Эта история так бы и осталась без продолжения (разве что, оставшись без целебных отваров Федоры-травницы, зимой померла от грудной жабы старая Марьяна), если бы не Ганка, которая и родилась-то после того, как Федора и ее эльфенок затерялись под кронами зеленокутского леса.
* * *
Отец Ганки был углежогом, и дед Ганки по отцовской линии был углежогом, и дед по материнской линии был углежогом, и два старших брата ее были углежогами, так что женщинам этого семейства на роду было написано готовить еду впрок, да побольше, с лета и до самой зимы углежоги, считай, живут у своих клетей на лесных вырубках
При таком образе жизни с лесом надо быть в ладу и в семействе Ганки ни разу не было случая, чтобы углежог обидел кого-то из лесных жителей; или что углежога кто-то обидел; про щекотунчиков или потерчат, заманивающих путников в топь блуждающими огнями, углежоги знали только понаслышке. Ходила, впрочем, история о том, что бабка Ганкина, в былые дни отличавшаяся нравом горячим, застав однажды вилию в землянке своего благоверного, гнала ту вилию поленом до самого болота, а та даже оборотиться ни во что приличное не успела так и драпала, придерживая хвост руками, чтобы о него ненароком не споткнуться. Некоторые бабкины сверстницы, впрочем, намекали, что это была вовсе и не вилия, а своя же сельчанка, дотоле всегда слывшая скромницей и верной супругой.
На Ганке единственной сестре своих плечистых, мрачноватых, с короткими обгоревшими ресницами братьев, лежала обязанность таскать в землянку провизию: не ежедневные обеды, как вы могли бы подумать, но раз-другой в неделю сыр, яйца, а иногда и битую птицу. Все остальное муку, брюкву, пласты розового соленого сала и просо для каш запасливые и всегда голодные углежоги привозили в курень на телеге; почти вся провизия доставлялась в запечатанных глиняных горшках, чтобы не растащили лесные мыши. Девке, какой бы она ни была крепкой и здоровой, такой горшок и не поднять
Ноша все равно получалась немаленькая, и у Ганки были крепкие руки и ноги, а еще фамильная легкая удача, что в лесу немаловажно. За все время ее неблизких прогулок ни разу она не потерпела никакого вреда от лесной нечисти, да и от зверья тоже, и даже тайком усматривала в этом некую для себя обиду, словно никто в лесу, буквально кишащем своей тайной жизнью, ею, Ганкой, и не интересовался
Пока идешь через лес, надо чем-то занять голову, и Ганка занимала ее тем, что рассказывала сама себе всякие истории не вслух, а молча, про себя. Истории эти по мере того, как Ганка взрослела, становились все длинней и запутанней.
Вот, скажем, десяти лет от роду она придумала историю про девочку, которая несет пирожки больной бабушке (непонятно, с чего больная бабушка ни с того ни с сего поселилась в одиночестве в лесу, но такие мелочи Ганку не интересовали), и волка-оборотня, который повстречался ей, все выведал, а потом побежал вперед, бабушку съел, а сам обернулся бабушкой, улегся в бабушкину постель, натянул чепчик и стал говорить тоненьким голосом всякие глупости. А потом, когда волк уже тянул к девочке страшные когтистые лапы, ворвались в избушку вместе с холодным зимним светом и снежным колючим вихрем братья девочки, углежоги, как раз заготовлявшие дрова для куреня, и зарубили волка топорами. Бабушку было немножко жалко, впрочем, понятно было, что все это понарошку настоящая бабка Ганки, та, которая излупила поленом вилию, волку бы тоже спуску не дала, даже в свои нынешние годы
А двенадцати лет она воображала себе, что вот идет она по лесу и видит, как на тропинку падает чья-то тень, и путь ей преграждает прекрасный юнак Этот юнак графский сын, он упал с горячего коня и расшибся, преследуя страшного свирепого вепря, и клык вепря пропорол ему бок, и коварный егерь, который давно уже искал подходящего случая, чтобы отомстить (а за что, кстати, отомстить? наверное, этот юнак влюбился в егерскую женку, и та ответила ему взаимностью), бросил его в лесу, а всей свите сказал, что тот ускакал в горы и упал в пропасть, и вот этот юноша И он падает, бледный и окровавленный прямо к ее, Ганкиным ногам, и она его относит на пригорок и накладывает ему на рану мох и паутину, и он просит только, чтобы она никому не открывала его убежища а почему, кстати? Наверное, дело все-таки не в егере, а в том, что его замыслил погубить собственный отец, или лучше отчим. Вот он-то и заплатил егерю, и тот оставил графского сына один на один с разъяренным секачом, и вот юнак последним отчаянным усилием вонзает кинжал вепрю в горло и, значит, еще одним последним усилием выползает из-под страшной вепревой туши, и бредет по тропе, и встречает Ганку, и Ганка, как уже было сказано тем более, что у нее с собой баклага с пивом и круг сыра, и вот она дает ему подкрепиться, и
И тут он, конечно, понимает, что страсть его к егерской женке была ошибкой юности (значит, была все-таки егерская женка, хм), а любит он лишь одну Ганку, дочь углежога, и вот он берет ее руки в свои, и ведет в замок, а коварный отчим, конечно, против, и мама против, и они строят козни и придумывают какую-то ужасную пакость, которая их разлучает (на этом месте Ганка начала хлюпать носом), и когда вытерла грязной ладошкой глаза, поняла, что тропинку пересекает чья-то тень.
