Иди же.
Как дитя, завороженное флейтой крысолова, Нелька медленно поднялась и выпрямилась.
Губи кивнул ободряюще. Шевельнул губами, словно послал беззвучное напутствие.
Нелька!
Она оглянулась, вздрогнув, на голос Идриса.
Нелькапрошептал Губи.
Она вернулась лицом к нему. Он смотрел устало и ласково.
Скорее, тихо приказал Губи.
Она отступила на несколько шагов, не сводя взгляда. Затем повернулась и, сжав голову руками, опрометью бросилась в заросли кустов. Прочь. Прочь
Губи беззвучно расхохотался и откинулся спиной в траву.
Вот и всё. Как всегда, сударь, вы выиграли и вы проиграли.
Усталость, апатия, коричневое опустошениеобычный набор.
Как всегда, сударь. Вы выиграли и вы проиграли, повторил он вслух.
Всегда? переспросил Идрис.
Глава 18. Крах
Ближе к вечеру Губи распорядился, чтобы в обугленное, обгорелое нутро вертолета, которое он облюбовал отчего-то для своих уединенных размышлений, привели Гатыня.
Исхудалый заплаканный неврастеник не сумел даже как следует спрятаться. Его поймали на рассвете, когда он пытался проникнуть на запертую кухню. (Вместо того чтобы пойти к продуктовому складу, стоявшему на отшибе, практически в лесу.)
Гатыня приволокли к хозяину за шиворот, торжествуя и награждая беззлобными зуботычинами, и Губи распорядился как следует его накормить, отвести в душ и дать хорошо выспаться на мягком матрасе и свежих простынях.
Чтобы хорошо прочувствовать предстоящее ему, Гатынь должен быть сытым и отдохнувшим.
Теперь Губи поджидал своего заветного пленника, сидя в черном, пачкающем одежду брюхе металлической птицы, навсегда отученной летать.
Все-таки почему именно Гатынь? Откуда его особое пристрастие к этому тщедушному, запуганному человечку? Подспудная страсть, как он сам втолковывал ему, сжигать и рвать шедевры, разбивать вдребезги всё хрупкое и уникальное? Не будь Гатынь так бледен и худ, не будь у него такого нежно очерченного, породистого лица, таких глубоких, умных, вбирающих глаз такого сложного душевного мира К тому же он незаурядный художник, по слухам.
А главное, он слишком боится смерти. И не умеет этого скрыть. Волны исходящего от щуплой фигурки страхашипучие, колющиеся, электрическиетак возбуждают, так раззадоривают.
Когда пленник прибыл и всё было приготовлено, Губи распорядился послать за Танауги.
Будешь мне ассистировать, сообщил ему лаконично, лишь только тот послушно прикатился и протиснул округлое тело в обугленное нутро вертолета.
Танауги сначала не понял, слегка озадаченный местом, куда его привели: мертвый металл, слой копоти в палец толщиной, готовые обрушиться искореженные сочленения Но, взглянув на разложенный на полу на чистой тряпочке набор хирургических инструментов (оставшийся от экс-доктора Матина), мраморно похолодел от своей догадки.
На стальном остове кресла пилота, уцелевшем от огня, сидел Гатынь. Он был раздет до пояса и привязан за запястья и шею к спинке и подлокотникам. Со слабым удивлением Танауги отметил, что густые промытые волосы аккуратно причесаны на прямой пробор и спадают на плечи, придавая лицу сходство с иконой. Подобное впечатление усиливали прозрачная худоба и окруженные тенями глаза.
Гатынь встретился глазами с Танауги. Лицо его дрогнуло. Танауги тут же отвел взгляд.
Губи, отвернувшись, хмыкнул в кулак, подавив в себе приступ звонкого хохота. Он не шевельнул ни единым лицевым мускулом, этот хитрый толстяк, но песенка его всё равно спета!
«Не выйдет у тебя, Танауги, покоя, не надейся. И донос на Нельку, принесенный в зубах, словно мозговая косточка грозному псуне поможет. Не откупишься. Покоя не будет».
Впрочем, нет, Губи изобразил задумчивость. Зачем ассистировать? Будешь моим учеником. Я буду стоять рядом и говорить, что и как делать. Сам не притронусь. Научишься, пока я жив. Это, знаешь ли, столь же тонкое искусство, как кулинария или, скажем, игра на скрипке. «Простыми средствами не достичь блаженства» знали еще древние.
