И вот что я думаю сейчас, анализируя, как все странно закрутилось. Не этот ли старик меня сдал? Случайно ли я оказался в этом баре, где насосался пива, как вампир крови. Не лучше ли было молчать про свои сверхспособности? И не случилось бы этой истории!
Или, может, наоборот, стоило? Как он говорил? Маленький листок, руке сложно набрать скорость и силу, чтобы изобразить упругую красоту? Ну, подождите. Скоро и упругости, и красоты станет ох как много, аж горлом пойдет.
Пока же я, ну, не так уж я и пьян (и хотел бы это подчеркнуть), немного шатаясь, но все-таки самостоятельно держась на ногах, возвращался из уборной. И бармен в поло Le Coq, застегнутом на все пуговички, смотрел то же ток-шоу или прогноз погоды, стены тошнотворно качались, на стойке стоял недопитый бокал с «Лехом», а на полу лежал рюкзак с сокровищами. Я расплатился за пиво, попробовал объяснить бармену, что в нашем российском Китае над теми, кто носит Le Coq насмехаются, потому что «кок»это же петух, а петухэто, но тут я потерял мысль, еще раз расплатился за пиво (бармен не был против, если бы я заплатил и все три раза), закинул на спину рюкзак, удивился тому, что он, оказывается, довольно тяжел, и весь мой вес-ти-булярный аппарат раскачался, собака, и наклонившись немного, чтобы не кувыркнуться назад, я сделал шаг и с первого раза попал в двери.
Вышел прочь, в октябрьскую, прозрачную, кристальную Варшаву. В город, где много неба и немного облаков, где у мостовширокие плечи, а в зданиях отражается больше солнца, чем есть на небе. Где столько простора, что сердцу становится тесно, а ногам хочется идти во все стороны одновременно; и особенно пронзительное наслаждение приносит мысль, что твой рюкзак до отказа забит листочками с качественной, отборной, более сильной, чем ЛСД, мовой.
Джанки
Как я впервые бабахнулся мовой? Конечно, помню. Первый поцелуй не помню, а вот ту ночь помню хорошо. Этокак первый секс, первая драка, первый прочитанный диалог Платона.
Только стоп, стоп, стоп! Давайте сразу договоримся, mes amis: никакого презрения. И никакой жалости. Мне не нужно ваше сопливое сострадание. Яне наркоман. Почему? Мова не вызывает привыкания. Медицинский факт. Поговорите с любым врачом вне стен его удобного кабинетика, где каждое его слово записывается Меднадзором, он вам все по-дружески растолкует. Мова воздействует напрямую на психику, минуя тело, поэтому любая интоксикация исключена в принципе. Нет интоксикациинет абстиненции, как говорил мой друг-джанки с дипломом медицинского училища, пока его не взяли за жопу. А раз нет абстиненции, я никакой не торч. Dixi et animam meam levavi! Или даже et animam meam salvavi.
Я в любой момент могу бросить. В моей жизни было несколько недель, когда я постоянно не употреблял. И не тянуло. Единственная причина, по которой я снова вернулся к мове, то, что жизнь без неетягомотина. Посмотрите вокруг. Если вас все удовлетворяет, выучите три языка, прочитайте учебник философии и снова оглянитесь вокруг. Рано или поздно вы окажетесь там же, где и я, I swear!
Кроме моментов, когда я под воздействием, я полностью адекватен. То, что я с большой периодичности употребляю, не сказалось негативно на моих интеллектуальных способностях. Даже, я бы сказал, улучшило их. Т. н. мова-психозвыдумка Госнаркоконтроля, продвигаемая для того, чтобы вы торчали на тех драгах, которые продает государство: бухле, каннабисе и медицинских опиатах.
Так вот. Тот вечер. Нет, ну как? Конечно, я слышал про мову до этого. В том смысле, что «никогда не пробуй, потому что сразу заболеешь СПИДом и одновременно станешь пидорасом». Но поскольку мозг есть, тянуло. Как у Марка Твена мальчишек тянуло трубку покурить. Потому что это признак взрослой искушенности. В молодости нам всем хочется быть искушенными, а когда приходит зрелость и мы и впрямь искушаемся, тянет к невинности, которая свойственна лишь молодости.
Моя история похожа на большинство таких историй. Ночной клуб. Громкая музыка. Идевушка.