На какой-то миг Ганка решила, что это волк волка она придумала раньше, чем прекрасного юнака. Потом что все-таки это прекрасный юнак, поскольку на волка незнакомец был мало похож. И он, несомненно, был юным. И, безусловно, чужаком, и чудным притом. Хрупким и тонким, таким тонким и хрупким, что, казалось, растворялся в полосах теней и света. И еще рыжеволосым, ярко, огненно-рыжеволосым, и бледным, чуть ли не в прозелень бледным как бы сразу и огонь и вода. И глаза у него были зеленые, как вода, стоячая вода в углублении поросшего мхом камня, и на дне этой воды солнечные золотые вспышки.
Такого никак невозможно бояться, подумала Ганка, хотя и одет чужак был чудно: в какую-то юбку, плетеную из сухой травы, и солнечные пятна прыгали по голой бледной его груди и по босым грязным ногам. Зато на рыжих волосах красовался пышный венок из папоротника, диких злаков и поникших лесных фиалок, колокольчиков и маргариток. Существо, отважившееся нахлобучить на себя такой венок, кем бы оно ни было, не может быть страшным, решила Ганка.
Она набрала в грудь воздух, и осторожно, словно боясь спугнуть мотылька, выдохнула его вместе с вопросом:
Ты эльф?
Чужак поправил венок, так, что тот съехал с правого уха на макушку, и сказал:
Наверное. Нравится?
Венок? поняла Ганка, хотя при известном воображении это «нравится» можно было отнести к чему угодно.
Да! обрадовался эльф, правда, красивый? Я его долго плел солнце сначала стояло вон тут, а потом, когда я закончил, ушло вон туда. Вон за ту сосну.
По всему получалось, что венок был вчерашний.
Могу тебе подарить, великодушно предложил эльф.
Лучше новый сплети, практично сказала Ганка, этот скоро завянет.
Все красивое вообще быстро вянет, грустно ответил эльф, и если я сплету тебе новый, он тоже завянет на следующее утро.
Ну так хотя бы на следующее.
Венок, украшавший голову эльфа, подумала она, до следующего утра никак не дотянет.
Эльф по-прежнему топтался на тропинке, мешая пройти, и Ганка не знала, что делать. Прогнать? Он может обидеться, а обида эльфа дело страшное и опасное, эльфы злопамятны и непредсказуемы и еще управляют странными силами. И еще могут отобрать удачу. Потому Ганка, помолчав, осторожно сказала:
Какую дань ты потребуешь, лесной дух? Только я могу дать тебе разве что что-то из вот этой корзинки И то не все иначе мои братья и отец у клети останутся голодными.
Тут она приврала она несла всего лишь десяток яиц, домашний пышный хлеб новой выпечки, молодой лук, круг колбасы и круг сыра, так, побаловаться, а кашу для кулеша братья давно уже сварили, и даже в расчете на нее, Ганку.
Эльф потянул коротким носом:
Там что у тебя? Сыр?
Ну, согласилась Ганка.
Ух ты! сказал эльф, давно уж я не ел сыра.
Угощайся на здоровье Ганка развернула сырую тряпицу, в которую сыр был завернут. Сыр пах так вкусно, ну, скажем, не вкусно, забористо пах, что она и сама вдруг почувствовала, что ужас до чего хочет есть
На обочине тропки лежала удобная коряжка: высеребренная солнцем и дождями, сухая и крепенькая, такая крепенькая, что даже муравьи отказались в ней селиться, и Ганка, усевшись бок о бок с эльфом, отломила ему и себе щедрый кусок сыра и не менее щедрый ломоть свежего, пахнущего кислинкой хлеба.
