И еще один разок, подбодрил нас Кинг. Последним заходом. Выдайте все, на что вы способны!
Пауза, глубокий вдох.
Мы внутренне собралисьи резко высвободились, открыв рты насколько можно шире, так что мне кровь хлынула к лицу и стало будто нечем дышать. Щеки сделались мокрыми от непрошеных слез. Это было такое раскрепощение. Такое облегчение.
Грейс, Лайя, Скай
Теперь в отсутствие отца очень трудно не думать о том, что что-то у нас здесь все же происходило не так. Много лет назад мы подглядели нечто для нас запретноенечто такое, что вынесло на берег штормом. Это был один из тех случаев, когда мать заперла нас в доме, плотно закрыв шторы. Однако в доме еще очень много комнат и много окон. Когда мать вышла наружу, мы просто нашли другую комнату, на самом верху дома, и сквозь стекло увидели бесформенную кучу, для которой Кинг вместе с матерью копали яму. Это мог быть только выброшенный морем мертвецраздувшийся и посинелый. Когда-то это была женщинаа теперь лишь кошмарное воспоминание о женщине. Она, без сомнений, источала отравуи все же мы глядели на ее останки, не в силах оторваться.
Мама стояла в окружении пациенток, и они истерически рыдали, все без исключения. Только Кинг не плакал. Он был мрачен и решителен. Мы видели, как он накрыл тело простыней и с силой вогнал лопату в песок, точно убивая врага.
Грейс
Идя к твоей могиле, я вдруг замечаю, как пожухли на деревьях листья. Для обычного летнего увядания зелени еще слишком рано. Я осторожно пробираюсь через лес, обнаруживая и другие изменения. Когда подхожу к границе нашей территории, то вижу, что проволока ужасно проржавела, а местами чуть ли даже не рассыпалась.
Я склоняюсь к мнению, что беременность повышает способность интуитивно ощущать угрозу. Обостряет сверхчувственную способность. У матери же совсем иная теория: что беременность вызывает у женщины истерический драматизм. Так что я безропотна и скрытна, тихо переживаю свои гормоны и вечно норовлю сунуть в рот прохладную чайную ложку, чтобы ощутить во рту металлический вкус.
Я попыталась обсудить с матерью состояние нашей ограды, но то ли она вообще не желает об этом знать, то ли не хочет говорить об этом со мной.
И я сильно переживаю при мысли, что мне придется выпихнуть свое будущее дитя, этот влажный крохотный комочек, в столь сомнительный и полный опасностей мир.
Лайя
Мне казалось, кое-что из нашей жизни исчезнет вместе с отцом, однако, как выясняется, я ошибалась. За завтраком мать объявляет, что нам предстоит отправиться на берег для так называемого «лечения любовью», и я невольно опускаю ложку. Внезапно у меня пропадает всякое желание есть. На тарелке плавают в сиропе скользкие шарики дряблых консервированных фруктов. Рядом чернослив, похожий на почернелый желток. Грейс невозмутимо продолжает орудовать ложкой, отправляя в рот дольки мандаринов. Ей все эти процедуры не кажутся столь ужасными. У нее никогда не дрожат руки, когда она засовывает их в мешок или когда тянется за оковами.
Когда мы доходим до пляжа, я вижу там две небольшие картонные коробки с дырочками в крышке для воздуха, а рядомбольшое ведро емкостью в несколько галлонов, уже наполненное водой. Еще есть ведерко поменьше, коробок спичек, кучка веточек и листьев, а также две пары плотных садовых перчаток. Скай тут же хватает за руку Грейс, а я свою мигом убираю за спину.
Ну, девочки мои молвит мать.
Лицо у нее, как всегда в это время годаплюс еще и от жары, сплошь усеяно веснушками, глаза на фоне такой кожи кажутся двумя бледными стекляшками, губы растрескавшиеся. Ей всегда нравится эта процедуранравится наблюдать нашу храбрость и решимость. Мне и Скай она ладонью дает знак выйти вперед.
Лайя, ты первая, говорит она.
Всегда начинает та, к которой питается меньше любви. Я натягиваю толстые перчатки. Наклонившись, мать поднимает сразу обе коробки:
Выбирай.
Я забираю у нее одну и некоторое время держу в руках. Что-то внутри ее скачет по кругу, постоянно смещая центр тяжести. Я опускаю коробку рядом с собою на песок и беру другую. Там явно тоже кто-то есть, но двигается уже медленнее. От обеих исходит сырой земляной запах. Вторую коробку тоже ставлю на песок.
