Примерно так же складывалась ситуация и в других изолятах. Во флигеле, куда увёл один из классов Беташ, в живых осталось всего шесть человек, в помещениях мастерских со Сморчком чуть больше, вместе с нимдевять, а спортивный комплекс, где обосновалась группа Жердины, уже три дня напрочь не откликался на вызовы. Там, вероятно, не осталось вообще никого. Оранжевые таблетки, вселившие поначалу столько надежд, оказались неэффективными. Вакцина, которую нам регулярно и клятвенно обещал Медцентр, так и не появилась. Провели ещё раз тотальную дезинфекцию: туман рассеялся, сполз, а чума осталась.
Не помогали никакие предосторожности. Сразу же после драки, где был избит Петка, банда Мармота, прихватив почти все имевшиеся продовольственные запасы, забаррикадировалась в дальнем отсеке Главного корпуса. Щели в дверях они плотно зашпатлевали, облили дезинфицирующим раствором, предупредили, что убьют любого, кто попробует к ним войти, но уже через пару дней оттуда вытолкнули Слюнтяя, покрытого слюдяными струпьямитот, закатывая глаза, побрёл по коридору, хватаясь за стены, от него отшатывалисьа ещё через день точно так же были оттуда изгнаны Рожа и Погань. Сам Мармот продержался несколько дольше, но и он в конце первой недели попытался сдаться санитарным войскам: вышел из ворот школы и, размахивая полотенцем, начал кричать, что абсолютно здоров, опасности не представляет, напротив, у него образовался иммунитет: «Возьмите, возьмите меня в Медцентр!..». Непонятно, на что он рассчитывал. Его застрелили, едва он сделал пару шагов к кордону. А затем мы могли наблюдать, как выползает из-за ограждений пузырь легкой медицинской танкетки, как санитары, облачённые в биокостюмы, запечатывают тело Мармота в прозрачный пластиковый мешок, как грузят его в багажник танкетки, как та снаружи и изнутри окутывается ядовитым туманом, и наконец уползает обратно, чтобы доставить ткани и органы в исследовательский отдел Медцентра.
Послужит науке, в качестве эпитафии заметил Чугр.
Через пару часов его самого начало трясти лихорадкой. Появились воспалённые, красные пятна на коже. Чугр лёг в пустом дортуаре и больше уже не вставал. Я пару раз навещал его, приносил воду, еду. Чугр открывал глаза и смотрел на меня, как на пришельца со звёзд, ни слова не говоря. По-моему, он мало что понимал.
Я тоже пережил крайне неприятный момент. Вдруг подскочила температура, меня начал колотить жуткий озноб, между приступами его наваливались слабость, апатия: при каждом усилии я задыхался и взмокал от испарины. Дневной свет приобрёл желтоватый оттенок, я словно смотрел на мир сквозь какой-то фотографический фильтр.
К счастью, уже через сутки это прошло.
Отец Либби сказал, что теперь из моей крови можно было бы попробовать изготовить вакцину.
Если только это была в самом деле чума, а не простуда какая-нибудьтут ведь у нас кругом сквозняки Он немного подумал. И, знаешь, я, пожалуй, не буду сообщать об этом в Медцентр. В конце концов, вакцину они синтезируют и без тебя
К тому времени нас осталось лишь четверо. Помимо меня и отца Либби ещё двое бледных ребят со сходными именамиПронник и Бринник. Вроде быгенетические близнецы. Наверное, линия «ИК» оказалась более устойчивой, чем другие. С нами они практически не общались: взявшись за руки, тихо, как призраки, бродили по пустым коридорам. А потом так же тихо исчезли; видимо, заболели и вместе слегли в одном из пустующих дортуаров. Стыдно признаться, но, не увидев их как-то утром, я облегчённо вздохнул. Мне хватило и Петки, который умирал долго, мучительно, целых четыре дня, кричал и захлебывался от плача, так что слышно было на весь первый этаж, звал меня, умолял не бросать его одного. А когда я, собрав волю в кулак, изредка к нему заходил, вцеплялся в мою ладонь, гладил её, пытался поцеловать, нёс сумасшедший бред, что полюбил меня с первого взгляда, что ещё никто так, как он, меня не любил, что там, в другом мире, на небесах, он будет ждать меня сколько потребуется: мы наконец будем вместе, наши души обретут блаженный покой И всё это перемежалось слезами, истерикой, просьбами о прощении, клятвами в верности: ничто, ничто никогда не сможет нас разлучить.
