В одном парке были качели, но о таких вольностях нам не полагалось и думать мы же в юбках, в юбки надует ветер, и кто-нибудь подглядит. Только мальчики могли вкусить подобной свободы; только мальчикам разрешалось взлетать и парить; только их пускали в небеса.
Я до сих пор ни разу не качалась на качелях. Это у меня мечта по сей день.
Мы маршировали по улице строем, а Служанки с корзинками для покупок шагали парами. Служанки на нас не смотрели почти не смотрели, не смотрели в упор, а нам не полагалось смотреть на них, потому что пялиться невежливо, говорила Тетка Эсте, ведь невежливо пялиться на калек и вообще на тех, кто на тебя не похож. Расспрашивать о Служанках нам тоже не разрешали.
Вырастете и все это узнаете, говорила Тетка Видала.
Все это Служанки тоже были все это, вместе со всем прочим. Значит, плохое вредное или поврежденное, что, быть может, одно и то же. А прежде Служанки были как мы белые, и розовые, и сливовые? Не убереглись, что-то притягательное у себя оголили?
Теперь-то их почти не разглядеть. Даже лиц не видно, потому что у них эти белые крылышки. Служанки были все одинаковые.
В кукольном доме была кукла-Тетка, хотя в доме ей не место, ей место в школе или в Ардуа-холле, где, по слухам, жили Тетки. Играя одна, я запирала куклу-Тетку в подполе, и это был недобрый поступок. Кукла-Тетка колотила в дверь подпола и кричала: «Выпустите меня!» но кукла-девочка и кукла-Марфа, которая ей помогала, не обращали внимания, а порой смеялись.
Я без удовольствия описываю свою жестокость, хотя жестока я была всего лишь к кукле. Натуре моей свойственна мстительность, и эту черту мне, увы, так и не удалось совершенно подавить. Но в повествованиях подобного рода о своих оплошностях, как и обо всех прочих поступках, лучше говорить начистоту. Иначе никто не поймет, как рождались твои решения.
Честности перед собой меня научила Тавифа, что, ввиду всей ее лжи, несколько парадоксально. Справедливости ради должна отметить, что с собой она, вероятно, была честна. Изо всех сил старалась так мне кажется быть хорошим человеком в предложенных условиях.
Каждый вечер, рассказав мне историю, она укладывала меня в постель с моей любимой плюшевой игрушкой игрушка была китом, потому что Господь дозволил рыбам большим резвиться в море, и играть с китом разрешалось, а потом мы вместе молились.
Молитва была, как песенка, и мы пели ее дуэтом:
Когда я усну и погаснут огни,
Боже, душу мою сохрани,
А если я не проснусь уже,
Вечную жизнь подари душе.
Четверо ангелов рядом со мной,
Два впереди и два за спиной:
Один следить, другой просить,
А двое душу мою уносить.
Голос у Тавифы был чудесный как серебряная флейта. Порой по ночам, засыпая, я почти слышу, как она поет.
Но местами песня меня смущала. Во-первых, ангелы эти. Я понимала, что ангелы должны быть в белых ночнушках и с перьями, но мне они представлялись иначе. Мне они представлялись нашими Ангелами: мужчинами в черном, с нашитыми ткаными крыльями на мундирах и с винтовками. Неприятно было думать, что, пока я сплю, вокруг моей постели стоят четверо Ангелов, потому что они же все-таки мужчины а вдруг я что-нибудь нечаянно высуну из-под одеяла? Ноги, например? Это ведь разожжет в них страсти? Неминуемо разожжет, деваться некуда. Так что мысль о четверых Ангелах отдохновению не способствовала.
И вдобавок неутешительно было молиться о смерти во сне. Я не думала, что во сне умру, но мало ли? И что такое моя душа эта штука, которую унесут ангелы? Тавифа говорила, душа это дух, который не умирает с телом вместе, и в этом мне полагалось черпать ободрение.
Но какая она, моя душа? Я воображала, будто она в точности как я, только меньше: маленькая, как кукла-девочка в кукольном доме. Она внутри меня может, она и есть заветное сокровище, которое Тетка Видала велела так зорко сторожить. Души можно лишиться, говорила Тетка Видала, сморкаясь, и тогда душа упадет за грань, и полетит в бездну, и вспыхнет пламенем, как козлиные мужчины. А такого поворота я не желала допустить ни в коем случае.
