Мое сердце, мое дыхание.
Я закрыла глаза.
Вы не решитесь на это, наконец произнесла я. В салоне полно людей.
Шанс меня арестовать практически нулевой, ответил он. А вы обязательно умрете.
Жду не дождусь увидеть ваш труп.
И не дождетесь.
Вы ничего не сможете сделать на высоте десять с половиной километров.
Прекрасно. Вот приземлимся и сразу все узнаете.
Сердце у меня бьется слишком быстро, дышу я слишком часто. Я попыталась считать, но числа перепутались, давай, ну давай же!
Я вдруг обнаружила, что пытаюсь вспомнить Паркера, заставляя себя представить его лицом таким, каким видела его на фотографии. Внутренним взором я видела это фото, но черты лица были плоскими, нереальными, и я до крови закусила губу. Список отличительных признаков серовато-русые волосы, светло-серые глаза, родинка справа на подбородке, большие уши, маленький рот это просто слова, в них нет ничего значимого.
Да расслабьтесь вы, Уай, сказал Гоген, откидываясь на спинку кресла и полуприкрыв глаза, словно собирался вздремнуть. Сохраняйте спокойствие. Просто спокойствие.
Моя мать, идущая босиком по пустыне.
Я закрываю глаза и ощущаю под ногами песок.
Я спокойна, отвечаю я, и это правда. Действительно, волноваться не о чем.
Мы летим на северо-восток по направлению к Стамбулу.
Глава 24
Через пять недель после того, как мои друзья, учителя и семья начали меня забывать, я полностью исчезла у них из памяти.
Это оказалось просто так просто.
Вернувшись домой как-то во вторник, я обнаружила, что половина моих вещей исчезла: их отдали или на благотворительность, или моей младшей сестренке.
Зачем ты выбросила мои вещи? спросила я у мамы, уже без слез и крика, а спокойно, очень спокойно.
Я не трогала твои вещи, ответила она, смущенно глядя на меня. Просто в гостевой комнате накопилась масса хлама.
Это моя комната.
Ну, вот и я о том же. В твоей комнате.
Я перестала ходить в школу.
Я потеряла терпение после того, как меня в седьмой раз пригласили на урок французского: «Bonjour, comment tu tappelle? Bienvenue à lécole», и то и дело представляли моим старым друзьям.
Какое-то время мне даже нравилось быть новенькой, и я использовала это по полной. Я разбила стекло маленького «Форда-Фиесты» мистера Стипла в отместку за четыре года тихих и совершенно законных издевательств со стороны этого лысого, как коленка, учителя.
Dum spiro, spero, мисс Арден?
Что?
Dum spiro, spero, это по-латыни, как вы знаете, что это означает?..
Тупо глядящие на меня пустые лица, поскольку я не знала ни слова по-латыни, и мистеру Стиплу это прекрасно было известно, однако он привык культурно унижать учеников, которые, по его мнению, должным образом не склонялись перед его могучим интеллектом.
Пока надеюсь, живу, как говорил Вергилий. Мне казалось, что это соответствует вашему характеру, мисс Арден, но я явно ошибался.
Dum spiro, spero. Пока дышу, надеюсь, как говорил Цицерон. Когда его казнили преторианцы второго триумвирата, подосланные теми, кто некогда были его друзьями, он, как говорят, повернулся к ним и произнес:
В действиях твоих нет ничего достойного, центурион, но постарайся сделать так, чтобы я умер достойной смертью.
Я как-то раз болтала о Цицероне с одной дамой на благотворительном балу, она с важным видом кивнула и спросила:
Это тот римлянин, что писал скабрезные стишки?
Другие действия. Вдохновленная своим новым «статусом», я врезала по морде Эдди Уайту. Он был хулиганом, который обязательно присутствует в каждой школе, который достиг апогея своего могущества, когда насильно накормил Азима свиными сосисками в столовой. Идею этого он почерпнул на уроке религиозной этики на той неделе, но главный его успех состоял не в том, что он силой впихнул в рыдавшего тринадцатилетнего парнишку мясо, запрещаемое его верой, а в том, что собрал кружок из двадцати с лишним учеников, которые кричали, визжали и хохотали, пока мальчишка давился и плевался этими сосисками. Врезать в морду Эдди Уайту стало воплощением дивной фантазии. Однако всего через несколько часов все забыли, откуда у Эдди фингал под глазом, и именно поэтому я на следующий день стащила у него мобильный телефон, разбила его молотком и положила на крышку его ящичка. Физические последствия ощущаются гораздо дольше, чем любые действия, требующие присутствия памяти.
