Джо Р. ЛансдейлТугие стежки на спине мертвеца
Джон Маклей предложил мне написать рассказ для сборника «Ядерные взрывы». Я как раз стал известен как профи, который может выдать хороший текст за короткое время. Появилась группка людей, знавших мое имя и читавших мои рассказы, но редакторы еще не успели протоптать тропу к моим дверям. «Ядерные взрывы» были независимым сборником, но там неплохо платили, для меня это были большие деньги, и я решил написать так хорошо, как только могу, чтобы перейти от совсем коротких вещей, которые тогда писал, к чему-то с мясом на костях.
Когда мне предложили поучаствовать в «Ядерных взрывах», я не смог придумать ничего нового, но всплыла старая идея о плотоядных розах. Наверное, я ее придумал благодаря «Дню Триффидов». Обожаю и книгу, и фильм, но книгу особенно. Проблема была в том, что идея почти точно повторяла книгу, потому я ее и забыл. Но когда меня попросили написать для «Ядерных взрывов», мои розы, как мир в этом рассказе, мутировали и стали совсем непохожи на триффидов.
Писать рассказ было очень тяжело. Тогда мне казалось, что сюжет паршив, но потом понял, что я слишком глубоко погрузился в этот мрачный мир, и он стал на меня влиять. Когда я закончил, отослал его, практически ни на что не надеясь. Но редактору понравилось, рассказ опубликовали, и это был первый рассказ, на который я получил много отзывов читателей и который восприняли серьезно. Он, а также «Мертвецы на Западе» и «Волшебный фургон», как и сборник вестернов, который я в том году составлял, в итоге изменили мою жизнь и сделали заметным писателем. Не особо заметным, признаю, но зато меня стали публиковать.
Тем, кто ищет в рассказе реалистичность, приношу свои извинения. Это бесполезно. Новые виды не возникнут за одну ночь, я понимаю, но мне нравился эта причудливая идея, и несомненно, это отсылка к моим любимым старым постапокалиптическим фантастическим фильмам.
В любом случае я использовал постапокалипсис и идею триффидов, попытался создать продуманных персонажей, по-настоящему пугающий мир и сложную ситуацию для протагониста. Спустя несколько лет после написания рассказа хочу сказать, что я им чертовски доволен.
Из дневника Пола Мардера
(Бум!)
Маленькая научная шутка, отличный способ начать. Насчет цели дневника я пока не уверен. Возможно, чтобы упорядочить мысли и не сойти с ума.
Нет. Наверное, чтобы потом прочитать и почувствовать, будто я с кем-то поговорил. А может, не по одной из этих причин. Неважно. Просто хочу писать и хватит об этом.
Что новенького?
Ну, мистер Дневник, после стольких лет я опять занялся боевыми искусствамину или по крайней мере гимнастикой таэквондо. Здесь, на маяке, не с кем спарринговаться, так что сойдет.
Конечно, есть Мэри, но она предпочитает устный спарринг. А в последнее время и того нет. Давно я не слышал, чтобы она называла меня «сукиным сыном». Или хоть как-нибудь. Ее ненависть ко мне стала на 100 процентов чистой и идеальной, и выражать словами ее больше необязательно. Как будто морщинки у ее глаз и рта, жар эмоций от ее тела, как от какой-то ледяной раны, которая ищет себе местои есть ее голос. Она (ледяная рана) живет только ради момента, когда может врасти в меня с помощью игл, чернил и нитей. Жена живет только ради рисунка на моей спине.
Впрочем, как и я. Мэри каждый вечер дополняет рисунок, а я наслаждаюсь болью. На татуировке изображен огромный ядерный гриб взрыва, в котором проступает призрачное лицо нашей дочери, Рэй. Ее губы поджаты, глаза закрыты, глубокие стежки изображают ресницы. Если я двигаюсь быстро и резко, они немного рвут кожу и Рэй плачет кровавыми слезами.
Вот одна из причин моих тренировок. Они помогают рвать швы, чтобы моя дочь плакала. Теперь я могу дать ей только слезы.
Каждый вечер я оголяю спину перед Мэри и ее иглами. Пока она глубоко их вонзает, я стону от боли, а она от удовольствия и ненависти. Она добавляет больше цвета, с жестокой точностью резче вычерчивает лицо Рэй. Через десять минут она устает и бросает работу. Откладывает инструменты, а я подхожу к ростовому зеркалу на стене. Лампа на полке мигает, как свеча на ветру, но чтобы рассмотреть через плечо татуировку, света хватает. И она прекрасна. Лучше с каждым вечером, когда лицо Рэй становится все четче и четче.
