Прекрасно. Начнем трудиться на таких условиях, учтиво улыбнулся я, поднимаясь со стула.
Что же, я очень рад, что уже с первой минуты у нас с вами возникло такое взаимопонимание, Бобров тоже улыбался, улыбался упоительно, выползая из-за своего стола. Но к сожалению, сегодня, сейчас, я не могу дать вам никаких гарантий на будущее. Однако надеюсь, я уверен, что ваша работа будет продуктивной, и наша совместная, так сказать, творческая деятельность продлится-таки ни один год.
При этих словах директор Бобров помалу надвигался на меня, и по мере того, как крупное отвислое брюхо его приближалось ко мне, я невольно отступал, пятясь к входной двери. А Бобров все приближался, улыбался и говорил:
Впрочем, я уже сейчас чувствую, я вижу, что мы с вами должны сработаться. Ой, я вижу, что вы таки человек умный и умеете зарабатывать деньги.
Мы уже подошли к входной двери почти вплотную, когда дверь эта вдруг чуть растворилась, и в неширокую щель протиснулись две головы. Однапринадлежала Ксюхе, вторая, коротко стриженая, с лицом желтоватым и сухим (о таких говорят: щека щеку ест), небольшой, но хищный носик которого был украшен прямоугольными очками в тонкой золотой оправе, принадлежала энергичной женщине лет, эдак, сорока. На лица обеих голов были надеты улыбки, но улыбка энергичной женщины определенно теряла выразительность, вследствие накладывавшегося на нее гораздо более яркого выражения какой-то сосредоточенной плотоядной заинтересованности.
А мы пришли на новобранца посмотреть, кокетливо, если то можно было назвать кокетством, проговорила жилистая голова в золотых очках. Добрый день.
И женщина протиснула в кабинет свое небольшое извивающееся тело облаченное в оливкового цвета брючки и свитер болотной зелени с узором переплетенных желтых и черных колец. За ней последовала Ксюша.
Вы уже все? наивно осведомилась моя подруга юных дней.
Почему «все»? Мы только начинаем, пошутил руководитель студии, и все тотчас рассмеялись.
Посмеявшись некоторое время, достаточное для экспонирования друг другу дружелюбия, каждый из присутствующих предъявил обществу свой пакет стандартных комплиментов и тривиальных пожеланий. И я пыжился не ударить в грязь лицом, хотя и смущала меня бесперечь та абсолютно неприкрытая внимательность, с которой ни на секунду не прекращала изучать меня особа в золотых очках.
Если вам интересно взглянуть с обыкновенной своей мягкостью начал было Бобров, как энергичная тетя весело перебила его.
Я могу показать! Я могу все ему показать! Все наше хозяйство.
Бобров едва заметно нахмурился, но спорить с нею не стал:
За радостями да шутками я и забыл вас представить
А что нас представлять? Что нас представлять? вновь оживленно заверещала особа. Мы и сами друг другу представимся. Наина Военморовна.
Военморовна? не удержался я, но тут же поторопился пусть и неуклюже замять допущенную бестактность:Я это чтобы лучше запомнить.
Она, похоже, и не заметила моего конфуза, хотя вряд ли могла пропустить что-то мимо своего небольшого хищного носика и острых, увеличенных линзами, глазок. Просто я был в ее сорокалетней жизни не первым, и даже не сотым, кто споткнулся на таком ее отчестве.
Да, Военморовна, Военморовна, вновь завертелись петлисто слова, дедушка так отца назвал в честь Красной Армии.
Он моряком был? сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
Ну-у Да нет! Нет-нет. Каким там моряком! продолжала тараторить Наина Военморовна немало не замечая досадливого сопения своего патрона. Просто, вы же знаете, тогда так надо было. Такая была ситуация.
Ну, вы идите смотрите, наверное, умудрился все же протиснуть несколько слов между тарахтением Наины Военморовны директор Бобров.
А мы уже идем, мы уже идем, подхватила она. Все посмотрим. Ксюшечка, ты здесь подождешь? Можешь, конечно, с нами, если боишься, что я украду твоего протеже.
Я это Подожду захлопала глазами Ксюха.
Вот и хорошо, пискнула Наина Военморовна, по причудливой виляющей траектории выскакивая из кабинета, и за руку увлекая меня за собой.
