Прочь с дороги! хрипло рявкнул кто-то.
Что вы собираетесь сделать? спросил я. Мой голос дрогнул лишь слегка, и только один раз. Я гордился этим. И горжусь до сих пор.
А как ты думаешь, что можно сделать с этим? вступил женский голос. Он вполне мог принадлежать Дженис. Мы собираемся отправить эту тварь туда, откуда она появилась.
И куда же?
Они придвинулись ближе. Свет факелов играл на алюминиевых бейсбольных битах.
В ад, чертов тупица! гаркнул кто-то.
Роджер, отойди от него! крикнул голосок, который я знал слишком хорошо.
Что он сделал, Карен?
В последний раз предупреждаем! пролаяли мне. Убирайся с нашей треклятой дороги!
Только не
Но они все-таки отвлекли меня, заставив забыть, насколько они близко. И я сделал ошибку, предположив, что сумею договориться с кровожадной толпой.
Краем глаза я уловил взмах кирки и почувствовал, как мое плечо взорвалось болью. Следующего замаха я не увидел, но голова моя словно раскололась, где-то за глазными яблоками, точно снежинки, заплясали белые звезды, я повалился на землю, и новый удар обрушился мне на живот, а еще одинна спину. Я попытался свернуться клубком, но слишком уж все замедлилось, от удара по голове время как будто сгустилось, и, прежде чем мне удалось подтянуть колени к подбородку, меня успели пнуть еще пару раз.
Множество рук вцепилось в раненое существо и поволокло его, визжащее, съежившееся, на улицу. Чужие руки схватили и меня, схватили и швырнули на мостовуюгляди, мол. Меня толкали и пинали снова, и снова, и снова.
Впрочем, большая часть стаи образовала неровный круг вокруг существа. Люди вскинули свое оружие. Тихонько всхлипывающее создание скорчилось и заслонилось руками. Тогда я был оглушен, но и сегодня не стал бы утверждать, издавало ли оно бессвязные животные звуки или же пыталось говорить. Если последнеене думаю, что мне знаком этот язык. Впрочем, по-настоящему я знаю только английскийда и тот после девятой пинты пива не слишком твердо, и кое-какпо полузабытому школьному курсуфранцузский.
Кто-то наконец отважился, качнулся вперед и нанес первый удар бейсбольной битой. Еще кто-то пнул существо, и этот пинок послужил сигналом остальным. Били сапоги, били дубинки, взлетали и падали топоры, взлетали и падали. А существо все продолжало жалобно кричать, кричать, кричать
Те, кто не принял участия в основном виде кровавого спорта, занялся второстепенным. Толчки перекатывали меня с боку на бок. Каждый раз, когда я пытался свернуться в клубок, меня: пинали в спину и тянули за волосы, пока я не разворачивался, снова становясь крупной, более уязвимой целью.
Хрупкая фигурка металась в эпицентре свалки, колотя, колотя, колотя распростертое на земле существо. Толпой уже овладело бешенство рвущегося к кормушке скота, каждый сражайся за место в схватке, стремясь дать выход своей мелкой ненависти, разрядить ее в беспомощное существо. Хрупкую фигурку оттерли, и на нее упал свет фонаря.
Карен выкрикнул я.
И тут на мое лицо обрушился грязный сапог. Взрыв; белые звезды, кровь, медный привкус во рту. Багрянец. Чернота. Затемничего.
На второй день Рождества снег валил по-прежнему. Церковный двор потерялся в белизне, лишь кое-где из-под заносов высовывались камни. Добропорядочный викторианский ангел превратился в бесформенный ком со слабым намеком на лицо и горбы раскинутых крыльев.
Поблизости под легкими шагами заскрипел снег. Я не повернул головы. Спустя секунду она заговорила:
Родж, я пыталась предупредить тебя. Ты не должен был вмешиваться.
Я оглянулся. Она стояла футах в десяти от меня. Моя левая рука болталась на перевязи, а лицо, несмотря на цепенящий холод, саднило.
Я сам во всем виноват, так?
Не надо ввязываться в то, чего не понимаешь. Так что, если хочешь по правде, то да, ты сам виноват.
Я снова отвернулся.
Оно не пыталось причинить мне вред, Карен. Господи, ему было больно. Если бы ты слышала
Ему не было больно, Роджер. Оно не способно чувствовать боли. Оно не человек. Оно демон.
Оно не сделало ничего демонического.
Оно попыталось заморочить тебя, чтобы ты помог ему сбежать. Именно так они и поступают. Ты не знаешь их, Родж. Ты не знал, что они шастают тут, а времени объяснить не было. Бог ведает, что оно натворило бы.
Но ведь оно ничего не натворило, так? А? Оно что, напало на кого-то? Обидело? Нанесло ущерб?