Я выбираю первую, объявляю я матери. Скорей бы уж покончить с этим.
Мать кивает.
Там мышь. Достала утром из мышеловки. Она переводит взгляд с меня на Скай:Скай, возьми коробку.
Сестра берет первую коробку. Движения там становятся быстрее, на краю коробки слышно царапанье. Руки у Скай трясутся.
Ты можешь позволить Скай самой утопить мышь, говорит мне мать, или можешь сделать это за нее.
Скай умоляюще смотрит на меняоднако в этом вовсе нет нужды. Я и так уже тянусь к коробке, хотя при мысли о маленьком бархатном тельце внутри ее мне хочется плакать. Представляю, как она будет тыкаться у меня в руках.
Сестры молча наблюдают, как я открываю крышку.
Смотри не упусти, предупреждает мать, но я одним ловким движением хватаю мышь под брюшко, вынимаю из коробки и кидаю в ведро с водой. Она отчаянно начинает барахтаться, однако сил у нее уже мало. Вскоре она захлебывается и плавает неподвижно, словно зависнув на поверхности воды. Чувствую, как к горлу подкатывает комок слез. Скай одними губами говорит мне «спасибо», глаза у нее уже на мокром месте.
В другой коробке оказывается жаба. Кожистая и словно оцепеневшая. Я знаю, что Скай было бы очень страшно брать ее в руки, но у меня нет подобных проблем, а потому я спокойно держу ее, легонько поглаживая пальцем в перчатке ее приземистое тело и надеясь, что на этом все закончено. Все-таки мышивредители, разносчики заразы, враги всего живого. А к жабам подобное не относится.
Однако мать указывает мне рукой на то, в чем только теперь я угадываю материал для растопки, и на лежащие рядом на песке спички.
Мама, нет! вскрикивает Грейс. Это слишком жестоко.
Жизнь вообще жестока, отвечает ей мать. И если вы, девочки мои, не сумеете принять тяжелое решение друг для друга сейчас, то не сможете и никогда.
Я опускаю взгляд на жабу, на ее бугристую уродливую кожу. Она еле шевелится у меня в руках, словно тепло моих ладоней ее успокаивает.
Мама! взываю я к ней тоже. В горле у меня разом пересыхает.
Если не сделаешь ты, это придется сделать твоей сестре, отрезает мать.
Прошу тебя, мама, не надо! кричит Скай, уже опять на грани рыданий. Пожалуйста, не заставляй никого из нас это делать!
Давай я возьму ее голыми руками, предлагаю я, и утоплю.
Нет, мотает головой мать. Я не хочу, чтобы ты чем-то заразилась. К тому же она умеет плавать. Я, знаешь, не вчера родилась. Она переводит взгляд на моих сестер:Ну что, поджигайте огонь.
Когда символический костер готов, я приседаю на корточки рядом с его крохотным пламенем. Мать в упор глядит на меня, оценивая, сумею ли я с этим справиться.
Я могла бы отпустить жабузашвырнуть ее подальше на пляж. Но тогда она тоже погибнет, ее разбившееся тело будет лежать там никому не нужным. Дыхание у меня делается хриплым и прерывистым.
Если ты не в состоянии это сделать, отдай ее Скай, в последний раз предлагает мать.
Но я ни за что не заставлю свою сестренку такое сотворить, и мать это хорошо знает.
Я бросаю жабу в огонь и отшатываюсь назад.
Почти мгновенно мать опрокидывает на костер ведерко воды. Жаба выскакивает оттуда, слегка лишь почернев от сажи.
Испытание пройдено, говорит мне мать. Умница.
Скай потрясенно и признательно глядит на меня снизу вверх. Наши чувства мощным электрическим разрядом проскакивают между нами, я принимаю их, впитываю и тут меня словно накрывает волной. Расплакавшись навзрыд, я стягиваю грязные перчатки и закрываю ладонями лицо.
Грейс, Лайя, Скай
По-прежнему бывают дни, когда мама даже не выбирается из постели, хотя теперь это случается гораздо реже. В такие дни мы знаем, что она поглощена мыслями о Кинге, как знаем и то, что она страдает от так называемого «разбитого сердца»о чем мы не имеем ни малейшего представления и, возможно, никогда и не будем иметь. Мать говорит, что наше неведениедар судьбы, как та жизнь, что ей удалось в нас вдохнуть. Жизнь, которую она теперь так яростно защищает.