Рэй.
Рэй. Боже мой, ты простишь меня, любимая?
Но боли от игл, даже такой чудесной и очищающей, мне мало. Так что, пока я иду по маяку, я выгибаюсь и бью руками и ногами, чувствуя, как красные слезы Рэй бегут у меня по спине, собираясь у пояса на и так заляпанных штанах.
Выдохшийся, не способный нанести ни удара, я бреду к перилам и кричу вниз, в темноту:
- Голодные?
В ответ мне вздымается радостный хор голосов.
Позже я, подложив руки под голову, лежу на матрасе, пялюсь в потолок и думаю, чтобы стоящего написать тебе, мистер Дневник. Но тут редко что происходит. Ничего не кажется стоящим.
Когда это надоедает, я перекатываюсь на бок и смотрю на огромный фонарь, который когда-то светил кораблям, а теперь заглушен навсегда. Потом поворачиваюсь на другой бок и смотрю, как на койке спит жена, повернувшись ко мне голой задницей. Я пытаюсь вспомнить, как мы занимались любовью, но не могу. Помню только, что скучаю по этому. Какое-то время я пялюсь на задницу жены, словно опасаясь, что она раскроется и покажет зубы. Потом опять перекатываюсь на спину, пялюсь в потолок и продолжаю так до самого утра.
По утрам я приветствую цветы, ярко-красные и желтые бутоны, растущие из тел, которые не гниют. Цветы широко раскрыты, видно их черные мозги и пушистые усики, они поднимают бутоны и стонут. Мне это дико нравится. На один безумный момент я чувствую себя рокером, вышедшим перед фанатами.
Устав от этой игры, я беру бинокль, мистер Дневник, и изучаю восточные равнины, будто жду, что там появился город. Но самое интересное, что я там видел, - лишь стадо гигантских ящериц, бредущих на север. На миг мне даже хотелось позвать Мэри поглядеть, но не позвал. Звук моего голоса и мое лицо ее расстраивают. Она любит только татуировку и больше ее ничего не интересует.
Закончив оглядывать равнины, я иду на другую сторону. На западе, где раньше был океан, теперь не видно ничего, кроме миль потрескавшегося черного дна моря. Об огромном объеме воды напоминают только случайные песчаные бури, которые приходят с запада, как темные приливные волны, и закрашивают черным окна маяка. И твари. В основном мутировавшие киты. Пугающе огромные вялые штуковины. Океан ими изобилует, хотя раньше они были под угрозой вымирания. (Может, теперь китам стоит организовать какой-нибудь Гринпис для людей. Как считаешь, мистер Дневник? Можешь не отвечать. Просто очередная научная шутка).
Киты иногда проползают рядом с маяком, и если на них находит настроение, встают на хвостах и придвигают голову поближе к башне, чтобы рассмотреть. Я все жду, когда один из них шлепнется на нас и раздавит в пыль. Но пока не повезло. По каким-то неизвестным причинам киты никогда не поднимаются со дна бывшего океана на то, что мы раньше звали берегом. Будто живут в невидимой воде и не могут ее покинуть. Возможно, генетическая память. А может, они не могут жить без чего-то в этой растрескавшейся черной почве. Не знаю.
Наверное, стоит упомянуть, кроме китов я раз видел акулу. Она ползла в отдалении, ее плавник поблескивал на солнце. Еще я видел каких-то странных рыб с ногами и еще что-то, чему не могу придумать название. Зову их просто китовой едой, потому что видел раз, как кит протащил нижнюю челюсть по земле, зачерпнув этих зверюг, отчаянно пытавшихся убежать.
Увлекательно, а? Вот так я и провожу дни, мистер Дневник. Шатаюсь по башне с биноклем, пишу в тебя, с волнением жду, когда Мэри возьмется за иглы и позовет меня. От самой мысли об этом у меня эрекция. Наверное, это можно называть нашим половым актом.
А что я делал, когда сбросили Большую Бомбу?
Рад, что ты спросил, мистер Дневник, очень рад.
Был мой обычный день. Встал в шесть, посрал, ополоснулся и побрился. Позавтракал. Оделся. Завязал галстук. Последнее делал, помню, перед зеркалом в спальне, получалось не очень, да к тому же заметил, что плохо побрился. Пятно темных волос на подбородке было похоже на синяк.
Бросившись в ванную, чтобы это исправить, я раскрыл дверь и наткнулся на Рэй, голую, как в день появления на свет, вылезающую из ванной.
Она удивленно посмотрела на меня. Одна рука тут же закрыла груди, а вторая, как голубок, приземлилась на кустик рыжих волос, спрятав лобок.