Роджер
Ну?
Оно бы
Что? крикнул я, и она не ответила. В конце концов я повернулся и вновь посмотрел на нее. Кто-нибудь из них совершил какое-нибудь зло?
Она молчала. Падал снег. Ее лицо пестрело красными кляксами, видимо, она плакала. Но все равно оно оставалось каменным.
Стоило ли ждать, когда дойдет до этого?
Об этом и говорил вчера ваш викарий, да?
Это был дьявол, отрезала она. Достаточно просто взглянуть на него, чтобы убедиться.
Значит, если кто-то выглядит не так, как ты, это от дьявола, и его надо убить. Я сплюнул. Что же вы делаете здесь с левшами? Или с теми, у кого есть родимые пятна, или с хромоногими? Господи, ты
Я спасла тебе жизнь! взвизгнула она.
Да. Я знаю. После того, как я вырубился, именно Карен подбежала и остановила других, не дав им забить меня насмерть. Но это ничего не меняло. Как все просто, горько бросил я. Убей чужака. Убей непохожего. Я с отвращением тряхнул головой, не в силах посмотреть на нее. Ладно. Возможно, еще увидимся. Но скорее всегонет.
Карен снова заплакала.
Это не обязательно. Мама говорит, ты можешь оставаться у нас. Ты не знал, что делаешь. Она прощает тебя
Прощает меня. Я сплюнул. В последнее время я слишком много плевался. Как мило.
Я с усилием оторвал взгляд от маленького участка земли в углу церковного двора, от пятачка, утыканного крестами, и от последнего креста среди них, под которым уже затвердели комья свежевывернутой земли, затвердели, но еще не покрылись снегом.
Пойду соберу вещи. Счастливого Нового года.
Она сердито вытерла глаза.
Мы просто делаем то, что должны. Думаешь, мне это нравится? Но я же говорила тебе, нельзя глотать только то, что тебе по вкусу, и выбрасывать остальное.
О да. Чуть не забыл. Обязанности. Как здорово, когда рядом есть кто-то, кто говорит тебе, кого именно нужно убивать. Значит, можно расслабиться и получать удовольствие, поскольку Бог или кто там еще так тебе велел. И, кстати, тебе это нравится, Карен. Только не возражай. Я видел твое лицо.
Я прошел мимо нее, не сказав больше ни слова. И вдруг она рассмеялась. В последний раз я обернулся и посмотрел на нее. На губах ее дрожала горькая улыбка.
Ты и вправду думаешь, что так уж не похож на нас? Полагаешь, ты не стал бы наслаждаться, уничтожая то, что считаешь злом? Не стал бы ликовать? Мы все такие. Вот почему в мире столько войн и жестокости. И дело не в получении удовольствия, Роджер. Это все смущение умов. Люди больше не видят этого, потому что дьявол затуманил им мозги, совсем как сказал викарий. Но однажды ты поймешь. И ты вернешься. И я прощу тебя. Я люблю тебя, Родж. Мужественно продолжая улыбаться, она вздохнулаглубоко, с болью, с трепетом. И я буду молиться за тебя.
Я не мог ей ответить. У меня не осталось больше слов. Я просто повернулся к ней спиной, окончательно, навсегда, и пошел прочь, но тропе, за кладбищенские ворота. Пригнув голову, я шел все быстрее и быстрее, а снег все продолжал кружить на ветру.
Дуглас КлеггОболочка мира
Дуглас Клегглауреат различных литературных премий и автор многих книг, среди которых «Козий танец» («Goat Dance»), «Заводчик» («Breeder»), «После жизни» («Afterlife»), «За час до темноты» («The Hour before Dark»), «Жрец крови» («The Priest of Blood»). Его рассказы публиковались в журнале «Cemetery Dance» («Кладбищенский танец») и в антологиях «Любовь в жилах» («Love in Vein»), «Маленькие смерти» («Little Deaths»), «Изгибы хвоста» («Twists of the Tale») и «Смертельные поцелуи» («Lethal Kisses»), переиздавались в сборниках «Лучшие современные ужасы» («Best New Horror») и нескольких выпусках «Лучшее за год» («The Years Best Fantasy and Horror»).
Клегг родился в Виргинии, а нынче живет в Коннектикуте со своим партнером, Раулем Сильва, и небольшим зверинцем, собранным из бездомных животных.
Рассказ «Оболочка мира» впервые вышел в сборнике «Машинерия ночи» («Machinery of the Night»).
1
Пойду-ка я, вот что, сказал мой брат Рэй.
Только сейчас я понимаю выражение его лица: он выглядел как человек, намеренный добиться своего во что бы то ни стало. Он был похож на енота: глаза, обведенные темными кругами, в каждом движенииготовность к драке. Однако я вспоминаю его лицо с теплотойи дело не в улыбке или диковатом взгляде, но в том, что случилось дальше.