Вослед за ней я вылетел в сумеречный коридор, в самом конце коридора раззявила пасть устрашающего вида большая железная дверь. Туда-то, как я понял, и лежал наш путь. Коридор был безупречно прям, но Наина Военморовна и здесь умудрялась в движении своем странно петлять, точно всечасно увертывалась от вражеского обстрела.
За монументальной железной дверью находилась крохотная передняя, владевшая в свою очередь еще тремя дверями.
Это наш компьютерщик. Это Фимочка, возбужденно повизгивала моя чичероне, как заведенная вертя и потряхивая головой, от чего стекла ее очков безустанно взблескивали. Фимочка замечательный, изумительный специалист. Фимочка может такие вещи, которые никто, кроме него в городе не может. А это наш новый коллега, наконец вспомнила она и о Фимочке.
Компьютерщик Фимочка, молодой кучерявый черноволосый красавец палестинского образца, по временам апатично поглядывал на нас из-за монитора своими прекрасными коровьими глазами. Слишком низкий и неширокий лоб несомненно портил общее впечатление от его лица, но матово-смуглый румянец, любострастный рот и, главное, нескрываемая уверенность в себе, особым образом гармонизирующая все черты, могли нравиться, а, взглянув на удвоившееся вихляние сухопарого тела Наины Военморовны, становилось очевидным, что и нравились.
Несомый верткой энергией своей вожатой, вслед за ней я покинул компьютерную, голые стены которой в старой желтоватой побелке, в пятнах сомнительного происхождения, с оббитой кое-где штукатуркой, мутное стекло окна и загвазданный навсегда пол производили впечатление, будто люди сюда только, вот въехали, либо же не сегодня-завтра собираются съезжать, и, подобно персонажам «Мелкого беса» пакостят жилье «назло хозяйке».
А здесь наши рабочие места. Здесь телефоны. Вы еще не представляете, сколько приходится работать с телефоном! Вот, Борис Михайлович, наш новый сотрудник, коллега, будет вести культурную программу, ну, ту, которую Донских вел. ЗовутТимур, представляла меня Наина Военморовна уже в другой комнате человеку-дирижаблю. Очень симпатичный молодой человек.
Эта комната была несколько попросторнее только что осмотренных, но гляделась столь же сирой и неприютной. Здесь, пусть и в безнадежной тесноте, помещалось шесть столов, совершенно пустой книжный шкаф и крашеный голубенькой краской металлический сейф, чаятельно, «времен очаковских и покоренья Крыма». Обшмыганные стены тут и там украшали просто монструозные икебана из ядовито-ярких пластиковых цветов и листьев.
Тимур? переспросил человек-дирижабль. Собираетесь разгромить Золотую Орду? Шучу. Я историк.
Из шести столов на этот момент заняты были только два. Одинбыл охвачен исполинским телом Бориса Михайловича, тыкавшего своими оплывшими виноградинками-пальцами в маленькую оранжевую печатную машинку, и между делом отправлявшего нам с Наиной Военморовной телеграфно куцые фразы. Не смотря на свою экстраординарную внешность, он чем-то смахивал на господина Боброва, точно нарочно был создан в качестве живого гротеска, знаменующего недалекое будущее директора студии «Молох». Соседний стол, прилепившийся вплотную к столу Бориса Михайловича, занимал чахлый мальчик лет двадцати. Мальчик просматривал цветную газету с рекламными объявлениями, при этом рот на его зело беспородном лице был постоянно открыт. Спервоначалу могло показаться, что это необыкновенное внимание к важности поглощаемой им информации отделило нижнюю его челюсть от верхней; но нет, он живо реагировал на слова Бориса Михайловича, поддерживая их одобрительным смехом.
Я уверена, Тимур, вам у нас понравится. Вам с нами непременно понравится, не переставала тараторить моя спутница. И мы хотели бы в вашем лице найти
Знаем мы, Наина Военморовна, не отрываясь от печатной машинки, буркнул в нашу сторону Борис Михайлович, что бы вам хотелось найти.
Да? И что такого? И что такого? Вы то уже себе нашли! с особой едкостью в голосе, но вместе с тем как бы мимоходом заметила Военморовна, сверкнув очками в сторону мальчика с газетой.
