как тестяное тельце коричневеет, как растет на нем корочка Наверное, мужик тоже усядется на корточки и станет наблюдать. Ну, это дело долгое.
Сашка решил пока сбегать на кухню перекусить. Выудил кастрюльку из холодильника, дотянулся до хлебницы, отломил горбушку пошире. С полбатона примерно. Присел на табуретку с кастрюлькой на коленях. Этот кисель отдавал чем-то сонным и немножко духамимама, видно, доваривала его, уже нарядившись.
Поев, Сашка подобрел. А мама ведь любит пироги. Только печет их редко, говорит, времени не хватает. А у Сашки же целый день, ну то есть не целый, но еще больше половинки осталось. И на кисель хватило, и на пирог может хватить. И бородатый мужик в телевизоре так понятно рассказывал. Свой пирог он давно уж съел, наверное.
Сашка решительно поднялся с табуретки.
Стемнело. Сашка обвел глазами кухню. На полу около раковины громоздились две мисочки и кастрюлька из-под киселя. Стол, пол и чуть-чуть подоконник были припорошены тонким белым слоем. Занавески немножко запачкались черным, когда он ненадолго забыл про пирог в духовке. Зато теперь пирог стоял на столе, не очень, правда, ровный и не очень румяный. Ну то есть с одного бока не очень. С другого-то, наоборот, немножко чересчур.
«А вообще очень даже красиво получилось», выдохнул про себя Сашка.
Он немножко подумал и спрятал пирог в хлебницу. А то мама раньше времени обрадуется.
Потом Сашка лежал в темной комнате рядом с диваном и тихонько гладил меховую подушку.
Когда Сашка был совсем маленький, он боялся оставаться один в темноте. Не темноты он боялся, а очень даже конкретной штукичерепа со светящимися глазницами. Он как-то слышал про это, то ли по телевизору, то ли от взрослых. Потом мама объяснила ему, что так не бывает. Сашка, конечно, поверил. Но все равно не забыл. Иногда в темноте кажется, что вот-вот появится в углу комнаты костяное, страшное и полыхнет двумя огненными лучами.
Где-то в полночь тихо хрустнуло в двери. Сашка вмиг проснулся, прислушался и вылетел в прихожую.
На пороге стояла мама. Сашка подбежал и обнял ее крепко-крепко.
Она устало улыбнулась, опустила сумочку на пол и сказала почему-то шепотом:
Ну, здравствуй, Сашка. Ты чего не спишь? Завтра же на работу рано.
Ничего, мам, я завтра отгул возьму. Пал Саныч подменит, я вон сколько раз за него выходил. Пойдем чаю попьем, а? Я пирог испек.
И они вдвоем отправились на кухню.
Дина СувороваСКАЗКА ДЛЯ КСЕНИ
Зеленый магнит жил на холодильнике. Он умел читать, а писать не умел. И ему все время писали письма. Он просыпался утром, а под щекой письмо. Иногда это были понятные письма: про доброе утро или про то, что ему испекли пирог. Таким письмам он очень радовался и крепче прижимал их к себе. Но иногда ему писали: «Не забудь паспорт» или «Купи, пожалуйста, кефир!» Он тогда страшно переживал, потому что не знал, что такое паспорт. Но весь день честно о нем не забывал, думал до самого вечера и засыпал совершенно измученный. Про кефир магнит знал, потому что спросил у холодильника, тот объяснил. Что такое надо с ним сделать, магнит тоже не очень понимал, но выяснил, что если про кефир думать как про паспорт, то вечером за стенкой появляется зеленый бурчащий пакет с нарисованными коровами. Про коров он тоже узнал от холодильника.
А однажды он проснулся, а нового письма под щекой не было. И на следующий день тоже. И через неделю. А потом оно появилось, но было очень странное: «Не жди, вернусь поздно». Магнит поерзал, потерся плечом о холодильник и спросил, что такое поздно. Это когда темно, ответил тот. Следующую неделю писем опять не было, а еще через день в холодильнике взорвался пакет с кефиром.
Холодильник теперь в основном вздыхал и жаловался на пустоту внутри. Чайник вообще перестал разговаривать, а магнит чувствовал себя странно. Ему казалось, он должен что-то сделать, но не понимал, что именно. Он стал перечитывать старые письма и несколько дней был очень занят. Он старался перелистать их так, чтобы не уронить, но все равно несколько штук не удержал. И однажды утром вместо верхнего «не жди» он проснулся на словах: «У тебя очень уютный свитер, я не смогла из него вылезти». Он знал, что письмо старое, но все равно ему обрадовался. Прочитал два раза и собрался прочитать в третий, но не успел. Что-то огромное, тяжелое и громкое обрушилось на него сверху, рассыпало листы и сшибло на пол. Очнулся он только к вечеру, под холодильником, рядом с ним лежала последняя непорванная записка.
Магнит провел на полу два дня. Если бы я умел писать. Если бы у меня были руки. Даже одна рука, одной бы хватило. Но рук у него не было, и писать он все равно не умел.
Через два дня он поскребся о дно холодильника и спросил, если ли в доме кефир. Получив ответ, понял, что нужно делать. На полу возле ножки холодильника натекла лужа. Магнит перекатился на спину, заполз в лужу, а потом мокрой спиной улегся на записку. Когда бумага намокла и прилипла, он уцепился за ножку и начал медленно карабкаться наверх. Он лез всю ночь, и холодильник изо всех сил ему помогал: дрожал, вибрировал или замирал, когда магнит отдыхал на белой дверце. К утру записка снова висела на двери холодильника: «Купи, пожалуйста, кефир!»
Кефир принесли на следующий вечер, об этом ему радостно рассказал холодильник. Магнит тихо кивнул, прижался щекой к бумаге и уснул. А утром ему пришло письмо: «Купил. Возвращайся».
Анна РивелотэПЕРЧАТКА
Адам
Адам проснулся часа в два пополудни и долго лежал, кутаясь в плащ и глядя, как на потолке колышутся тени ветвей. Щека была липкой: рядом на полу стояла тарелка с остатками растаявшего мороженого. Похмелье было не болезненным, а скорее каким-то печальным. На кухне что-то брякнуло и звонко покатилось: кошки искали съестное. Адам вошел в кухню и увидел, что постель Евы пуста. Впрочем, как всегда в это время: Ева уходила на работу рано утром, но обычно она не успевала застелить кровать, и в складках разворошенного одеяла кошки нежились в остатках ее сонного тепла. На этот раз постель была прибрана, на покрывале белела записка. Ева оставила его.