Это было в тысяча девятьсот шестьдесят девятом; как раз накануне человек впервые высадился на Луну, и поэтому мы гостили у дяди. У него был цветной телевизор, в который отец не верил до того самого дня, когда человек прогулялся по Луне. Семейный выход не задался, мой брат то и дело дерзил отцу. Когда мы проезжали мимо знака, на котором было написано «Узловая Вайдал», отец обернулся к Рэю и велел заткнуться, а не то ему придется идти пешком до самого Прюитта, где мы жили. Как бы желая показать, что говорит серьезно, отец сбросил скорость до десяти миль в час и двинул брата в плечо. Мама молчала. Она, как обычно, смотрела вперед, а я делал вид, что меня тут вообще нет. Узловой Вайдал назывались развалины автозаправки и древней забегаловки чуть поодаль от железнодорожных путей, саму станцию закрыли еще в тридцатые годы. Когда я был ребенком, мы с матерью останавливались там, чтобы пособирать хлам, который она отвозила своим торговцам, например, изоляторы со старых телефонных столбов или детали бензонасосов. С тех пор как мне было четыре года, здесь ничего не изменилосьта же узловая, призрачное место, и табличка была цела, «УЗЛОВАЯ ВАЙДАЛ», будто все это безжизненное пространство останется здесь навечно.
Жарко, блин, сказал отец, останавливая машину так, чтобы мы все могли полюбоваться развалинами и чтобы мой брат Рэй покрепче разозлился из-за отцовской угрозы заставить его идти пешком. Глянь-ка на эту кучу за насосами.
Мама пыталась смолчать, я видел это. Но она хотела что-то сказатьи скрипнула зубами, удерживая это что-то внутри.
Как вы думаете, парни, что это?
Не знаю, сказал я.
Выглядело это как остов машины, но я плохо разбирался в автомобилях, поэтому с тем же успехом мог бы принять это и за кусок ракеты. Через потрескавшееся стекло до меня долетел какой-то запахсладкий, словно запах конфет или духов из раннего детства.
Может быть, стоить продать это в одну из твоих лавок с барахлом?
Антикварные магазины, поправила мама.
Странное место, сказал отец. По идее, кто-то должен был бы это все перепахать и построить магазины или, скажем, засеять чем-нибудь. Может, эта штука из космоса? Или из России Или что-то вроде космического мусора. В наши дни все какое-то космическое. Да, Рэй? Правда же, Рэй? Ты тоже думаешь, что это что-то с Марса?
Я услышал щелчок: это Рэй открыл дверцу со своей стороны.
Я, пожалуй, пойду пешком, сказал он. Может быть, и с Марса.
Может быть только моя жопа, сказал отец. Это-то уж наверняка.
Рэй выбрался из машины и оставил дверцу открытой.
Кэп, сказала мама. Она протянула руку и мягко тронула отца за плечо. Он передернул плечами. Кэп, повторила она, до дома двадцать миль.
По моим прикидкам, только пятнадцать, сказал отец. Он уже взрослый. Или парень в шестнадцать летвсе еще ребенок?
Мама промолчала.
Рэй шел по дымящемуся асфальту шоссе в сторону узловой Вайдал, и я беспокоился, не обгорит ли он до костей. Как будто услышав меня, он снял рубашку, свернул ее и засунул под мышку. Он был таким тощим, что дети в школе звали его пугалом. Клянусь, по костям на его спине можно было читать, строчку за строчкой, и в каждой из них было написано «а пошел ты».
Отец тронулся с места и поехал вдоль платформы.
Кэп, сказала мама.
Разумеется, отца звали иначе, но Рэй называл его «Кэп» еще до моего рождения, потому что отец был капралом и хотел, чтобы его звали Капралом, а Рэй мог выговорить только «Кэп». С тех пор мама тоже звала отца «Кэп». Для него это должно было звучать ласково и напомнить ему, что он прежде всего отец и давно уже не капрал. Наверное, мама посчитала, что это его смягчит, и это почти сработало. Но только почти.
Хочет идтитак пусть идет, сказал отец. Я его заставлял? Нет. Это его выбор.
Это были последние слова. Отец вновь завел машину, и, пока мы отъезжали в направлении Прюитта, я видел сквозь заднее стекло Рэя, который сидел на одном из старых насосов и закуривал, зная, что это сойдет ему с рук.
Мы пересекли железнодорожные пути, и дорога опять стала ухабистой, потому что никого в округе не заботило поддержание этого отрезка шоссе в порядке, и ямы не кончились, пока мы не выбрались из этой части долины.