Что вы имеете в виду?! вдруг взвизгнул человек-дирижабль, отталкивая от себя машинку и одновременно подпрыгивая на стуле всеми своими полуторастами килограммов атеросклеротического сала; мальчик при этом, наконец, перестал смеяться, а рот его открылся еще шире. На что это вы постоянно намекаете?! Вы, Наина Военморовна, все время норовите любого укусить, а не укусить, так хоть ущипнуть!
Да что я такого сказала? Я ничего такого не имела в виду, и не сказала, используя уже совсем иные интонации, пошла на попятную моя провожатая, будто еще энергичнее сверкая стеклами очков. Да и что я могла сказать? Ничего.
Вы, Наина Военморовна, очень злой человек, от визга Борис Михайлович перешел к проникновенной укоризне, с горечью во взвешенной растяжке слов. Вы очень плохой человек. Вы ядовитая гюрза. И Бог накажет вас. Вот увидите.
Полегоньку я стал отступать к выходу, никто этого не заметил, поскольку все занятые в сцене были слишком обременены оттачиванием своего актерского мастерства. У самой железной двери я столкнулся с Ксюхой.
Что они там?.. удивилась она.
Обмениваются нерастраченной энергией. Люди творческие, понятно пояснил я. Пойду. Ты еще остаешься?
Ой, да. Мне еще тут Эмму надо бы повидать. Да, Бобров уехал в банк и просил тебе передать, что завтра можешь выходить на работу. Завтра у них летучка, так что к девяти.
А-а
Не волнуйся, все будет хорошо. Идем, я тебя выведу: сам ты с первого раза дорогу не найдешь.
Мы выступили в обратный путь. В убогом сером коридоре плавал аромат дорогих сигар. На повороте я обернулся: в светлом прямоугольнике отдаленного теперь дверного проема стояла невысокая коренастая фигура. Всего секунду человек смотрел нам вслед, и исчез. То был Степан.
Ноябрьский день восхитил меня, лишь только я очутился на улице. Он был холодным и промозглым, да, но зато каким свежим! Он был неприютен и безотраден, но как мудр! Мельчайшая водяная пыль осыпала мое видавшее виды черное пальтецо, и я, чувствуя себя уже природной частью окрестного мира, полетел по холодному городу, радуясь невольно, что дышать можно глубоко, что строгая графика черных ветвей и плоских домов все же приятна глазу, а людиэто завтра, это, может быть, через сто лет А сейчас только милостивые холод и пустота.
Гостиная вполне благополучного дома: отделка помещения, мебель, бытовая техникавсе смотрится, если и не роскошно, то уж, во всяком случае, и не дешево.
Работает телевизор.
На прихотливом диване, скверно имитирующем стиль королевы Анны, Гариф Амиров заломил за спину руку девочки лет семи, кричит страшным голосом:
Отвечай, где списки комсомольцев?!
Девочка, чудесная, насколько вообще может быть восхитительна красивая девочка ее возраста, верещит, захлебываясь, но сквозь это экстатическое верезжание можно разобрать слова:
Нет Я не скажу!.. Я ни за что не скажу!..
Гариф как бы усугубляет степень своего палачества, покусывая маленькую ручку:
Говори, партизанка Зоя, где красное знамя?!
Заливаясь смехом, сквозь самозабвенные вопли девочке едва удается выдавить из себя:
Ой, папа!.. Ой, не могу!..
Какой я тебе папа?! мефистофельски ревет Гариф. Где красное знамя?! Признавайся!
Хорошо Хорошо, я все скажу!.. кричит ему в ответ девочка. Красное знамя в земле!
Ну, так смерть тебе! рявкает Гариф, дважды целует девочку в затылок и обессиленный падает на диван.
Папа! Папа, набрасывается на него девчонка и, поскольку папа валяется с закрытыми глазами без всяких признаков оживления, принимается прыгать на коленях по его обширной груди. Ну, давай еще поиграем в партизанку Зою! Ну, давай! Ну, папа!
Доча, раскинувшись в позитуре полнейшего измождения, не открывая глаз, бормочет Гариф, нет. У тебя разовьются садомазохистические склонности.
Нет, папа, не разовьются. Ну, давай еще поиграем.
Нет, рыба. Уже вечер. Перед сном тебе нельзя играть в буйные игры.