Тогда популярным местом был CocoInn на Комсомольской. Районтот еще, самая граница с чайна-тауном, буквально квартал впереди начинается муравейник минского Шанхая, куда, как я считал тогда, белому человеку после шести вечера заходить небезопасно, потому что пустят на чоумень. А тутпоследний бастион буржуазного декаданса: живой старосветский джаз, можно увидеть человека с гитарой и настоящим саксофоном. Интерьерчерное с золотом, хрусталь, огни, официанты топлес в венецианских масках, на входеобязательное секьюрити в строгом «бандитском» костюме с головой белого кроликатакой привет из мира древних ЛСД-приходов, когда Евразия перед тем, как закинуться психоделиками, еще читала Льюиса Кэрролла (эти времена давно прошли, кто такой Кэрролл никто из чандалов уже не помнит, а белые кролики в нашей деревне в тренде, но что они значатхер кто объяснит). На стенахплохая копия Обри Бердслея, бар-стенд стилизован под art nouveauкороче, безвкусица и агрогламур с претензией. В Токио такие клубы были 30 лет тому, в Пекине20, до Новосибирска и Срединного Китая добрались лет 10 назад, а теперь по инерции докатились до окраин империидо нас, до Москвы, до болотного Питера, где, как говорят, никто по-китайски без ошибок не разговаривает.
Я приперся в тот клубешник в случайной компании, которая, кажется, собралась только потому, что вчетвером такси ночью брать дешевле: через полчаса все, выпив по коктейлю, разошлись по разным углам, а еще через час людей стало столько, что свободных углов не осталось, всех прижало друг к другу, танцевали в тесноте, плечо к плечу. Играл Майкл Джексон finalized by FJ Leeседая старина, наложенная на китайский data-психоз. И вот тут мне становится тяжело описывать, потому что магию, как вы знаете, сложно преобразовывать в слова.
Короче, представьте: темнота, сполохи стробоскопов и digital fires, музыка, которая проникает под кожу. Как раз то самое время суток, когда ничего не нужно, чтобы быть здесь и сейчас, кайф как он есть, наполненность и осмысленность бытия. Просветление. Где-то между полночью и двумя часами утра всегда есть такой краткий миг, когда появляется ощущение, что все вокругбратья и сестры, что тыне одинокая, отринутая всей Вселенной монада (как оно и есть на самом деле), но очень нужное кому-то живое существо.
И вот в момент этого сенсуального затмения рядом нарисовалась такая прыткая сучечка: длинные ноги, чувственные губы, короткая стрижка, взвинченный блеск глаз. Брюнетка. Ио божекак она двигалась! Я внезапно почувствовал, будто мы с ней знаем друг друга миллион лет так глубоко, как не способны знать друг друга такие несовершенные создания, как люди, век которых скоротечен, словно жизнь мотылька. Вот теперь мне подумалось: нам было бы достаточно короткого разговора, чтобы иллюзия развеялась. Разговора хотя бы про Бердслея. Или про токийские клубы, в которых дуреха, конечно же, бывала. Но разговора с помощью слов не произошло. Мы говорили телами, взглядами, ритмами. А потом она взяла меня за руку, наклонилась и похотливо выдохнула (причемна мове!): «Хадзем». Это само по себе интересно, согласитесь. С вами такое бывало? С вами хотя бы однажды кто-то начинал говорить на мове?
Сказала и потянула за руку в уборную. Я тогда думал, что меня ожидает обыденный cold sexэто было бы понятно, прилично и даже респектабельно. В уборную была очередь, мы танцевали какое-то время прямо в очередиэто была обычная пьяная очередь в ночном клубе, где половина людей настолько обдолбана веществами, что в тот момент, когда подходит черед заходить в кабинку, они забывают, зачем стояли.
Так вот, мы танцевали, у меня встал, и я думал только о том, в какой позе ее возьму. Потом мы втиснулись в кабинкутут все было обставлено с той провинциальной роскошью, которую так любят наши мелкие торговцы, мнящие себя финансовой элитой Поднебесной: огромная раковина размерами почти с ванну, серебряный столик для раскатки кокаиновых дорожек, а унитаза, кстати, не было вообще, по крайней мере, в этой комнате. А были ли там еще помещения, я так и не узнал: владельцы заведения отлично понимали, что в клубный туалет современные люди ходят наваляться и совокупиться, а если кому приспичит, он может выйти из клуба и поссать на улице, как настоящий сельский мачо.