Он был жалок, но слякотная его беспомощность вызывала у меня не сочувствие, а брезгливость.
Я ничего не мог с собой сделать.
И всё же в тот день, когда Петка именно в моём присутствии всхлипнул в последний раз и перестал дышать, я, выйдя из дортуара и плотно притворив за собою дверь, прислонился к стене и почувствовал, что веки мои тоже щиплет от слез. Я тоже из-за комка в горле не мог дышать. Я тоже всхлипывал, и непроизвольно расцарапывал щеки ногтями. Это была винане вина, жалостьне жалость, но что-то такое, из-за чего мне хотелось плакать навзрыд. Я едва удерживался, чтобы, как Петка, не закричать от отчаяния во весь голос, и останавливала меня лишь чумная, прислушивавшаяся к каждому шороху тишина, заполняющая коридор.
К несчастью, это было еще не всё.
В тот же день, ближе к вечеру, заболел отец Либби.
Он категорически запретил мне входить, едва я открыл дверь в его комнату:
Стой, где стоишь!.. И респиратор надень!..
Тем не менее я вошёл и сразу увидел его руки, вытянутые поверх серого одеяла, наполовину иссохшие, покрытые пятнами воспалений, на которых уже поблескивали крохотные чешуйки слюды.
Некоторое время мы молчали.
Мне было страшно глянуть ему в глаза.
Наконец отец Либби вздохнул.
Напрасно ты так рискуешь, сказал он. Ладно, по крайней мере не прикасайся ко мне. Как видишь, натуралы тоже могут заразиться чумой.
Между прочим, он впервые тогда вот так прямо сказал, что мы с ним, оба, являемся натуралами, и ещё неделю назад я, хоть уже и догадывался об этом, но, несомненно, был бы до глубины души поражен данным известием. Теперь же я просто принял его к сведению. В конце концов, не всё ли равно, в каком гендерном статусе умирать.
Конечно, имеет значение возраст, хриплым голосом пояснил отец Либби. Мне ведь ужебез годасемьдесят лет. Ослабленный организм А тымолодой, здоровый высокий иммунный потенциал. Что для меня смерть, то для тебяпросто недомогание. И всё же лучше не рисковать.
Я вас не оставлю, сказал я.
Спасибо Но это не ты Это яоставляю тебя
Несколько дней мы жили в надежде, что его организму всё-таки удастся перебороть болезнь. Случались короткие периоды улучшений: температура снижалась, отец Либби даже садился, хотя при этом, как он признавался, плыла голова, а сердце с деревянным стуком билось о рёбра. И такие промежутки ремиссий происходили всё реже, а островки зловещей слюды на коже, напротив, становились всё толще и всё обширней. Он всё чаще впадал в забытье, когда дыхание у него ослабевало и казалось, что вот-вот остановится.
Отец Либби настаивал, чтобы я немедленно уходил отсюда. Он считал, что со дня на день на территорию школы могут войти санитарные части Медцентра, чтобы произвести тотальную дезинфекцию.
Ты не понимаешь Мы для нихлишь экспериментальный материал, один из бесчисленных опытов, которые ставит на нас природа Им важны результаты, а не подопытные особи Клонов можно произвести сколько угодно
Его слова подтверждались новостями из Города. На экране крохотного телевизора, который вместе с сотовым телефоном положен был директору школы, мы видели, что там течёт обыденная, спокойная жизнь: люди как ни в чём не бывало ходят по улицам, получают талоны, отоваривают их в продовольственных пунктах, ездят машины, работают предприятия, учреждения, регулярно проходят всеобщие военно-спортивные тренировки. Только в южных районах, наиболее близких к нам, были приняты определённые меры: рекомендовались маски, защищающие дыхательные пути, а для профилактиките же оранжевые таблетки. Телекомментаторы уверяли, что ни малейшей опасности нет, очаг болезни локализован, санитарные части ведут обеззараживание местности, перспективный генный материал, согласно закону о биологической безопасности, поступает в Медцентр.