Эльф лопал так, что Ганка испугалась:
Ты это, сказала она, заглотнув внушительный кусок, осторожней. Этот хлеб только утром подошел, он еще сырой, его нельзя так быстро
А чего будет? спросил эльф, и торопливо, словно боялся, что отберут, отгрыз полгорбушки разом.
Живот заболит, вот чего, солидно сказала Ганка, скрутит так, что и помереть можно Она подумала, что эльф может обидеться или подумать, что она пожалела ему сыра и хлеба, и вместо того, чтобы наслать удачу, отобрать ту, что уже имеется, а потому торопливо добавила. Я ж ничего ты не торопись только я ж не отберу. А хочешь, еще принесу?
Завтра? обрадовался эльф.
Нет, Ганка покачала головой, завтра не выйдет. Дней через пять, оно, пожалуй Яйца у них как раз к тому закончатся, и сыр То есть, она поглядела на то, что осталось от сыра, полкруга, не больше, сыр у них закончится раньше.
А я видел твоих братьев, эльф печально смотрел, как Ганка заворачивает остаток сыра обратно в тряпицу, они такие большие, черные такие И зачем-то играют в печку. Я видел, они такую клетку из деревьев сложили, и еще обложили деревьями и дерном все это сверху Здоровая такая куча получилась, и теперь они ее жгут. Там дым стоит, на поляне, ух, какой дым.
Это не игра, Ганка хотела добавить «дурень», но вспомнила, что с эльфами так нельзя, это они уголь делают. Это работа такая. Батя говорит, чтобы управлять огнем, надо особое умение, потому что огонь надо кормить, и вот на верхушке кучи сидит человек, он называется жигаль, и он разжигает костер и сбрасывает его в эту самую клетку, и это надо делать два дня и две ночи подряд, а когда куча загорится, вот тогда уж трубу закрывают, а внизу делают такие дырки, они называются поддуваленки. И если их правильно закрывать и открывать, можно управлять огнем.
Все равно не понимаю, эльф покачал головой, отчего венок опять съехал на ухо, зачем деревья жечь? Им же больно.
Наша семья испокон веку этим занимается, солидно сказала Ганка, и с лесом в дружбе. Батя же, когда помечает, какое дерево рубить, всегда смотрит, чтобы лес не обидеть Потому как, он говорит, если дать деревьям вольно расти, как они хотят, они друг друга передушат. Это как с людьми, говорит он.
Люди разве убивают друг друга? испуганно спросил эльф.
Не у нас, сказала Ганка, подбирая крошки с ладони, у нас, у зеленокутских, разве что в ухо кто по пьяни кому заедет. А на войне, батя говорит, да, убивают. И в городе, если ты сделал что-то плохое, убил или украл, тебя или казнят на городской площади, чтобы все видели, или сажают в такой дом, без окон без дверей, тюрьма называется.
А как же они оттуда выходят? эльф совсем расстроился.
А никак, авторитетно сказала Ганка, их через трубу кормят. Спускают на веревке мешок с едой, и все а они так и не выходят никогда. А когда помирают, то просто закладывают дырку, через которую еду спускали, камнями вот.
Эльф зажмурился и в ужасе помотал головой.
Лучше пускай казнят, сказал он решительно, чем вот так Послушай, а ты в самом деле еще можешь сыра принести? Такой сыр вкусный оказался!
Солнце уже поднялось и бросало сквозь листву белые и золотые вспышки. А под деревьями было, как в воде, тихо, прохладно и зелено. Поползень рыбкой скользил вниз головой по стволу рядом с Ганкой в черной шапочке и очень деловитый. И тихо было, так тихо, точно и впрямь под водой, потому что никто из птиц уже не пел дрова батя с братьями сушили в начале лета, ближе к месяцу серпню начинали складывать и палить кучу, а птицы к этому времени перестают петь, потому что им не до того птенцы оперяются и требуют все больше и больше еды. Даже зяблики перестали подавать свое «хьют», которое всегда высвистывали, завидев Ганку. Сначала она думала, что они так ее приветствуют, но потом услышала, как зяблик в саду свистит на присевшего под деревом кота, и поняла, что это просто означает «внимание, опасность снизу! Там, внизу, кто-то большой и страшный!».
А я тебе взамен принесу такой же красивый венок, пообещал эльф.
Лучше принеси мне удачу, сказала Ганка, эльфы приносят удачу, я знаю.
Эльф вновь качнул своим привядшим лугом на макушке.