Смущенный, я прикрыл с извинением дверь и пошел на работу небритый. Совершенно невинное происшествие. Случайность. Ничего сексуального. Но когда я о ней вспоминаю, то первым чаще всплывает именно этот ее образ. Наверное, тогда я впервые осознал, что моя крошка уже стала прекрасной женщиной.
Еще в этот день она впервые пошла в колледж и увидела, хоть и чуть-чуть, конец света.
И еще в этот день наш треугольникМэри, Рэй и яраспался.
Если первое, что я вспоминаю о Рэйэто как она была голой в ванной в тот день, то первое воспоминание о нашей семьекогда Рэй было шесть. Мы ходили в парк, где она каталась на карусели, качалась на качелях и моей спине («Хочу оседлать папку!») Мы скакали, пока у меня ноги не отваливались, и тогда останавливались у скамейки, где ждала Мэри. Я поворачивался к скамейке спиной, чтобы Мэри сняла Рэй, но перед этим она всегда обнимала нас сзади, крепко прижимая Рэй к моей спине, а руки Мэри касались моей груди.
Боже, если б я только мог описать ее руки. Они до сих пор прекрасны, спустя столько лет. Я чувствую их легкие касания, когда она шьет на моей спине. Они тонкие, гладкие, искусные. Очень мягкие, как брюшко кролика. И когда она так обнимала нас с Рэй, я думал: что бы ни случилосьмы втроем всегда выдержим и победим.
Но теперь наш треугольник разбит и вся геометрия ушла.
Так вот, в день, когда Рэй пошла в колледж и ее раздолбало в пыль темной мощью бомбы, Мэри отвезла меня на работу. Меня, Пола Мардера, большую шишку из Команды. Один из ярчайших и лучших молодых умов в индустрии. Вечно изучающий, улучшающий и усиливающий нашу ядерную силу, как мы часто шутили: «Мы заботимся о том, чтобы прислать вам самое лучшее».
Прибыв на КПП, я извлек пропуск, но показывать его было некому. За закрытыми цепью воротами бежали, крича и падая, перепуганные люди.
Я вылез из машины и бросился к воротам. Позвал знакомого, пробегавшего мимо. Он повернулся, в его глазах был дикий ужас, а на губах виднелась пена.
- Ракеты летят, - сказал он, а потом бросился прочь.
Я прыгнул в машину, оттолкнул Мэри от руля и нажал на газ. Бьюик влетел в забор, пробивая его насквозь. Машина развернулась, ударилась об угол дома и заглохла. Я схватил Мэри за руку, вытащил из машины, и мы бросились к огромным лифтам. Успели как раз вовремя. Другие еще бежали, когда двери закрылись, и лифт двинулся вниз. Я до сих пор помню эхо от стука их кулаков по металлу перед ударом бомбы. Было похоже на учащенное сердцебиение умирающего.
И лифт доставил нас в Подмирье, где мы и заперлись. Это был подземный город в пять километров высотой, служащий не только как гигантский офис и лаборатория, но и неуязвимое убежище. Там была еда, вода, медикаменты, кино, книги, словом, все. Достаточно, чтобы две тысячи человек продержались сотню лет. Из двух тысяч до него успело добраться дай бог одиннадцать сотен. Остальные не успели добежать с парковки или из других корпусов, или опоздали на работу, а может, отпросились по болезни.
Кто знает, может, им повезло. Могли умереть во сне. Или во время утреннего перепихона с супругой. А может, наслаждались последней чашкой кофе.
Потому что, понимаешь ли, мистер Дневник, Подмирье не было раем. Скоро самоубийства стали эпидемией. Я и сам о нем подумывал время от времени. Народ резал себе глотки, пил кислоту, ел таблетки. Было обычным делом выйти утром из своей комнаты и обнаружить людей, свисающих с труб и перекрытий, как спелые фрукты.
Были и убийства. Большинство совершались свихнувшейся бандой с глубоких уровней, которая звала себя Дерьмолицые. Время от времени они обмазывались говном и уходили в отрыв, забивая до смерти мужчин, женщин и детей, родившихся в новом мире. Ходили слухи, что они едят человеческую плоть.
У нас было что-то вроде полиции, но толку от нее было мало. У нее не было никакой реальной власти. Хуже того, все мы считали себя справедливо караемыми жертвами. Все, кроме Мэри, помогали взорвать мир.
Мэри стала меня ненавидеть. Она решила, что это я убил Рэй. Эта мысль росла в ней, как растет и растет свисающая капля, пока не обратилась в хлещущий поток ненависти. Она перестала со мной разговаривать. Большую часть времени только смотрела на фотографию Рэй.