Неужто вы не благодарны мне за это? Неужто не скажете мне за это спасибо? спрашивает она у нас с постели, которая от дверей кажется лишь размытым пятном в сумраке спальни.
Да, мама, отвечаем мы. Спасибо, мама.
Грейс
Нарисуйте то, что сделали с вами мужчины, предложила мать пострадавшим женщинам. Иногда мне, Лайе и Скай дозволялось сидеть на этих лечебных сеансах. Тогда вам не понадобится ничего рассказывать словами.
Все это держалось в страшной тайне. Мне хотелось заглянуть у них на каждую страничку, но женщины старательно заслоняли собой свои блокноты, словно скрывая от всех какую-то совершенно убийственную информацию.
Сгорбившись, они сидели над своими рисунками, размашисто водя по ним карандашами и ручками. В тот раз выдался очень загруженный сезон. С нами тогда проживали семь или восемь женщин, которые за завтраком глядели на нас, дочерей, через стол исполненными слез глазами. Или стояли рядом с тобой и матерью у самого края леса, потерянно держась за руки и напряженно вглядываясь в темноту.
Если хотите, можно придерживаться абстрактной формы, благосклонно молвила мать.
Лак у нее на ногтях порядком облупился, да и в целом выглядела она очень усталой. Медленно переходила она от одной рисовавшей женщины к другой и, осторожно погладив по плечу, заглядывала в очередной блокнот:
Можно мне посмотреть?
После чего внимательно изучала там каждую страницу.
Излагать свою историю на бумаге было намного легче, нежели высказывать все вслух, что в отношении нас было равносильно передаче заражения. Рисунков мы не видели. Одна женщина расплакалась, прорвала ручкой дыру в середине страницы. Другая нарисовала что-то в мельчайших подробностях, а затем весь оставшийся день усердно стирала это ластиком, сантиметр за сантиметром.
Потом, когда уже все их рисунки были сожжены и женщины покидали в свой символический костер спички и соль, нам разрешили присоединиться к группе на берегу.
Ты неизменно держался на расстоянии, обозревая происходящее с дальнего тыла. Тебя, должно быть, очень влекло посмотреть, что же там изображено. На рисунках не было именно того, что проделывал ты, однако сами действия были так же характерны для тебя, как и боль этих женщиндля нас. Твоя плоть, несмотря ни на что, превращала тебя в предателя.
На берегу мы оставались до тех пор, пока поднявшаяся вода не добиралась до углей, обращая их в мокрую черную грязь.
Лайя
За годы «тренировок» я успела привыкнуть к этим внезапным побудкам, когда мать зажимала мне ладонью рот. К этой вечной подготовке к какому-то особому происшествию, к ожиданию, что худшее еще только ждет нас впереди. К постоянно сырому, «овощному» духу у нее изо рта и поблескивающим в полутьме белкам часто моргающих глаз. Я шла с ней всякий раз, даже когда сестры отказывались, притворяясь, будто слишком глубоко и сладко спят, и мать умиленно решала их не тревожить. Для меня же было достаточно, чтобы позвали, не говоря уже о страхе, что на сей раз все окажется по-настоящему. От страха у меня все переворачивалось в животе и одновременно ощущалось еще нечто смутное, очень похожее на надежду. С каждым годом сезон дождей мне казался все теплеесловно сама земля настойчиво внушала мне, что грядут перемены. В воздухе будто носилось: «Так будет не всегда», и в минуты этого уединения с матерью, когда я спускалась вслед за ней по лестнице в холодном свете фонарика, при том что остальные отказывались идти, когда я шла просто потому, что быть послушнойзначит быть любимой, я действительно в это верю. Я и впрямь была хорошей и послушной. Послушной всегда.
В ту ночь, когда это наконец случается, на море сильный шторм. Мать всех нас будит, не принимая в ответ никаких «нет», и препровождает к себе в ванную. Там тесно и очень жарко, на полу для нас в качестве постели навалены подушки и одеяла. Единственное окошко очень маленькое и закрыто деревянной шторкой, перекрывающей весь свет. Кинг сам смастерил эту шторку, чтобы в непроглядной тьме проявлять фотографии, развешивая их мокрыми по всей ванной. Мать запускает плавать в раковине маленькие свечки. Мы заботливо обустраиваем постель в ванне для Грейс, однако она уже стала слишком большой, чтобы туда влезтьона сейчас как пузатое насекомое на тонких ножках, а потому в итоге Скай одна укладывается спать в фаянсовую ванну, подложив под голову свернутое полотенце. Грейс вытягивается рядом со мной на полу, и руки у меня оказываются у самого живота. Возникшая у меня потребность ласки заявляет о себе до неловкости открыто.