Я начал расстегивать джинсы, но она остановила меня быстрым мягким движением пресыщенной хищницы, обвила меня ногами и достала из лифчика листочекон был сложен a-la envelope, сверточек размером с ноготь. Посмотрела мне в глаза и спросила шепотом, в самое ухо:
Полетишь со мной в рай?
Мне стало страшно, потому что я никогда этого не пробовал, а она каким-то образом ощутила этоможет быть, возникла все же между нами некая эмоциональная связь Я бы так сказал: если между незнакомыми людьми в принципе может быть эмоциональная связь, она между нами была. Она, эта безымянная девушка, открыла мне двери в тот мир, который я до сих пор не покинул (потому что мне тут хорошо). Так вот, она почувствовала, что яnovice, и снова спросила, с какой-то непонятной мне нежностью:
Ты что, в первый раз?
Я молча кивнул.
Она засмеялась:
Говорят, это к большой удаче, пропела она, глядя мне в глаза. Мова это любиткогда ты кого-то вдолбаешь в первый раз. Но тебе она может не вставить. В первый раз многим не вставляет.
Почему она рисковала, разделив со мной дозу? Я не знаю этого до сих пор. Говорят, когда ширяешься вдвоем, эффект значительно сильнее. Но я этого точно подтвердить не могуникогда не пробовал ни до, ни после этого. Потому что слишком опасно. Я мог легко накатать на нее бумагу в Госнаркоконтроль за «содействие первому употреблению наркотиков», получить за это свои четыре тысячи новых юаней. Но она мне довериласьтак, как никогда и никому не доверялся я с тех пор. Что я там говорил про эмоциональную связь?
Так вот, она быстро раскатала листок на ладони, таммелкий текст, над ним нужно было склониться, соприкоснувшись головами, и это было приятно. Текст был написан от руки печатными буквами разных размеров, с перебивками вроде тех, которые мы видим в спам-контрольках на почтовых сервисах: теперь я уже знаю, что это делается, чтобы обмануть карманные сканеры, а тогда не знал и удивился. Текст был рифмованным. И прекрасным. Я прочитал первый раз и не понял треть лексики, начал читать второй раз, и тут меня накрыло приходом. Как это часто бывает при употреблении мовы, он остался в голове навсегда, помирать будуне забуду.
Похоже, этот был фрагмент из немецкого femen-романтизма конца XIX века, переведенный на наркотический лингвистический код: об этом свидетельствует упоминание коня, какого-то «плуга» (возможно, архаическая модель немецкого автомобиля, потому что тут поясняется, что его нужно именно «вести»), мечалюбимого атрибута поздних романтиков. Вот что мы с ней прочитали. Подготовьтесь, потому что торкнет.
Калі цябе, мілы, Краіна пакліча
за родны змагацца парог,
то суму ня будзе ў мяне на абліччы,
ні страху ня будзе ў грудзёх.
Дзявочае сэрца ў хвіліне так важнай
ніколі тады ня здрыгне,
а буду ня менш за цябе я адважнай,
каб сілы дадаці табе.
Бо сэрца дзяўчыны пад кужалем тонкім,
як і сэрца найлепшых сыноў,
гарыць то-ж каханьнем для роднай старонкі
і спадчыны нашых дзядоў.
Ты пойдзеш у бой, а я плуг пакірую,
каня накармлю, напаю,
і так абаронім, засеем,
збудуем Беларусь дарагую сваю.
Бо гэтак, як стрэльбы і кулі як звонкай,
як сіняе сталі мяча,
заўсёды патрэба для нашай старонкі
адважных хлапцоў і дзяўчат.