Мелкие и крупные шалости недолго доставляли мне удовольствие.
Мир забыл обо мне, и я потеряла интерес к миру.
По мере приближения экзаменов я было подумала еще немного пошататься по школе, чтобы высидеть аттестат о среднем образовании, но с какой целью? Бумага, чернила, мое имя все это, казалось, останется, словно дневник мертвеца или кусок кинопленки со стоп-кадрами но они для меня ничего не станут значить. Мне больше не представлялось ни будущего, ни работы, никакой жизни вообще, так что я принялась слоняться по Дерби, глядя на вещи, которые были мне не по карману, и играя сама с собой в игры, чтобы убить время.
Секунды в минуте: я закрываю глаза и считаю до шестидесяти, потом снова и снова пока мой счет не совпадает с течением секунд.
Счет: минуты в часе.
Возможно, теперь час истек.
Или теперь.
Я таращилась на незнакомых людей, которые в ответ таращились на меня, но не успевали они отвернуться, как память начинала угасать, и вот они смотрят
теперь
снова
и снова
и всякий раз, глядя на меня, видят меня впервые.
И отворачиваются.
Я, конечно же, существую в физическом мире, но в мире людей, в мире, представляющем собой коллективную память, в мире грез, где люди находят значимость, чувства и важность я призрак. Я реальна лишь в настоящем времени.
Теперь.
И сейчас.
И в этот момент.
Затем вы закрываете глаза.
И я исчезаю.
* * *
Одна в Дерби, забытая всеми, я пошла в кино, смотрела блокбастеры, потом комедии, пока не заснула на заднем ряду, и уборщице пришлось меня выгнать. Я отправилась в театр. Раньше я там никогда не бывала, но на дневных спектаклях оказалось достаточно свободных мест в дальней части зала. Некоторые пьесы были скучными. Иногда я смеялась так, что лицо болело. Иногда плакала.
Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах
В тот раз я прямо рыдала.
Люди, влачащие одинокое существование, всегда полны мыслей о том, о чем им не терпится поговорить.
Я открыла было рот, чтобы что-то сказать, но поняла, что говорить мне не с кем. Родители отдалялись от меня, поглядывая за столом неуверенными взглядами, сомневаясь, кто эта девочка, как она здесь оказалась? Оставалась лишь Грейси, моя младшая сестренка, уделом которой были тарелки из фольги, пластиковые ложки и вилки, а все красивые вещицы, которые могли разбиться в ее неловких хватающих ручках, приходилось убирать повыше, куда ей не дотянуться. Я долгое время обижалась на нее, но теперь я сидела у нее в комнате и рассказывала ей о том, что видела во время своих прогулок по Дерби, а она лежала, положив мне голову на колени, пока не засыпала. А я не знала, понимала ли она мои слова, но это не имело значения, поскольку от нее веяло теплом, и она слушала а именно этого мне и хотелось.
За день до того, как я полностью исчезла из памяти своих родителей, которые оказались самыми последними из забывших меня, я тысячу раз написала свое имя.
Написала губной помадой на стене в ванной.
Написала палочками и камнями на земле в парке.
Написала мелом на улице, чернилами на бумаге, кровью из пореза на большом пальце на окне гостиной и на задней двери. Написала гладкой арабской вязью, на изучении которой в свое время настояла мама, так ее и не освоившая. Я узнала, как мое имя пишется в китайской, коптской, кириллической и японской транскрипции. Я писала его на стенах и полах, на столах и книгах, Хоуп Арден, Хоуп Арден, а чуть позже я писала только Хоуп.
Хоуп.
Хоуп.
Хоуп.
Я писала его на оборотах квитанций и чеков. Я обняла Грейс и заплакала, а она позволила себя обнять, потому что иногда люди делали именно это, а с людьми надо быть терпеливыми. Мне казалось, что монахи повторяли свои молитвы по тысяче раз, и в этом числе было нечто мистическое, что привлекло бы внимание Творца, и когда я закончила, то зашла в гостиную и увидела там сидевших в молчании родителей.