Не надо, бросает мне Грейс совсем не приветливым тоном.
Воду мы пьем прямо из крана, касаясь губами холодного металла. Пальцами брызгаем друг на друга водой, немного тем самым освежаясь. Мама встает, пытаясь хоть что-нибудь увидеть из окошечка. Сильный ветер крепко прижимает к нему шторку, и мать, пытаясь ее открыть, сжимает трубочкой губы и издает то же приглушенное шипение, что и Кинг, когда перед своими путешествиями предпринимал дыхательную гимнастику. Как будто способна выдуть эту шторку наружу.
Наконец под шелест дождя, под эти шумные старания матери мы засыпаем, свернувшись поудобнее на одеялах.
Утром оказывается, что шторм уже улегся, и мамы рядом с нами нет. Втроем мы будим друг друга, медленно выходим к ней в спальнюи обнаруживаем мать у окна, пытающуюся разглядеть что-то внизу на пляже. Она вся дрожит, и эта дрожь сразу же передается мне. Я ничего не могу с собой поделать.
Оставайтесь там, велит мать, не оглядываясь. Не двигайтесь.
Не обращая на это внимания, мы идем к окну.
Нет, говорит она, но уже слишком поздно.
На берегу лежат три человека. На песке, подальше от воды, за линией прибоя. На наших глазах один из них приподнимается, и его сильно рвет прямо в песок.
Другой тоже усаживается на месте.
Мужчины, произносит мать и, растопырив руки, отпихивает нас назад, хотя незнакомцы слишком далеко и сейчас мы в полной безопасности. К нам явились мужчины.
Часть вторая. Мужчины
«Благодарю вас, что открыли для меня свой дом. Тягостно чувствовать, что никакой надежды не осталось, что мой удел теперь одно страдание и никакого исцеления. Я должна была бы знать, что здесь меня встретит сестринская солидарность. И мне не терпится познакомиться с остальными»
Лайя
Рядом с нами всегда жила опасностьесли и не настоящая опасность, так постоянное ожидание, что она вот-вот нагрянет. В точности, как вибрирует воздух, когда затихнет какой-то громкий звук. Отсчет секунд от вспышки молнии до грома. И вот наконец настает та самая опасность, которой мы ждали, казалось, всю свою жизнь.
Прихватив по отрезку кисеи и по ножу, мы спускаемся к самому берегу, пока незнакомцы еще без сил. К тому моменту, как мы подходим, они уже все трое сидят на краю берега. Двое взрослых мужчин и один мальчик. Все трое в соли и в песке. Самый младший из них плачет навзрыд. Мы встаем полукругом на безопасном расстоянии, комкая в руках ткань, все настороже.
Один из мужчин встает на ноги. Тело у него долговязое, волосы, включая растительность на подбородке, темные и коротко подстриженные. Второй мужчинапостарше и явно поприземистей, волосы у него то ли выгоревшие, то ли седые, то ли одно и другое вместе. И очень светлые глазатакие же, как и у первого. Между ними, вымокший насквозь, валяется голубой рюкзак.
Прошу вас, не бойтесь, говорит поднявшийся мужчина. Слова его звучат совсем не с нашим выговором. Он протягивает нам ладонь, хотя мы стоим слишком далеко, чтобы ее пожать. Хотя мы все равно не станем этого делать.
Стоп! обрывает его мать.
Он тут же убирает руку.
Мы потерпели крушение, объясняет он, слегка покачиваясь. У нас потонула лодка.
Он показывает рукой на море, однако никаких обломков в воде не видно.
Вам не следует здесь находиться, говорит ему мать. Это частная территория.
Мы ищем себе укрытие. Мы знакомы с вашим мужем, Кингом. Можно с ним поговорить?
У матери в лице появляется сомнение.
Девочки, пройдите-ка дальше по пляжу. Отойдите отсюда.
Мы делаем, как велит нам мать, пока та не поднимает ладонь.
Мужчины, перешептываемся мы, почти соприкасаясь головами. Мужчины, мужчины