Мы? переспросила я.
Мужчины и женщины, мам. Он перестал хрустеть хлопьями и продемонстрировал мне свою согнутую в локте правую руку. Видишь? У тебя таких мускулов не будет, даже если ты каждый день в течение целого года станешь в спортзале потеть. Он, должно быть, понял по моему лицу, что этот довод меня ни капельки не убедил, и несколько сменил направление. Я не хочу сказать, что ты вообще слабая. Просто ты другая, чем я.
Господи.
Я ткнула пальцем себе в висок.
Видишь эту голову, деточка? Может быть, если ты поучишься хорошенько еще лет десять, то и твои мозги разовьются примерно до того же уровня. А может, и нет. И возможность подобного развития интеллекта не имеет, черт побери, ни малейшего отношения к гендерным различиям. Я почувствовала, что мой голос начинает звенеть от гнева.
Успокойся, мам.
Не смей говорить мне «успокойся»!
У тебя уже чуть ли не истерика начинается. Я ведь только сказал, что есть определенный биологический смысл в том, чтобы женщины занимались одним, а мужчины другим. Ну, например, ты вот отличный университетский преподаватель, но ведь ты, должно быть, и часа не продержишься, если тебе, скажем, придется все время канавы копать.
Вот оно.
Я ученый, Стивен, а не воспитательница детского сада. И никакая истерика у меня не начинается.
Ну, пожалуй, истерика-то была очень близка.
Во всяком случае, руки у меня здорово дрожали, когда я наливала себе вторую чашку кофе.
Но Стивену все еще было мало. Он вытащил свой учебник для этого подготовительного курса по религиоведению религиозному бредоведению 101 или как он там называется и начал зачитывать:
«Женщина не имеет тяги к избирательной урне, но у нее есть собственная сфера, сфера удивительно ответственная и важная. Небеса назначили женщину хранительницей домашнего очага и она должна бы в полной мере осознать, что ее положение жены и матери, ангела-хранителя всей семьи это наиболее священное, наиболее ответственное и поистине царственное положение среди всех прочих смертных; и ей следовало бы презреть все прочие амбиции и стремления, ибо нет на свете более высокого положения и предназначения». Между прочим, мама, это слова преподобного отца Джона Мильтона Уильямса. Видишь? Ты царственна.
Ага, я в восхищении. Мне просто необходимо было выпить третью чашку кофе, но я не хотела, чтобы Стивен заметил, до какой степени я на взводе, так что кофейник и чашка так и остались на кухонной стойке. По-моему, тебе все-таки следовало бы отказаться от этого курса.
Ты что?! Это невозможно, и потом я уже увлекся. Там точно есть над чем поразмыслить. Даже кое-кто из наших девочек так считает.
Вот уж в это мне определенно поверить сложно, сказала я, не особенно заботясь о том, чтобы скрыть прозвучавшую в моем голосе фальшь.
Но это так. Вот, например, Джулия Кинг
Джулию Кинг пока что нельзя считать полноценной представительницей женского населения страны. Бедная девочка, подумала я. Интересно, что сотворили со своей дочерью наши ближайшие соседи, чтобы до такой степени промыть ей мозги? Нет, правда, Стивен. Откажись от этого курса.
Нет.
Пятнадцать лет. Возраст неповиновения. Я хорошо это понимала я и сама когда-то была такой.
На кухню зашел Патрик, вылил в кружку остатки кофе и туда же свалил из миски Стивена остатки хлопьев с бананами и молоком.
Что тут у вас происходит? спросил он, проведя ладонью по волосам Стивена, а меня клюнув в щеку. Пожалуй, рановато для домашних разборок.
Мама хочет, чтобы я отказался от подготовительного курса по религиоведению.
А почему? спросил Патрик.
Не знаю я. У нее спроси. По-моему, ей наш учебник не нравится.
Ваш учебник полное дерьмо, без обиняков заявила я.
Патрик взял учебник в руки, перелистал, точно детскую книжку с картинками, и сообщил:
А по-моему, не так уж и плохо.
А ты попробуй его почитать, милый, может, у тебя совсем другое мнение появится.
Да ладно тебе, детка. Пусть слушает те курсы, какие сам хочет. В конце концов, это ничему не повредит.
Наверное, в этот момент я впервые и возненавидела своего мужа.