В Город тебе не проникнуть, говорил отец Либби. А если каким-то чудом ты сумеешь просочиться через кордон, то всё равно не скроешься: у тебя нет вживлённого гражданского чипа. Первый же патруль тебя остановит. А Дикие земли Да, конечно, это смертельный риск, но всё же лучше, чем в нашей генетической резервации Говорят, сохранились ещё кое-где колонии натуралов. Надеюсь, что тебе повезёт. Не может быть, чтобы природа не заархивировала такую интересную версию Только ни в коем случае не заходи в Механо, в «умные города»: искусственный интеллектэто худшее из всего, что создано человечеством. Даже не приближайся к ним Ты же не хочешь, я полагаю, чтобы тебя превратили в киборга? Имей в виду, киборг не является самостоятельной личностью, это элемент коллективного разума, действующий в рамках строго определённой программы.
В минуты просветления он делал неожиданные замечания. Однажды обмолвился, что у меня, оказывается, были братья и сёстры. Два брата и две сестры, «возрожденческие сообщества» были ориентированы на многодетность.
Я сначала не вполне понял:
Клоны?
Нет, натуральные братья и сёстры, рождённые естественным образом. Конечно, ты вряд ли когда-нибудь их найдёшь, но кто знает, Бог иногда выбрасывает карты в самых причудливых сочетаниях. Может быть, тебе выпадет джокер.
Я был прямо-таки ошарашен: у меня имеются настоящие братья и сестры! Не клоны из той же генетической линии «ЕР», а подлинные братья и сёстры, образующие социальную общность, которая раньше называлась «семья».
Я не один в этом мире.
Я не один.
И пусть я действительно их никогда не увижу, зато я знаю теперь, что яне один!
Правда, тут же выяснилось, что отец Либби вовсе не является моим родственником, ни «семейным», ни «клональным», ни «композитным», то есть с индивидуальными вкраплениями генов, он лишь старый друг моего отца, они вместе работали ещё до гендерных войн.
Интересные вещи я от него узнавал.
И всё же бо́льшую часть времени я проводил в библиотеке. Там имелся спецхран, особая комната, где содержались книги, разрешённые для чтения только учителям, воспитанники к ним доступа не имели. Ключ от спецхрана я снял со стенда в учительской. Отец Либби, если и догадывался об этом, то ничего не сказал. Да и какое это сейчас имело значение! И вот, попав в прямоугольный, полуподвальный отсек без окон, с рядами стеллажей, протянувшихся метров на пятьдесят, я словно шагнул в удивительный мир, о существовании которого раньше не подозревал.
Особенно меня поразили цветные альбомы. Я видел в них колоссальные города, озарённые калейдоскопическим сонмом огней, гигантские многооконные башни, возносящиеся чуть ли не до небес, остроносые обтекаемые поезда, вихрем несущиеся по рельсам, самолёты и ещё какие-то странные летательные аппараты, называвшиеся то ли коптерами, то ли дронами, видел роскошные парки, по аллеям которых можно было гулять без защитных костюмов, видел реки, озёра, моря, где можно было купаться без риска, что тебя кто-то сожрёт или что в тебя неслышно внедрится какой-нибудь паразит, видел в ресторанах еду совершенно немыслимого разнообразия, непонятно было, из чего она приготовлена. Главное жея видел абсолютно иных людей: без фенотипических аномалий, со здоровой кожей, с глазами без катаракт, без васкуляризованных пятен, с гармоничными анатомическими пропорциями, непрерывно улыбающихся, чему-то радующихся, без санитарных масок, явно не подверженных никакому «клональному вырождению» Счастливая, беззаботная жизнь! Жизнь, не знающая ни страхов, ни болезней, ни бед. Куда этот мир исчез? По какой причине он сгинул, будто сметённый апокалипсическим ураганом, и почему мы вдруг оказались по уши в дурно пахнущем, перегнивающем болотном дерьме?
Частичный ответ на этот вопрос я получил из брошюры с красной надпечаткой на первой странице: «Строго для служебного пользования». Вероятно, её разрешалось читать даже не всем учителям. В брошюре говорилось, что женская психика, в отличие от мужской, обладает врожденными диспозициональными ценностями, главные из нихэто терпимость, сопереживание, коллективное согласование интересов. Женщины стремятся к сохранению всего лучшего, что есть в мире, и этим они опять-таки отличаются от мужчин, психика которых опирается не на ценности, а на архаические инстинкты, базисом которых является неуправляемая агрессия, то есть сила, направленная на разрушение, на инициацию тёмного хаоса. Мужчины в связи с этим эволюционно неполноценны. Бог, узрев их несовершенство, неслучайно сотворил женщинумодифицированную версию человека. И неслучайно также, что в процессе эволюции происходит постепенная феминизация хомо сапиенс, снижение мужской фертильности, неуклонная деградация и дисфункция игрек-хромосомы: таким образом осуществляется замысел божий. Назначение женщинсдерживать мужскую агрессию, ведь все войны, все трагические социальные пертурбации были порождены представителями маскулинного гендера. Эксперименты с генной инженерией по конструированию идеальных «властных элит», так называемый проект «Элои», начали тоже мужчиныэксперименты, которые привели мир к глобальной генетической катастрофе. Жадность, тупость, неумеренные амбиции маскулинов ввергли нашу цивилизацию в катаклизм, равного которому история человечества ещё не знала.