Эй, мам, эй, пап, произнесла я, и они оба оглянулись, а потом отвернулись, продолжая обнимать друг друга, словно не уверенные в том, есть ли в этом мире кто-то еще, кроме них. По лицу у отца бежали слезы, но я не знала, отчего, никогда не видела, чтобы он плакал.
Я пошла спать, сказала я в полумрак и телевизору с выключенным звуком.
Хорошо, дорогая, наконец-то ответила мама, медленно и растягивая слова. Затем добавила: Ты еще долго у нас пробудешь?
В ту ночь я собрала рюкзачок, а утром Грейс ухватила меня за ногу ручками, цепкими, как якоря, и мне пришлось высвобождаться силой. Мама была на кухне, папа уже ушел на работу.
Пока, сказала я.
Мама посмотрела на меня и, моргнув, прошептала удивленным и испуганным голосом:
А ты кто?
Я подруга Хоуп, ответила я. Оставалась у нее ночевать.
Молчание.
Мама, застывшая в дверях кухни со стекающими между пальцев струйками белка из разбитой яичной скорлупы.
А кто такая Хоуп?
Прощайте, сказала я и вышла навстречу утру.
Глава 25
КАК СТАНОВЯТСЯ ВОРОМ.
Я начала бездомной на улицах Дерби.
Сначала я воровала еду фрукты у зеленщика, сандвичи и булочки, затянутые в вакуумную пленку, всякие штуки из местной булочной и с рыночных лотков, где, как мне казалось, нет электронного наблюдения, но есть толпы, в которых можно затеряться. Я крала, потому что мне хотелось есть, а ночевала под лестницей местной библиотеки по соседству с муниципальным конференц-залом, где проходили занятия по тхэквондо, располагались кружок вязания, клуб книголюбов, и каждую пятницу проводились практические занятия по кормлению грудью.
На четвертый день я попыталась украсть из супермаркета и была поражена тем, что не сработали системы тревоги. На пятый день я предприняла новую попытку, но на этот раз украденный мной сок оказался дорогим и со специальной меткой. Зазвенели сигналы тревоги, и сердце у меня чуть не выскочило из груди, как у персонажей из мультфильмов Грейси, но я к этому подготовилась и продолжала шагать, быстро смешавшись с толпой, а охранник даже не сдвинулся со своего поста.
Мы не должны гоняться за воришками, объяснил он, когда я на следующий день расспрашивала его о работе. Во время погони мы можем получить телесные повреждения, за которые магазину придется нам платить.
Тогда зачем вы вообще тут стоите?
Знаешь, ответил он, я и сам не до конца понимаю. Может, для того, чтобы люди чувствовали себя спокойно.
На шестой день кто-то выплеснул на меня пиво, пока я спала. Я проснулась, но лиц разглядеть уже не успела, слышала лишь мальчишечий смех, когда они убегали. А на седьмой день я стояла у железнодорожных путей и твердила себе, что настало время умереть, однако в тот день поезда отменили из-за аварии на линии, и у меня пропал весь интерес и всякая решимость.
Когда я снова увидела своих друзей, смеявшихся и дурачившихся в нашем укромном месте в Уэстфилдсе, там, где мы все обычно тусовались, я уже потеряла счет времени. Я стояла на балконе и глядела на своих друзей внизу. Они тоже меня забыли. Я прислонилась к перилам и представила, как брошусь вниз, головой вперед, переворачиваясь в воздухе, как гимнаст, вот только не будет ни остановки, ни подскока внизу, а лишь белая плитка и кровь, кровь повсюду, и мои приятели, с визгом разбегающиеся в разные стороны от моего искореженного тела. Тут я поняла, что хотя и могла вообразить свою смерть во всех подробностях, почувствовать бьющий в лицо ветер и уходящую из-под ног опору, но решиться на это у меня не было сил.
Ради чего я жила?
Я увидела мертвую крысу, расплющенную на автостраде А-38 рядом с Маркитоном. Ее сбило что-то тяжелое и скоростное. Потому что крыса была маленькой, не было разбрызганных внутренностей и крови. Ее просто переехали: мех на месте, из-под него торчат лапки, нос повернут к обочине, сзади хвостик словно ждущий выбивки ковер. Я считала желтые машины. Считала грузовики из Германии. Считала рефрижераторы. Я размышляла о том, как буду выглядеть расплющенной вот так, с головой плоской, как блин, а грузовики и фуры станут мчаться мимо. Я думала:
Вот.
Сейчас.
Самое время.
Теперь.