Пятнадцать миль, сказала мама.
Мы сидели на передней веранде, обливались потом и ждали, когда Рэй вернется.
Папа говорит, что раньше каждую субботу пробегал по пятнадцать миль.
Мама посмотрела на меня, затем вновь на дорогу.
Раньше, сказала она вполголоса.
В марте Рэй прошел десять миль под дождем.
Мама встала и сказала: «Ох». Сначала мне показалось, что она увидела, как Рэй подходит к дому, но там никого не было. Тогда, до начала плотной застройки, у нас было четверо соседей, и ближайший дом находился в полумиле от нашего. Через дорогу были пруд и рощица, а за нимигоры и Аппалачская тропа. Летними вечерами, когда воздух становился прохладнее, было так здорово сидеть на веранде и смотреть, как свет медленно гаснет, пока все солнце не скроется к девяти тридцати, а там мне уже было пора в кровать.
Отец посмотрел через дверь с натянутой на нее проволочной сеткой и сказал:
Ну, давай решим простой пример. Арифметике вас там еще учат? Медленным шагом, с учетом солнца и всего прочего, можно пройти три мили в час, и это только если он будет шагать достаточно бодро. Так что раньше одиннадцати он не появится. Может быть, к полуночи. К тому же Рэй упрямый. Это надо учесть. Он может переночевать у Гурона или возле реки.
Тогда комары съедят его заживо, сказал я.
Он так уже делал, сказала мама, больше самой себе, чем кому-либо.
Отец сказал:
Гурон говорил, что может перевезти часть твоего хлама.
Ох, снова сказала она. Вышла во двор и окликнула колли, чтобы забрать ее на ночь в дом.
Я гадал, о чем бы сейчас мог думать Рэй, пил ли он тайком пиво у Гурона или был недалеко от нас, только еще не виден.
Неделей позже я был почти уверен, что мы больше никогда не увидим Рэя. Спустя полтора года, когда мне исполнилось двенадцать, мы переехали в Ричмонд. Отец нашел там денежную работу, но я был уверен, что мы обосновались в Ричмонде главным образом потому, что это место было совершенно не похоже на Прюитт. Я часто думал о Рэе и о том, какой была бы наша семья, если бы он вернулся с прогулки в тот день, когда мне было десять с половиной лет.
Должен признать, что после этой утраты нам стало легче жить. Вспыльчивость отца, знакомая мне с раннего детства, превратилась в добродушную капризность. Его гнев вспыхивал реже и обращался уже не на семью, а на работодателя, ежемесячные счета или телевизор. Отец не швырялся стульями в стену, когда спорил с матерью, и никогда больше не повышал на меня голос. Сперва я немного скучал по брату, хотя он и не был добр ко мне и никогда ни от кого не защищал. Рэй всегда был главным, а однажды дело дошло до того, что он помочился мне на ногу (мне было пять лет, а ему почти одиннадцать), чтобы доказать, что онмогущественный старший брат.
Несмотря на то что мама очень страдала несколько лет после пропажи Рэя, я думаю, даже она в конце концов смирилась. Рэй был трудным ребенком, который, по ее словам, с самого рождения только требовал, злился и кричал. Со временем мама утешила себя мыслью о том, что Рэй, наверное, живет в каком-то провинциальном городке штата Виргиния и ему гораздо лучше без гнета семьи. Возможно даже, что он счастлив. От этой мысли она словно расцвела.
Никому ни на минуту не приходило в голову, что Рэй погиб. Он был негодяем, а негодяи на юге не умирают. Они становятся солью земли, и в маленьких городках их почитают так же, как необычайно красивых женщин или трехлапых собак.
2
Потом я вырос, немного поездил по стране, женился и развелся. Когда моему сыну исполнилось пять лет, мы, как давно уже собирались, поехали в гости к бабушке. Мне доверили Томми на целых шесть днейнеслыханная щедрость бывшей жены. Мы ехали по городскому асфальту; я подумал, что славно было бы заглянуть в Прюитт и показать Томми разрушенную коневодческую ферму. Но воспоминания об этой местности меня подвели, а гордость не позволяла спрашивать дорогу на заправках, так что мы слегка заблудились. Томми захотел пообедать, поэтому мы выгрузились из машины возле кофейни, сделанной как будто из листовой жести, в форме старинного кофейника. Официантка была симпатичной; она сказала Томми, что он«рыжеволосейший мальчик» из всех, кого она когда-либо видела. Пахло в кофейне подгнившими овощами, но галеты с ветчиной были вкусными, и я научил сына старинному искусству игры в «смотри, еда!», забрасывая ему в рот галеты и арахис. Мама будет ругаться, когда Томми вернется в Балтимор и тоже начнет открывать набитый рот во время еды.