«И не откажешься, Танауги, нет. Прошло то время, когда можно было мне отказать. Когда можно было, валяясь на травке, лениво плести что-то про драгоценный покой, не размениваемый на чужие вопли и судороги.
Теперьникто и ни в чем уже не откажет.
(П о ч т и никто, к счастью. Да-да, почти.)»
Танауги отрицательно повел головой. Медленно, словно шею свело судорогой.
Давай-давай, Губи похлопал его по округлой спине. Я рядом. Всегда тебе подскажу, если что. Ты ведь ювелир, как сам говорил? Представь, что тебе надо огранить алмаз. Или изумруд. Я слышал, отдельные мастера-ювелиры чувствуют в камне душу и стараются огранить его так, чтобы душа была видна всем. Действуй!
Танауги не шевельнулся.
Ну, не хочешь же ты поменяться с ним? В голосе Губи было насмешливое удивление. Сесть в это кресло, раздеться. Пережить несколько бурных, незабываемых мгновений. Или часов
Танауги нагнулся, очень медленно, и подхватил толстыми пальцами с пола одну из блестящих хирургических вещиц.
Я не с этого посоветовал бы начать, заметил Губи. Впрочем, если тебе так больше нравится Постой-ка! Он отобрал у него скальпель и протер ватой, смоченной спиртом, флакон которого вытащил из внутреннего кармана куртки. Заражения крови нам не надо, это лишнее. И так приходится работать в исключительно антисанитарной обстановке Руки тоже протри!
Он протянул Танауги флакон и клочок ваты. Тот машинально протер пальцы, неуклюжие и дрожащие.
Танауги сконцентрировался на одном: лишь бы не разбудить Вопящую. Не оживить Вопящую, давным-давно задушенную, засушенную и погребенную в тайниках подсознания. Если б можно было делать то, что велит ему Губи, закрыв глаза. Вслепую. И вглухую
Ты хорошо знаком с анатомией? Нет? Это досадно. Я мог бы, конечно, прочесть небольшую лекцию, но тогда процедура слишком затянется. А всё слишком затянутое, как правило, перерастает в нудное и перестает приносить удовольствие Нет-нет! То, что ты сейчас собираешься сделать, совершенно неэффективно. Это местоодно из самых нечувствительных на теле человека.
Голос Губиоживленный, назидательный, усмешливый
Забавная мысль меня осенила! Анатомию на зубок знает наш общий друг, чьим обществом мы наслаждаемся. Ведь он художник, им нельзя без знания анатомии. Быть может, он любезно согласится помогать тебе и направлять твои действия в нужное русло?
Нужно закрыть глаза. Не себе, Гатыню. Еще лучшевсё лицо закрыть чем-нибудь. Попросить Губи обмотать плотной тканью, чтобы даже ни звука Чушь. Бред. Никогда он еще так не бредил
Я разочарован в тебе, Тони. Сильно разочарован. Ты казался мне таким умельцем. Ты так отлично показываешь фокусы и готовишь утку по-китайскинеужели это искусство намного труднее? Твои пальцы, всегда такие ловкие и быстрые, сейчас напоминают спеленутых младенцев. Неужели сокровенная суть этого выдающегося молодого человека кажется тебе менее интересной, чем суть опала или топаза, с которыми ты любил работать?.. Нет-нет, лучше взять не щипцы, а катетер!
«Смерть, говорила Арша, в юности я часто разговаривала с ней, лет с пятнадцати Звала, а когда та приходилаотталкивала, пугалась. Говорила с ней чуть ли не каждый день и привыкла, приучила ее к себе, как пугливого зверя. Или себя к ней?.. Она чудная, смерть. Жаль, что это нельзя передать другому Каждый узнает свою сам, как суженую»
«смерть», бормотала Арша.
Звуки прокуренного голоса то маршировали в мозгу, то интимно пришептывали. Гасли, росли
Гатынь начинал призывать смертьсловно суженую или доброго друга, когда прояснялось в голове и сквозь накаты боли проступала нота сознания. Тогда, полуоглохший от собственного крика, он начинал видеть.