Сейчас я шагну вперед.
Вот.
Эта машина.
Эта фура.
Сейчас.
И я не шевельнулась.
На двадцать третий день одиночества я в центре города встретила маму.
Она гуляла с Грейс в огромной коляске, которую однажды мама с папой должны будут признать как кресло-каталку для растущего ребенка. Они покупали новые лампочки. Я держалась позади них, пока мама выбирала, медленно раздражая рассудительными расспросами прыщавого парнишку за прилавком.
А какая у этой мощность? спросила она, потому что всегда ревностно относилась к счетам за электричество. У этой, кажется, слишком холодный свет, приговаривала она. У вас есть что-нибудь посимпатичнее?
Грейс терпеливо сидела посреди магазина, глядя на разноцветную лавовую лампу. Я встала рядом с ней, и при моем приближении она повернулась, издала негромкий звук и отвела взгляд, а несколько мгновений спустя я почувствовала прикосновение и обнаружила, что она держит меня за руку.
Грейси, прекрати сейчас же! выпалила мама, отводя ее ручку. Извините, пожалуйста! воскликнула она. С моей дочкой иногда такое случается.
Ничего страшного, ответила я. Все нормально.
Я стала ждать того, что, знала, должно было случиться. Что мама посмотрит на меня, улыбнется неуверенной улыбкой и спросит: «Я вас знаю?» или «Мы знакомы?». Что она почувствует странную, непривычную связь, велящую ей повернуться ко мне, стоящей у двери, и сказать: «Что-то в вас мне напоминает» и пригласить меня на чай или спросить, как меня зовут, или произнести: «У меня была дочь, похожая на вас», или еще что-нибудь нафантазированное.
Но ничего этого она не сделала, хотя Грейс пристально глядела на меня, когда мама увозила ее.
Мгновение.
Стою у железнодорожных путей.
Поезд приближается, приближается, приближается.
Здесь.
Сейчас.
Шаг вперед.
Шагай же.
Прямо на рельсы.
Я закрываю глаза и вижу
проходящего мимо отца
цепляющуюся за мою ногу сестренку
идущую по пустыне маму.
Странно, как этот образ разросся во мне.
Я нарисовала портрет мамы до того, как волосы у нее поседели, как она коротко остригла их, чтобы выглядеть более профессионально, чтобы мужчины на работе относились к ней более серьезно.
Я одела ее в запыленное платье, возможно, вызванное в моем воображении «Звездными войнами» или, вероятно, каким-нибудь документальным фильмом на Би-би-си. Я дала ей посох, чтобы на него опираться, и бурдюк с водой больше ничего. Ноги ее я оставила босыми, заскорузлыми, как камень, пока она шла, а потом я сидела, такая же одинокая, как она, на гребне бархана в нескольких километрах от нее, и смотрела на нее просто смотрела как она идет по пустыне моих мыслей, все приближаясь, пока не стало видно ее лицо, и тут я поняла, что это лицо мое.
Я читала книжку о пустыне и о тех, кто по ней странствовал. Для кого-то, говорилось там, пустыня это наказание, пытка, изгнание. Иудеи воздвигали истуканов ложным кумирам и не чтили Бога своего, и сорок лет скитались по пустыне, зажатые между Нилом и Галилейским морем. Когда османы уничтожали армян, они загоняли тысячи мужей, жен и детей в сирийские пески, где те и остались до сих пор белыми костями, выжженными солнцем и травленными песком, перекатываясь по ветру. Целые народы исчезали в пустынях, пустыни пожирали их целиком.
Томас Эдвард Лоуренс утратил и обрел себя во время перехода через Синайскую пустыню. Моисей и Иов, Конфуций на белом быке, направляющийся на запад. Мухаммед в пещере, где паук плел паутину. Иисус скитался, а сатана искушал его, и из песка появлялись пророки и видения, сорок дней и сорок ночей одиночества. В пустыне скитался пророк Илия, оттуда явился Иоанн Креститель, пищей которому служили акриды и дикий мед. И одиночество становилось не проклятием, но откровением.
Убийца, заключенный в одиночную камеру. Изгнанник, оторванный от тех, кого любит. Лорд Байрон на острове посреди моря. Робинзон Крузо, разговаривающий с животными, но в страхе бегущий от отпечатка ноги на песке. Марко Поло, объехавший весь свет. Галилео Галилей, глядящий, как сжигают его книги.