И вот теперь я сижу у себя в гостиной и с ненавистью посматриваю на тех семерых мужчин, что сидят и стоят вокруг меня, рассчитывая, что я вот-вот «присоединюсь к их команде».
Мне бы хотелось уточнить кое-какие детали, говорю я. Может, они не сразу заметят, что я вожу их за нос?
Вы вполне можете подумать, что я спятила, раз немедленно не схватилась за первую же возможность вернуться к любимой работе. В общем, я могу вас понять.
Нам, безусловно, пригодилась бы моя зарплата. И я, конечно же, истосковалась по исследовательской работе, по своим книгам, по общению с Лин и моими верными помощниками-аспирантами. Я истосковалась по нормальным, интересным разговорам.
Но более всего мне весь этот год не хватало надежды.
А ведь мы, черт побери, были так близки к цели!
Это была идея Лин: бросить нашего едва оперившегося птенца работу над афазией Брока, связанную с частичной потерей речи, и заняться исключительно афазией Вернике. Рациональное зерно ее рассуждений было мне понятно: пациенты с афазией Брока заикались и запинались, испытывая при попытках говорить невероятные страдания, но все же были способны делать это осмысленно. По большей части их способность воспринимать чужую речь и пользоваться словами родного языка осталась неповрежденной; у них была лишь резко ослаблена способность превращать слова в связные предложения вследствие инсульта, или падения с лестницы, или иной травмы головы, полученной, например, во время странствий по некой пустынной стране в военной форме американского свободного мира. Но эти люди вполне слышали и понимали своих жен, дочерей и отцов, которые всячески их поддерживали и подбадривали. А вот жертвы других обстоятельств те, у кого повреждение головного мозга оказалось куда серьезней, как, например, у Бобби Майерса, понесли более страшные потери. Их речь превратилась в некий не имеющий выхода лабиринт бессмыслиц, в набор слов, утративших свое прежнее значение. По-моему, примерно те же чувства должен испытывать человек, потерявшийся в открытом море.
Так что если честно, то мне, конечно же, хочется вернуться на работу. Хочется вновь упорно колдовать над нашей сывороткой и наконец как только я буду окончательно к этому готова ввести ее в старые вены миссис Рей. Я хочу снова услышать ее рассказы о дубе виргинском, о магнолии звездчатой, о сирени обыкновенной как она делала это, когда впервые появилась у меня дома, лучше любого парфюмера определяя и описывая аромат зеленого дуба, или гигантских магнолий с цветами-звездами, или чудесной сирени. Все это она считала даром божьим, и я абсолютно спокойно эту терминологию терпела. Чьим бы даром вся эта красота ни была ее или Его, она, безусловно, была также следствием замечательной профессиональной работы с деревьями и цветами.
А также, если честно, мне попросту плевать и на нашего президента, и на его братца, да и на любого мужчину.
Ну, доктор Макклеллан? Это снова преподобный Карл.
Как мне хочется сказать ему «нет».
Глава тринадцатая
Господи, до чего же здесь жарко! Наверно, кондиционер снова потек. И почему это нам всегда так везет?
Я встаю, джинсы так и липнут к моему заду, тащусь на кухню, наливаю себе стакан холодной воды и зову Патрика:
Можно тебя на минутку? Мне помощь требуется. И Патрик, собрав в гостиной пустые стаканы, послушно приходит на мой зов.
Я быстренько сую в морозилку один стакан за другим, а он, взяв меня за левое запястье, спрашивает:
Ты же не хочешь, чтобы та штуковина снова на твою руку вернулась?
Я мотаю головой но скорее по привычке.
Тебе лучше воспринимать это как обыкновенную сделку, детка. Что-то получат они, а что-то ты.
Я бы предпочла воспринимать это именно так, как есть на самом деле. А на самом деле это самый настоящий гребаный шантаж.
Патрик вздыхает так тяжело, словно задерживал у себя в легких целую вселенную.
Пусть так, но тогда сделай это ради детей.
Ради детей.
Стивену все равно. Он страшно занят: заполняет анкеты для колледжа, пишет экзаменационные эссе и зубрит материал к экзаменам, которые уже на носу. К тому же он весь семестр пялился на Джулию Кинг. Близнецам всего одиннадцать, и у них есть футбол и Little League. А вот о Соне забывать нельзя. И уж если я все-таки соберусь обменять свои мозги на возможность говорить, то сделаю это ради нее.