В общем, только теперь дошел до меня смысл замечания, которое однажды, как бы случайно, обронил отец Либби, сказавший, что Слово Божье, а также его материальное выражениеэволюцию, можно трактовать как угодно. Маскулинная интерпретация кажется нам более убедительной, поскольку она лучше подкреплена священными текстами. Однако не следует забывать, что Библия, и Ветхий, и Новый Завет, в письменной форме была запечатлена мужчинами. Отсюда её гендерная асимметрия.
Философия, впрочем, меня не слишком интересовала. Её феминный астигматизм был ничуть не правдоподобнее маскулинного. Гораздо большее впечатление произвели на меня альбомы с обнажёнными женщинами. Вот это былудар молнии, полный огненного электричества. Словами его передать невозможно, но от ослепительной наготы, от сияющих красок, которых я никогда раньше не видел, у меня воспалялось сознание и начинало ломить в висках. Меня охватывал лихорадочный жар, словно закипали в крови крохотные обжигающие пузырьки. Накатывались приступы головокружения. Я будто находился перед стеклом, за которым распахивался чудесный и неведомый мир; мир, полный счастья, радости и любви. Он был рядом, на расстоянии вытянутой руки. Я его видел, я его ощущал, я знал, что он есть. Но проникнуть за стекло было нельзя. Нельзя было его ни разбить, ни найти в нём проход, ведущий от чумного кишения в забытый и потерянный рай.
Долго выдерживать это напряжение я не мог, и потому, чтобы успокоиться, часами потом бродил по опустевшим помещениям Главного корпусапо однообразным сумрачным коридорам, где половина ламп уже не горела, по гулким классам на втором этаже, где сохранялись ещё на досках загадочные иероглифы мела, по учительской с опрокинутыми стульями, с выдвинутыми во время бегства ящиками столов, по паркету актового зала, ещё помнящего, вероятно, наши редкие праздничные собрания. Я не чувствовал самого себя. Я был призраком, вызванным в мир вещей неведомым заклинателем. Я наблюдал всё это как бы со стороны, и потому нисколько не удивился, когда, случайно глянув в одно из окон, действительно увидел за ним мир иной: тщательно убранную асфальтовую площадку, замершие по краям её строгие шеренги учеников. Были они в наглаженных белых рубашках, в синих шортах, в пилотках, в аккуратно расправленных галстуках. Вот один из них выступил на три шага вперед, поднял к губам горн с красным язычком вымпела, и прозрачные лёгкие звуки воспарили к такому же прозрачному небу. Я их и слышал, и не слышал одновременно. Они доносились из-за стекла, как эхо то ли будущего, то ли давнего прошлого. А по штырю мачты, закреплённой в центре площадки, медленно и торжественно пополз длинный треугольный флажок с ленточкой на конце и, достигнув верхушки, слабо заколыхался от дуновения ветра.
На четвёртый день, утром, Яннер чувствует, что у него больше нет сил. Просыпается он от какого-то тревожного звука и первым делом хватается за пистолет, найденный им у останков инспектора. О том, что это инспектор, свидетельствовал смятый ворох одежды: мундир, поясной ремень, сапоги остались почти нетронутыми, сквозь складки ткани, сквозь её ветошные прорехи проглядывали белые кости скелета. Череп откатился в сторону и зиял вопрошающими глазницами. Можно было понять, что инспекторименно доктор Доггерт, который сбежалсидел, пока был ещё жив, прислонившись к стволу дерева-мухомора, а умерев, повалился на бок, на землю. Пистолет чернел среди россыпи костных фаланг, когда-то составлявших ладонь. Теперь Яннер жалеет, что не обыскал карманы мундира, наверняка у инспектора была запасная обойма. Но тогда он ничего не соображалсхватил чуть пупырчатую рукоять и сломя голову кинулся прочь. В результате теперь у него остался один, последний патрон.
Так что это был за звук?