4
В начале следующего периода, который я опишу, мне было, вероятно, лет восемь или, может, девять. События я помню, точный возраст нет. Трудно запоминать календарные даты, тем более что календарей у нас не было. Но я продолжу, как смогу.
Меня тогда звали Агнес Емима. Агнес это «агнец», говорила моя мама Тавифа.
И читала стишок:
Агнец, милый Агнец,
Кем ты создан, Агнец?
Там еще было продолжение, только я его не помню.
Что до Емимы, это из Библии. Емима была очень особенная девочка, потому что на ее отца Иова Господь наслал несчастье это было такое испытание, и хуже всего то, что всех детей Иова убило. Всех его сыновей, всех его дочерей убило! Всякий раз, когда я об этом слышала, меня мороз по коже подирал. Страшно подумать, что было с Иовом, когда ему сказали.
Но Иов выдержал испытание, и Господь подарил ему других детей нескольких сыновей и трех дочерей, и Иов опять стал счастливым. А одной из этих дочерей была Емима.
Господь подарил ее Иову, как мне тебя, сказала мама.
У тебя было несчастье? До того как ты меня выбрала?
Да, улыбнулась она.
А ты прошла испытание?
Видимо, сказала мама. Иначе как бы я выбрала такую прекрасную дочь?
Эта история мне была по нраву. Лишь позднее я задумалась: как Иов это допустил чтоб Господь подсунул ему кучу новых детей и при этом ждал, что Иов прикинется, будто мертвых детей можно просто выбросить из головы?
Когда я была не в школе и не с мамой а с мамой я бывала все реже, потому что она все чаще лежала в постели наверху, «отдыхала», как это называли Марфы, я любила торчать на кухне, смотреть, как Марфы пекут хлеб, и печенье, и пироги, и пирожные, и варят супы, и томят жаркое. Все Марфы назывались Марфами, потому что они были Марфами, они все носили одинаковую одежду, но у каждой было и собственное имя. Наших звали Вера, Роза и Цилла у нас было три Марфы, потому что мой отец был очень важный человек. Я больше всех любила Циллу, потому что она говорила очень тихо, а Вера говорила резко, а Роза хмурилась. Она, правда, не виновата это у нее просто лицо так было сделано. Она была из них самая старая.
Давайте я помогу? спрашивала я наших Марф.
Тогда они давали мне кусочки теста, и я с этим тестом играла, лепила из него человечка, а они потом запекали его вместе с остальным, что они там пекли. Я всегда лепила хлебных мужчин, а хлебных женщин никогда, потому что, когда их выпекали, я их съедала, и мне казалось, что так у меня есть тайная власть над мужчинами. Уже становилось понятно, что, невзирая на страсти, которые я, по словам Тетки Видалы, возбуждала в мужчинах, иной власти у меня над ними нет.
А можно я испеку хлеб с самого начала? как-то раз спросила я, когда Цилла доставала миску для теста. Я часто смотрела, как они пекут, я была уверена, что умею.
Тебе про это незачем думать, сказала Роза, хмурясь больше обычного.
Почему? спросила я.
Вера засмеялась получилось, как это за ней водилось, резко.
У тебя для этого будут Марфы, сказала она. Когда тебе выберут хорошего жирного мужа.
Он будет не жирный.
Жирного мужа я не хотела.
Само собой. Это просто так говорится, сказала Цилла.
И за покупками тебе не надо будет ходить, сказала Роза. За покупками будут ходить твои Марфы. Или Служанка, если она тебе понадобится.
Ей, может, и не понадобится, сказала Вера. Мать-то ее
Молчи, сказала Цилла.
Что? спросила я. Что моя мать?
Я знала, что про маму есть секрет они так говорили «отдыхает», что сразу становилось ясно, и это меня пугало.
Просто она могла родить ребеночка сама, успокоила Цилла, так что наверняка и ты сможешь. Ты же хочешь родить ребеночка, правда, лапушка?
Да, сказала я, только я не хочу мужа. По-моему, они мерзкие.
Марфы рассмеялись на три голоса.
Не все, сказала Цилла. Твой отец он тоже муж.
На это мне возразить было нечего.
Уж позаботятся, чтоб у тебя был хороший муж, сказала Роза. Не просто завалящий какой-нибудь.
Гордость-то надо поберечь, сказала Вера. За кого попало тебя не отдадут, даже и не думай.