Он видел Губи. Поджарого, возбужденного, похожего на смоляной факел на сквознякеподвижный, устремленный вниз темный огонь. Пританцовывающий, протирающий спиртом инструменты, поучающий Танауги, азартно похлопывая неумелого сутулящегося ученика по спине
Видел глаза Танауги, маленькие, глубоко посаженные, полные пробуждающегося безумия блеск щипчиков, пинцетов, скальпелей в толстых сомнамбулических пальцах.
Он начинал слышать, но слов не понимал почти.
Музыка мешала. Слишком она грохочет. Должно быть, такая музыка гремит в аду. Всё время, без перерыва Нет, не такая: там она всеохватнее и острее. Танауги ведь плохой дирижер, неумелый. Губи, должно быть, дирижер гениальный, но он не притрагивается. Только бросает реплики, жестикулируетна расстоянии.
«Смерть, втолковывала терпеливо Арша, не палач в красной рубахе, но нота, краска, метафора Муза. Образу и подобию Творца Вселенной смешно пугаться ее»
Смертьне палач в красной рубахе. ПалачТанауги. Рубаха его светло-бежевая, но быстро меняетвнахлест, пятнамисвой цвет.
«Холмик и над ним березка» Почему он не согласился тогда, не принял послушно судьбутьму, покой?
Получай, трус.
Получай, получай!..
стирают, убирают с холста, как он сам когда-то, в ночном парке. Но ведь он сделал это мгновенно. Разом.
Если б он был «виртуалом», нажал бы кнопку
Отчего-то исчезли цвета. Мир стал черно-белым, словно он резко заболел дальтонизмом. Пятна на рубахе Танауги уже не бурые, а черные. Кожа оживленно-радостного лица садиста из смугло-розовой стала серой.
Что случилось? Краски! осенило его. Все краски: и друзья-фавориты, и те, что кололи и язвилиушли, не желая соучаствовать в его истязаниях. Строгий ультрамарин, разудалый капут-мортуум, простушки-охры Спасибо, родные.
Спа
Что-то случилось со временем.
Мало-помалу оно перетекло в вечность.
Вот она, вечность: въяве.
Медленно-медленно Танауги поднимает руку, несет ладонь с зажатым в ней серебристым орудием столетия и тысячелетия длится прелюдия, передышка сотни тысяч лет взрывается, рушится, лопается мир.
Вечные муки адавовсе не глупая выдумка, как ему всегда представлялось. О нет. Вечная мукареальность. Запредельная боль имеет свойство превращать время в вечность.
или это не разрушение, а созидание, и больисток бытия? В космогониях строят мир на чьих то костях. Индусы расчленяют первочеловека Пурушу. Скандинавы творят такое же с великаном Имиром И Губи что-то строит сейчас, должно быть. Что-то рисует?
Порой ему становилось жалко свое теложалко до слез иссеченную, прежде такую гладкую и молодую, кожу. С изумлением и отчаяньем он смотрел, во что превращаются его руки, плечи, живот
Забыв, что жалость эта нелепа: оно отслужило ему, тело. Оно не пригодится больше.
Спустя два часа Танауги выбрался наружу из вертолетного остова. Пройдя несколько шагов, он пошатнулся, оперся о дерево. Затем опустился на четвереньки.
Как артистично и небрежно, словно между делом, взорвал Губи вдребезги его многолетнюю, продуманную, несокрушимую крепость
Даже в самом раннем детстве, даже в мучительном отрочестве он так не кричал. Мыча, заталкивая крики обратно в глотку.
Глава 19. Зачем?..
Арша почти перестала спать по ночам. Днем она больше не разговаривала, пытаясь отвлечь каждого от самого себя. Замолчала, углубленно и сумрачно.
Она думала. Напряженно, изнурительно, подстегивая мозг, словно коней, вытягивающих из болота повозку с людьми. С пятерыми людьми. Нет, с шестерыми. (Нелькадевочка-ручеек, стихиаль лесная, тщедушная феяразве можно нынешнюю ее свободу, купленную стыдом и внутренним крахом, считать устойчивой и надежной?..)
Она перебирала десятки, сотни вариантов возможного спасения. Проверяла на прочность, отбраковывала один за другим. Нет выхода, нет. Полная безнадега Должен, черт побери, быть выход!
Мало времени. Голова кружится от голода. Их опять стали кормить, но Губи выдумал новенькое издевательство: еды приносят столько, что едва хватает на двоих. Их же четверо. Должно быть, любознательный владыка острова ожидает звериной борьбы за ложку каши, расцарапанных лиц, истерических воплей. Пока он не дождался ничего подобного и, видимо, разочарован.