Наверху она была художником и теперь решила вспомнить старое. Раздобыла набор игл и чернил и стала делать татуировки. К ней приходили все. И хоть все рисунки были разные, все обозначали только одно: Я мудак. Я взорвал мир. Клейми меня.
День за днем она набивала татуировки, все больше и больше отдаляясь от меня, погружаясь в работу, пока не стала таким же мастером иглы и кожи, каким была мастером кисти и холста. И однажды ночью, когда мы лежали на раздельных койках, делая вид, что спим, она сказала:
- Я хочу, чтобы ты знал, как я тебя ненавижу.
- Знаю, - ответил я.
- Ты убил Рэй.
- Знаю.
- Скажи, что убил ее, сволочь. Скажи.
- Я убил ее, - сказал я, и я верил в свои слова.
На следующий день я тоже попросил тату. Рассказал ей о сне, который пришел ко мне в ту ночь. Там была тьма, и из тьмы явился вихрь сияющих облаков, который переплавился в форму гриба, а из него - в виде торпеды, нацеленной в небеса, на нелепых мультяшных ножкахвышла Бомба.
На бомбе было нарисовано лицо, мое лицо. И вдруг точка зрения изменилась, я глядел из глаз нарисованного лица. Передо мной была моя дочь. Голая. Лежащая на земле. Широко раздвинув ноги. С вагиной, похожей на влажный каньон.
И Я/Бомба нырнул в нее боеголовкой, и она закричала. Слыша эхо ее крика, я пробрался по животу и вырвался через макушку, наконец взорвавшись убийственным оргазмом. И сон кончился тем, чем начался. Грибовидным облаком. Тьмой.
Когда я пересказал Мэри сон и попросил перевести его в рисунок, она ответилa: «Повернись спиной», и так началось творение. По дюйму за разболезненному дюйму. Уж она старалась.
Я ни разу не пожаловался. Она вонзала иглы так сильно, как могла, и хоть я стонал или плакал от боли, ни разу не попросил ее прекратить. Я чувствовал, как моей спины касаются ее славные руки, и обожал это чувство. Иглы. Руки. Иглы. Руки.
Спрашиваешь, раз мне это так нравилось, то почему я вышел, мистер Дневник?
Какие точные наводящие вопросы, мистер Дневник. Правда, и я рад, что ты их задаешь. Мой рассказ, надеюсь, будет как слабительное. Может, если спустить все дерьмо, я завтра проснусь и почувствую себя намного лучше.
Конечно. И тут же начнется рассвет нового Поколения Пепси. А это все был лишь дурной сон. Зазвонит будильник, я проснусь, перехвачу рисовых хлопьев и завяжу галстук.
Ладно, мистер Дневник. Ответ. Через двадцать с чем-то лет после спуска горстка людей решила, что Наверху не может быть хуже, чем внизу. Мы решили сходить и посмотреть. Вот так просто. Мы с Мэри даже поговорили. Мы оба лелеяли безумную надежду, что Рэй выжила. Ей бы уже было тридцать восемь. А мы все это время зря сидели под землей, как отшельники. Может, наверху уже дивный новый мир.
Вспоминаю, как все это обдумывал, мистер Дневник, и сам поверить не могу.
Мы переделали два двадцатиметровых автомобиля, которые использовались в транспортной системе Подмирья, ввели полузабытые коды для лифтов и въехали внутрь. Лифт прорезал лазером обломки, скопившиеся над ним, и скоро мы были Наверху. Двери раскрылись и впустили солнечный свет, приглушенный серо-зелеными облаками и пустынным ландшафтом. В тот же миг я понял, что дивного нового мира нет. Все провалилось в тартарары, и от многомиллионной эволюции человека остались только жалкие людишки, затаившиеся в Подмирье, как черви, и еще горстка, ползущая, как те же черви, по земле.
Мы странствовали около недели, пока в конце концов не выехали к тому, что когда-то было Тихим океаном. Только теперь в нем не было воды - только растрескавшаяся чернота.
Еще неделю мы ехали вдоль берега и наконец встретили жизнь. Кита. Джейкобс тут же придумал пристрелить его и попробовать мясо.
Убив его выстрелом из энергетической винтовки, он и еще семеро срезали с кита куски мяса и принесли для готовки. Они предложили его всем, но на вид оно было зеленоватое и почти без крови, так что мы предложили не рисковать. Но Джейкобс и остальные все равно его съели. Как сказал Джейкобс: «Хоть чем-то займемся».