Дальше мне вообще стало скучно думать про мужей.
А если я захочу? спросила я. Печь хлеб? Мне было обидно: они как будто очертили себя кругом, а меня не впускали. А если я захочу печь хлеб сама?
Само собой, Марфы тебе разрешат, куда им деваться? сказала Цилла. Ты же будешь в доме хозяйка. Но они тебя за это будут презирать. И решат, что ты занимаешь место, которое по праву принадлежит им. Не даешь им делать то, что они умеют лучше всех. Ты же не хочешь, лапушка, чтоб они так про тебя думали?
И муж твой не обрадуется, сказала Вера, опять испустив резкий смешок. Для рук вредно. Ты на мои посмотри! И она вытянула руки пальцы узловатые, кожа шершавая, ногти короткие, с подранными кутикулами совсем не как худые и изящные мамины руки с волшебным кольцом. Тяжкая работенка она для рук очень вредная. Муж ведь не захочет, чтоб от тебя тестом несло.
Или отбеливателем, сказала Роза. От мытья.
Он захочет, чтоб ты вышивкой всякой занималась, сказала Вера.
Мелкой гладью, прибавила Роза. С насмешкой в голосе.
Вышивка мне давалась плохо. Меня вечно критиковали за рыхлые и неаккуратные стежки.
Я ненавижу гладью. Я хочу печь хлеб.
Не всегда можно делать, что хочется, мягко сказала Цилла. Даже тебе.
А иногда приходится делать то, что ненавидишь, сказала Вера. Даже тебе.
Ну и не разрешайте! сказала я. Вы вредные!
И я выскочила из кухни.
Я уже плакала. Мне велели не тревожить маму, но я все равно прокралась наверх к ней в спальню. Она лежала под прелестным белым покрывалом с синими цветами. Глаза у нее были закрыты, но, наверное, она меня услышала, потому что они открылись. Всякий раз, когда мы виделись, эти глаза были все громаднее и сияли все ярче.
Что случилось, маленькая моя? спросила мама.
Я заползла под покрывало и притулилась к ней. Она была очень горячая.
Так нечестно, всхлипнула я. Я не хочу замуж! Почему я должна?
Она не сказала: «Потому что это твой долг», как ответила бы Тетка Видала, или: «Захочешь, когда время придет», так ответила бы Тетка Эсте. Поначалу она не говорила ничего. Только обнимала меня и гладила по голове.
Помни, что я тебя выбрала, сказала она. Тебя одну из всех.
Но я была уже большая и не верила в историю про то, как она меня выбрала, про запертый замок, волшебное кольцо, злых ведьм, побег.
Это просто сказка, ответила я. Я у тебя из желудка родилась, как все дети.
Она этого не подтвердила. Ни слова не сказала. И отчего-то это перепугало меня.
Я же у тебя родилась из желудка? спросила я. Мне Сонамит рассказывала. В школе. Про желудки.
Мама обняла меня крепче.
Что бы ни случилось, помолчав, ответила она, помни всегда, пожалуйста, что я тебя очень любила.
5
Вы, вероятно, и сами догадались, что было дальше ничего хорошего дальше не было.
Мама умирала. Знали все, кроме меня.
Я узнала от Сонамит, которая утверждала, что она моя лучшая подруга. Лучших подруг нам не полагалось. Нехорошо сбиваться в замкнутые кружки, говорила Тетка Эсте: из-за этого другим девочкам кажется, будто их отталкивают, а мы все должны помогать друг другу стать идеальными девочками.
Тетка Видала говорила, что лучшие подруги это значит перешептывания, и интриги, и секретики, а интриги и секретики это значит, ты не повинуешься Богу, а неповиновение ведет к бунту, а маленькие бунтарки становятся взрослыми бунтарками, а взрослые бунтарки это еще хуже, чем взрослые бунтари, потому что взрослые бунтари становятся изменниками родины, а взрослые бунтарки прелюбодейками.
Тут раздался мышиный голосок Бекки, которая спросила:
Что такое прелюбодейка?
Мы все удивились, потому что Бекка очень редко задавала вопросы. Отец ее не был Командором, как наши отцы. Он был всего-навсего стоматологом самым лучшим стоматологом, все наши семьи к нему ходили, отчего Бекку и приняли в нашу школу. Но из-за этого другие девочки смотрели на нее сверху вниз, а она должна была их слушаться.