Арша вообще не прикоснулась к еде, ни разу, лишь только увидела ее количество. Велес тоже. Матин съедает три ложки, а затем деликатно отодвигается и отворачивается. Забавный получился расклад: Лиаверис, уверенная, что все прочие страдают болезненным отсутствием аппетита (на почве депрессии, должно быть, или параноидальных страхов), со вздохом уничтожает полторы порции. Если так продлится еще с неделю, она рискует потерять свою замечательную фигуру.
К голоду можно привыкнуть. Можно даже находить особый кайф в кружении головы и ощущении прозрачности всех внутренностей. Но вот мысли! Мысли это самое кружение основательно перепутывает. Лишает их четких очертаний и крепости, превращает в танцующих призраков в развевающихся одеждах.
Надо собраться. Времени совсем мало. Не успеть ей, ни за что не успеть! Она бы успела, наверное, если бы сразу упорно и последовательно долбила в одну точку. Если б не отвлекалась то и дело на самаритянскую болтовню. Что за нелепой идее попалась она в плен в первые дни: развлекать других, утешать, успокаивать. Вместо того чтобы искать выход! Сколько дней, сколько сил потеряно. Ну зачем, зачем ей было разгадывать загадку Идриса, рисовать тайцзы на грязном столе, вещать о чем-то заумном с пеной у рта?.. При чем тут Идрис?! Не о нем надо ей думать.
О Губи.
Рассудок, братишка, роднойпомоги! (Лошадка, вытяни!)
Бесполезно. Можно напрягать мозг до рези в ушах, до головной судороги. Можно расслабиться, захмелеть, поплыть, отдавшись волнам подсознания. Результат один.
Какого же черта она всегда так гордилась своим умом? (Неженским! Жестким! Свободным от догм!) Хромая он кляча, и никто больше. Жалкая кляча. Не вытянуть.
Если б Господь сподобился наградить ее настоящим умом, они давно уже не сидели бы здесь. Она разобралась бы, поняла Губивсе правила, алгоритмы его игры, все извивы психики, пейзажи натуры, преисподнюю подсознанияприняла его в себя (возможно, поморщившись от отвращения), и они не сидели бы здесь. Понять, окружить собой, поглотить, переваритьи переиграть. Справиться!..
Сплошной цейтнот. От голода мысли движутся медленно, как перистые облака.
Как танцующие менуэт пары в напудренных париках и атласных камзолах
Может быть, стоит устроить мозговой штурм? Недаром возник у нее образ большого сознанияострова, и сознания поменьше, запертого в земляных стенах, обреченного на заклание. Напрячься всем сообща? Но, боже мой, их маленькое сообщество усохло на треть. Из оставшихсяодна безумная, второй маниакально сконцентрирован на единственном существе в мире, третий раздавлен душевной болью и безысходностью. Что можно придумать таким мозгом? Смешно.
Нет, вся надежда на ее головуединственную
Со временем что-то случилось. Минуты и дни поменялись местами. Или это не время поменяло структуру, а она сама? Похоже на то.
Интересно, можно ли так сказать: «Она сильно измениласьона умерла»? Нет, пожалуй. Смерть не меняет, она консервирует, как муху в янтаре. Предварительно очистив от шелухи плоти. Меняет, верно, клиническая смерть: сбегать туда и обратно, посмотреть и вернуться, и жить с обретенным пронзительным знанием по-новому.
Но опять она не о том
Зачем она лжет себе? Рассудок еене друг, не тягловая кляча. И уж тем более не братишка. Абсолютный растворительвот он что.
(Когда-то в молодости она участвовала в «мозговом штурме» телевизионной игре, коих в те времена расплодилось великое множество. Отбирая участников, им задавали вопросы с подковыркой. К примеру: «Придумайте, как и где можно хранить абсолютный растворитель, если бы таковой существовал». Она прилежно напрягала мозги. Да нигде его не сохранить, если он и впрямь абсолютный. Разве что в центре земного ядра. Растворив все сосуды, покровы, настилы, слой почвы, кремня, базальтанеуемная жидкость докатится до центра земного ядра и там зависнет навечно, в непроницаемой тьме, уравновешенная со всех сторон силами тяготения.)