Видимо, мысли у меня в голове с таким шумом вращаются в своем «беличьем колесе», что Патрик замечает это, прекращает возню со стаканами, отставляет в сторону поднос и поворачивает меня лицом к себе.
Сделай это хотя бы ради Сони.
Но сперва я хочу узнать обо всем как можно подробнее.
И, как только я возвращаюсь в гостиную, мне это удается.
Преподобный Карл уже успел превратиться из политика в торговца и уверенно меня соблазняет.
Разумеется, на все время работы над проектом ваш наручный счетчик будет снят, доктор Макклеллан. Если, конечно, вы согласитесь Вам предоставят первоклассную лабораторию, любые необходимые средства и любых помощников. Мы можем также он сверяется с каким-то документом, достав его из другой папки, предложить вам очень приличную стипендию и дополнительный бонус в том случае, если вы сумеете исцелить больного в течение ближайших девяноста дней.
И что будет после? спрашиваю я, снова усаживаясь в кресло и чувствуя, что джинсы вновь мгновенно прилипают к моему заду.
Ну Он, словно ища подсказки, поворачивается к одному из секретных агентов.
Тот кивает.
Я снова вернусь к сотне слов в день? догадываюсь я.
На самом деле, доктор Макклеллан учтите, я говорю это вам строго конфиденциально, понимаете? мы будем понемногу увеличивать квоту, начиная с некоего определенного момента в будущем, когда все вновь вернется на круги своя.
Так, это уже что-то новенькое. Я решаю подождать еще; мне хочется посмотреть, какие еще конфиденциальные подачки вытащит у себя из рукава преподобный Карл.
Мы очень надеемся теперь он полностью вернулся к роли проповедника, что со временем люди успокоятся и обретут опору в новом ритме жизни, вот тогда эти глупые маленькие браслеты больше никому не понадобятся. Он пренебрежительно взмахивает рукой, словно речь идет о каком-то жалком модном аксессуаре, а не об орудии пытки.
Конечно, боль мы испытываем, только если нарушаем правила.
Я помню тот день, когда узнала об этих правилах.
Мы потратили на это всего минут пять в одном из белоснежных правительственных учреждений. Мужчины там, помнится, все за что-то мне выговаривали, но по-человечески так ни разу со мной и не поговорили. Затем они сообщили мне, что Патрика обо всем уведомят и дадут ему соответствующие инструкции, а к нам домой пришлют некую команду сегодня вечером вам удобно? которая установит камеры наблюдения на передней и задней дверях дома; эти люди также отберут у меня компьютер, упакуют в коробки все наши книги, даже Сонин букварь «Ребенок учит алфавит», и запрут у Патрика в кабинете. Детские настольные игры тоже будут сложены в коробки и отправятся в кабинет. А Соню, которая всего пять лет назад перестала быть частью моего тела, начав самостоятельную жизнь в этом мире, мне надлежало завтра в полдень привести сюда же, чтобы и на ее тоненькое запястье надели такой же браслет-счетчик. У них имелся огромный выбор этих штуковин, прямо-таки радуга красок, и мне было предложено выбирать любой.
Для маленькой девочки, пожалуй, лучше всего нежно-розовый, посоветовали они мне.
Но я выбрала себе серебристый, а Соне кроваво-красный. Обычный маленький акт неповиновения.
Затем один из них куда-то ушел и вернулся с тем счетчиком, которому предстояло заменить у меня на запястье часики «Эппл», которые Патрик в прошлом году преподнес мне в качестве рождественского подарка. Металлический браслет оказался довольно легким, гладким на ощупь и ощущался у меня на коже как-то непривычно.
Тот же человек настроил счетчик в соответствии с тембром моего голоса, поставил его на ноль и отправил меня домой.
Естественно, я не поверила ни одному их слову. Ни тем рисункам, в которые они тыкали пальцем, демонстрируя мне всякие иллюстрированные руководства, ни предупреждениям Патрика, который все-таки снова прочел мне эту инструкцию вслух, пока мы с ним на кухне пили чай. Когда Стивен и близнецы ворвались в дом, вернувшись из школы, наперебой выкладывая новости о футболе и о результатах экзаменов, а Соня, забросив любимых кукол, занялась своей новой «игрушкой» блестящим красным браслетом, на который она смотрела как завороженная, у меня словно прорвало плотину. Слова лились из меня потоком, и я никак не могла их обуздать. Сама того не сознавая, я наполнила комнату сотнями ярких слов, всех цветов и форм. Но в основном эти слова принадлежали к мрачной, сине-черной части спектра и были острыми как кинжалы.