Ее забрало быстрей, буквально через секунду тело как-то механически выгнулось, и она хрипло засмеялась. Я все попробовал вчитаться в непонятные слова вроде «спадчына», когда услышал, что стук моего сердца становится громче, быстрее, заглушает клубную музыку и превращается в стук копыт коня, который несется через поле. И, перед тем, как окончательно отключиться, я успел увидеть, как сверкнула синим электронным пламенем лента с текстомона была из самоликвидирующейся бумаги: сверкнула и пропала, оставив в воздухе голубую молекулярную взвесь, а меня уже тащилореальность затемнилась быстрым калейдоскопом из бытовых сцен с какой-то другой планеты. Вот я стою около какой-то вросшей в землю постройки, сложенной из стволов деревьев, из настоящих бревен, в ней даже есть окна, рамы выкрашены в синий цвет. Я понимаю, что в этом склепе кто-то живет, потом я понимаю, что живу там я, потом понимаю, что живу я тамoh shit! счастливо. Потом вижу, как под огромным дубом нам с черноволосой девушкой, лицо которой мне кажется знакомым, связывают руки белыми лентами, слышу хоровой напев на каком-то непонятном мне language, потом снова несколько быстрых сполохов из реальности, которой никогда не существовало и существовать не могло. Вот я набиваю на дубовый столб какие-то жерди и знаю откуда-то, что это называется «плот», вот я тащусь за конем по полю, держа в руках что-то очень тяжелое, и слышно только мое сбившееся дыхание, воткакой-то аборигенский праздник, все скачут через огонь, и снова эта черноволосая девушка, с которой я кружусь, взявшись за руки, и внезапно понимаю, что музыка, которая звучиткакое-то пиликанье на примитивном струнном инструментепрекрасна, и под нее так хорошо танцевать в росистой траве под звездным небом, и туткто-то уже сжимает мое плечо, хлопает по щеке: приход и правда был кратким и не очень глубоким.
Передо мной стояли два вызывающе одетых китайских юноши, один из них протягивал мне купюру в пять юаней.
Мы васапоризоварись туаретома, объяснил один из них, и я понял, что они «васапоризовались» (не хочется даже думать, каким образом они им «пользовались»), непосредственно пока я стоял тут, в отключке.
Вазамите прату, он продолжал совать мне деньги.
Ну конечно: они зашли в кабинку, увидели какого-то чудака, который с полностью отсутствующим видом стоит в углу, решили, что ято ли охранник, то ли клинер, короче, тот, кому нужно платить, чтобы воспользоваться WC, сделали свое темное дело и вот сейчас как законопослушные буржуа протягивали деньги. Я быстро нашелся:
Для китайцев бесплатно, и тут только заметил, что брюки на мне расстегнуты, рубашка выправлена, а ремень вовсе исчез.
Что касается черноволосой девушки, моей проводницы в мир мовы, то ее нигде не обнаружилось. Более того: я ее больше никогда не встречал. Она исчезла, оставив мне в качестве прощального подарка легкую форму gonorrhoea, вы уж простите мне мой греческий. Эту болезнь я вылечил антибиотиками за три дня. Чего нельзя сказать о хандре, которая вынуждает меня искать отсутствующий смысл жизни в кайфе.
Барыга
Мне нравится, как выглядит Великая Китайская стена со стороны Тересполя: серый бетонный монолит до самого неба, как будто вздыбилась сама земля. Днем она похожа на вал гидроэлектростанции, который перекрывает бескрайний водоем, может быть, какое-то море. Ночью она подсвечена через каждые пятьдесят метров и больше напоминает стандартное двадцатиполосное шоссе, которое вдруг поднялось и стало на ребро.
Говорят, что когда-то стена пролегала по центру Берлина, но это очевидная глупость: где Китай, и где Берлин! Кто его знает, я не очень интересуюсь историей, но слышал, что примерно тогда же Европу захватило татарское иго. Может быть, они и построили стену, чтобы покой Поднебесной не нарушали западные варвары.
Больше всего меня впечатляет ощущение разлома реальностей. По эту, польскую, сторонунищая мультикультурная Европа, по ту сторонусытый, благополучный, моноэтнический Китай. Тут, по большому счету, можно все. Там, по большому счету, почти ничего нельзя. Но мне все равно больше нравится тамсреди сухих лугов, промерзшей земли, статуй Мао и людей в форме. Может быть, потому, что я там родился?
Польские пограничники никогда не шмонают. Им в принципе, кажется, все пофиг. Особенно когда выезжаешь из Европы. Ну что из нее можно вывезти ценного?
Поезд, как всегда, остановился у самого подножия стены, на последних метрах европейской земли. Я вышел подышать, после пива сильно колбасило. Голова была тяжелой, как будто в нее накидали битого стекла из-под пивных бутылок. Тут уже было морозно: октябрь как-никак. Я быстро натянул свитер и обернул шею шарфом.
Шито тут стаишь? Шито не знаишь, шито нильзя тут стоять? обратился ко мне пограничник-таможенник в форме, с арафаткой на шее. Турок? Египтянин? Европеец! Нильзя выходить из поизда во время досомотыра. Вот ошитырафую сычас!