Можно
В комнату входит женщина в шелковом брючном костюмчике шафранного цвета, с синим ситцевым фартуком в разноцветный горошек поверх него. Выглядит женщина, может, несколько старше Гарифа; невысока ростом, не толста и не худа, внешности самой обыкновенной, таких именно и выбирают в жены предусмотрительные мужи, с приходом того возраста, когда озорничать уже становится лень, и начинает тянуть к патриархальной семейственности.
Ну что за идиотские игры у вас, всплескивает женщина руками, в одной из которых зажат нож, а в другойяблоко. Настя, немедленно слезь с папы! Гарик, ну чем ты думаешь? Половина девятого. Ты же знаешь, что она потом до половины ночи будет колобродить. Настя, я же тебе сказала!
Что нам, в шахматы играть? ворчит Гариф.
Шахматыочень хорошее занятие, подхватывает женщина, принимаясь чистить яблоко.
Отец семейства, наконец, принимает сидячее положение.
Видишь, кабачок, и мама то же говорит, обращается он к дочери.
Но я же еще не иду спать начинает скулить Настя. Я еще не ужинала. А ужин еще даже не готов
Ну-ну, ухмыляется мать, ты, оказывается, проголодалась? Не забудь, пожалуйста, об этом, когда сядешь за стол.
Женщина выходит из комнаты.
Что ж, Анастасия, неси свои краски, будем делать искусство, говорит Гариф.
Ура! Ура! Ура! с готовностью выкрикивает дочь, уносясь в другую комнату. Папочка, а давай будем рисовать прямо на стене, у нас же обои моющиеся, кричит она на бегу.
Я вам нарисую на стене! долетает из кухни.
Девочка приносит целую охапку необходимых для художественного творчества предметов: листы бумаги, коробку с гуашью, фломастеры, линейки, кисти и еще стакан для воды и какие-то лоскуты; причем весь этот скарб, прижатый ее маленькими еще пухлыми ручонками к груди, топорщится во все стороны, а отдельные штуковины то и дело падают на лакированный светло-желтый кленовый паркет. Вместе с отцом она раскладывает свое хозяйство на столе, как и диван претендующем на какое-то родство с фантазией Томаса Чиппенделя. Только они садятся за стол и принимаются за работу, как в комнате вновь появляется мать. Теперь у нее в руках миксер, а на плечо наброшено полотенце.
Вы бы хоть клеенкой стол застелили, восклицает она не без раздражения.
Так, в чем дело? поворачивает к ней голову супруг.
Я говорю
Наташа, ты что там делаешь?
Пирог.
Так вот иди и смотри, чтобы он не подгорел.
Супруга Наташа фыркает, но без рисковой запальчивости, разворачивается и молча уходит.
Что будем рисовать? справляется у дочери Гариф, покусывая ее за ухо.
Папа, а давай нарисуем что-нибудь страшное! с заговорщицкой миной предлагает Настя. Нарисуем тако-ое
Раздается звонок телефона. Гариф подходит к аппарату.
Алло! Да. Сейчас позову, говорит он в трубку и тут же кричит в кухню:Наташа! Тебя Нинель. Штуцер или как там ее?..
Наташа входит в гостиную, снимает передник, комфортно устраивается в кресле с абсолютным отсутствием прямых линий и, привалившись к локотнику с рокальным орнаментом, затевает неторопливый разговор.
Привет, Нелочка. Ой, ужасный, ужасный день. Да. Ни минуты покоя Что-что? Нет, это Анжелкин знакомый. Ну, наверное, и рихтует, и все. Я понимаю, что хочется иметь дело с надежным Ой, во всех этих фирмах одни понты. Вот-вот, и деньги дерут только за антураж. Мынет. Гарик не хочет машину заводить. Конечно, у него служебная. Говорит, на хорошую денег не собрать, а, если такая, как у Воронцовых Вот именно, все выходные лежать под ней в гараже, большое удовольствие
Гариф и Настя рисуют, сидя за столом. Наташа болтает по телефону. На экране телевизора мелькает что-то пестрое.
Нет эти сосиски я никогда не беру. Ну-да, конечно, расскажи мне: «из Франции». Они тебе напишут, читай только
Стоп. Стоп! толкнул я в плечо Степана.
Изображение на экране замирает: крупный план артистки Поляковой (или супруги Гарифа Амирова Наташи) с уморительной гримасой на лице, как зачастую получается в стопкадре: с потешно искривленными губами, с закатившимися зенками, то, что наш глаз не способен уловить в реальных обстоятельствах.