Боль буквально сбила меня с ног, заставив рухнуть ничком.
Наш организм обладает определенным механизмом, позволяющим забыть физическую травму или, скажем, родовые муки. А потому, как это было и после родов, мне удалось заблокировать все воспоминания о боли, ассоциировавшиеся с тем днем, но я так и не смогла забыть слезы на глазах у Патрика и искаженные от ужаса лица моих сыновей, а на заднем плане радостные попискивания Сони, играющей со своим красным браслетом. И еще кое-что я запомнила отчетливо как она, моя маленькая девочка, поднесла к губам это вишневое чудовище, словно целуя его.
Глава четырнадцатая
Слава богу, они наконец уходят.
Преподобный Карл ныряет в свой «ренджровер», тайные агенты и Томас садятся в другие автомобили, а мы с Патриком остаемся у себя в гостиной в окружении восьми пустых стаканов из-под воды, под которыми на подставках еще не высохли мокрые кружки.
Ничего так и не было решено.
Патрик меряет шагами комнату, он весь взмок, и волосы его, обычно тщательно уложенные гелем, светлыми сосульками свисают на лицо. В данный момент он похож не на моего мужа, а на сидящего в клетке крупного хищника из породы кошачьих. Или, может, на одичавшего пса; да, пожалуй, все-таки на пса, ведь собаки стайные животные.
Они же не снимут с Сони счетчик, говорю я.
Снимут. Но не сразу. Ты только представь, что будет в школе, если она появится там без
Не смей называть это браслетом! сердито прерываю его я.
Хорошо. Без этого счетчика.
Я составляю стаканы на поднос, стараясь пользоваться только большим и указательным пальцами мне и двумя-то пальцами не хочется к ним прикасаться, а уж после того, как мне пришлось пожать руку преподобному Карлу, я испытываю непреодолимое желание оттереть свою ладонь щелоком.
А разве сам ты не можешь как-то на них повлиять? Ты же сказал, что это сделка, так давай вместе с ними торговаться. Предположим, я дам этим ублюдкам согласие выйти на работу, но пусть тогда и они дадут моей дочери возможность свободно разговаривать.
Я посмотрю, что тут можно сделать.
Патрик, ты же гребаный советник президента по науке! Так что ты уж лучше все-таки постарайся сделать хоть что-нибудь!
Джин.
И нечего твердить «Джин, Джин»! И я изо всех сил бью по столу рукой с зажатым в ней стаканом. Стакан, естественно, разлетается вдребезги.
Патрик мгновенно склоняется надо мной, промокая кровь, льющуюся из моей разрезанной ладони.
Не прикасайся ко мне! Один тонкий осколок вонзился мне прямо под большой палец. Оттуда-то в основном и льется кровь. Довольно обильно льется.
Сунув раненую руку под кран, я смотрю, как вода омывает мою рану, и мысленно возвращаюсь на полчаса назад, в тот момент, когда преподобный Карл «держал двор» у нас в гостиной, посвящая меня в свои планы на будущее.
Что-то во всем этом было не так. Возможно, его глаза, которые не улыбались, когда улыбался его рот. Или само построение его фраз. Казалось, что каждое предложение как-то слишком хорошо отрепетировано, выучено прямо-таки «на отлично» и в плане голосовых модуляций, и в плане интонаций. И все-таки в его речи чувствовалась неуверенность слишком много было всяких «хм» и «э-э-э», засорявших его плавный рассказ о различных президентских намерениях, всевозможных переменах, модификациях и освобождениях от обязательств.
Я, правда, не смогла бы сейчас точно назвать то мгновение, когда поняла, что не верю ни одному его слову.
А что, если они в очередной раз затеяли какую-то гнусную игру, Патрик? громко спрашиваю я под аккомпанемент льющейся воды. Патрик молчит, он пинцетом вытаскивает из моей руки кусочки стекла и бросает их в мусорное ведро. Я отворачиваюсь; мне не хочется на это смотреть: слишком сильно эти осколки напоминают наш разваливающийся брак.