Бекка сидела со мной она всегда старалась сесть со мной, если Сонамит ее не выпихивала, и я чувствовала, как она дрожит. Я боялась, Тетка Видала накажет Бекку за то, что надерзила, но никто на свете, даже Тетка Видала, не смог бы упрекнуть Бекку в дерзости.
Сонамит перегнулась через меня и шепнула Бекке:
Ты что, дура?
Тетка Видала улыбнулась ну, в пределах своих возможностей и сказала, мол, она надеется, что Бекка никогда не узнает этого на собственном опыте, поскольку тех, кто становится прелюбодейками, забивают камнями или вешают, нацепив им мешок на голову. Тетка Эсте сказала, что не надо пугать девочек почем зря; а потом улыбнулась и прибавила, что мы же цветы драгоценные, где вы видели бунтующие цветы?
Мы смотрели на нее, изо всех сил округляя глаза, изображая невинность, и кивали мол, согласны. Тут у нас бунтующих цветов не проросло!
У Сонамит в доме была всего одна Марфа, а у нас три, так что мой отец был главнее. Теперь-то я понимаю, что она потому и хотела меня в лучшие подруги. Была она коротышка, с двумя длинными толстыми косами, которым я завидовала у меня косички были тоньше и короче, и черными бровями, с которыми она казалась взрослее своих лет. Она была задиристая, но лишь когда Тетки отвернутся. В наших спорах ей непременно надо было оставить последнее слово за собой. Если ей возражать, Сонамит снова повторяла то, что уже говорила, только громче. Со многими другими девочками она была груба, особенно с Беккой, и, к стыду своему, должна признаться, что мне недоставало сил ее унимать. Со сверстницами я выказывала слабость характера, хотя наши Марфы сказали бы, что я своевольная.
Твоя мама умирает, да? как-то раз в обед шепнула мне Сонамит.
Ничего не умирает, шепотом ответила я. У нее просто такое состояние!
Так это называли Марфы: «состояние твоей матери». В этом своем состоянии мама очень много отдыхала и кашляла. В последнее время Марфы таскали ей подносы прямо в спальню; подносы возвращались с почти не тронутой едой на тарелках.
Меня к маме пускали редко. А когда пускали, у нее в спальне царил полумрак. И пахло не ею не легкой сладостью лилейных хост в саду, а как будто затхлый и грязный чужак пробрался в спальню и прячется под кроватью.
Я садилась подле мамы, свернувшейся калачиком под бело-сине-цветастым покрывалом, и брала ее за худую левую руку с волшебным кольцом, и спрашивала, когда закончится ее состояние, она молится, отвечала мама, о том, чтобы у нее скорее прошла боль. Это утешало меня: значит, мама поправится. Потом она спрашивала, хорошо ли я себя веду, счастлива ли я, и на это я неизменно отвечала «да», а она сжимала мою ладонь и просила помолиться вместе с ней, и тогда мы пели песенку про ангелов, которые рядом с мамой. А потом она говорила «спасибо» и на сегодня хватит.
Она правда умирает, прошептала Сонамит. Вот у нее какое состояние. Умирание!
Неправда! прошептала я слишком громко. Она поправляется. У нее скоро пройдет боль. Она об этом молилась.
Девочки, сказала Тетка Эсте. Когда я ем, я глух и нем за обедом наши рты жуют, а не разговаривают. Нам ведь повезло, что у нас такой вкусный обед, правда?
На обед были сэндвичи с яйцом вообще-то, я их любила. Но в тот день меня мутило от одного их запаха.
Я от моей Марфы слышала, прошептала Сонамит, когда Тетка Эсте отвлеклась. А ей сказала ваша Марфа. Так что правда.
Какая наша Марфа? спросила я.
Не верилось, что любая из наших Марф, даже хмурая Роза, может так вероломно наврать, будто мама умирает.
Мне-то откуда знать? Все они Марфы, ответила Сонамит, мотнув длинными толстыми косами.
В тот день, когда наш Ангел привез меня из школы домой, я пошла в кухню. Цилла раскатывала тесто для пирога; Вера разделывала курицу. На дальней конфорке побулькивал суп в кастрюле: туда отправятся лишние куриные запчасти, и все обрезки овощей, и кости. Наши Марфы еду расходовали экономно и ничего не выбрасывали.