Я не умею приносить удачу. Я умею приносить радость. Так она говорила. Что я приношу радость
Она?
Мама Моя мама. Только она не настоящая мама приемная.
Так ты эльфенок Федоры? Ганка даже по коленям себя хлопнула. А я все думаю, почему это ты так хорошо болтаешь по-нашему!
Федора, сказал он, да Так ее зовут. Федора.
Он несколько раз повторил имя, словно катая во рту гладкий камешек.
А Ганка насторожилась. То, что эльфенок Федоры ходит, считай в чем мать родила и выпрашивает сыр, скорее всего, не означает ничего хорошего. С ней все в порядке?
С ней все в порядке, сказал эльфенок, она умерла.
Так ты один живешь? утверждение, что с умершей травницей Федорой все в порядке, Ганка решила пропустить мимо ушей.
Почему? эльфенок пожал худыми плечами, с Федорой
Ганка чуть отодвинулась. Она знала, что эльфы чудные, все так говорили, и еще что они нелюди и живут не по-людски.
Ты что же не похоронил ее? Или, может
Может, оживил своей странной магией, и старуха, хотя и мертвая, ходит и разговаривает? Такой безобидный, такой симпатичный эльфенок. Только бы не разозлить его
Почему? Она просила, чтобы я ее похоронил, как положено, и я похоронил. Вырыл яму, настелил туда папоротника. Цветов. Она любит цветы. А на холмике выложил крест из щепочек.
Значит, он не нечистая сила. Нечистая сила от креста бежит, как от огня, всем известно. Но вот не хотела же старуха его крестить
Она говорит, все хорошо, сказал эльфенок. Говорит, я все правильно сделал.
То есть как, говорит? осторожно спросила Ганка. Отец, наверное, уже злится, да и братья злятся, что ее, Ганки нет, и яиц свежих нет, и сыра. Но эльфов нельзя сердить, это всем известно. Пускай лучше сам уйдет.
Она раньше часто приходила, сказал эльфенок, как во сне. Глаза его расширились и стали совсем зелеными в них отражалась прошитая солнцем листва Придет, станет на пороге Или сидит в углу я оборачиваюсь, смотрю, а она сидит. Что ты меня похоронил по-людски, это хорошо, говорит, мы все равно вместе. Правда, он вздохнул, в последнее время реже приходит. Она так и сказала я потом уйду мы всегда уходим далеко. Просто еще немного с тобой побуду, чтобы тебе одиноко не было. Она хотела, чтобы я не забывал человечью речь, так она говорила. Я все ей рассказывал. Все, что видел.
Может, эльфенок и не виноват, подумала Ганка. Это же Федора, всем известно, что она была ведьмой, а у них все не так, как у людей.
Но как делать сыр, она так и не сказала, сокрушенно покачал головой эльфенок, я уж спрашивал-спрашивал, а она молчит, и все. Я сам попробовал, но ничего не вышло. Может, это потому, что козочка уже старенькая. Мало молока А я так скучаю по сыру.
Я принесу еще сыру, торопливо сказала Ганка. Мало ли, вдруг порчу наведет. Лучше пускай ее отпустит добром.
Когда? Завтра? эльфенок был явно не в ладах со временем. Или с памятью. Ганка не удивилась, эльфы живут одним мигом, но этот миг длится вечно, это все знают.
Нет, терпеливо сказала она, через пять дней. Вот солнце видишь? Оно закатится, потом еще раз. Потом еще раз. И еще два раза. Вот, пальцы загибай, и она для верности сама загнула ему по очереди грязные худые пальцы. Он не противился. Вот видишь? Раз, два, три. Четыре, пять И я принесу сыр. Понял?
Понял, сказал он и вскочил с коряжки. Он был такой худой, что казался полупрозрачным, и сливался с солнечными пятнами, с ветками, зеленью и тенью словно растворялся в них
Погоди! Ганка тоже встала, солидно оправляя юбку и делая вид, что занята только этим, а спрашивает так, мимоходом, а как тебя зовут?
Эльфы не любят говорить, как их зовут на самом деле, но если выведать имя, можно получить над эльфом большую власть.
Эльфенок пошевелился и снова стал хорошо различим, словно бы вернулся из мира теней в мир людей
Желто-красный листик дуба, который оторвался от родной ветки, сказал он с некоторой даже гордостью. Красиво, правда? Я сам придумал.
Немножко длинно, сказала Ганка, хотя, конечно, красиво, поспешно добавила она, чтобы эльфенок не рассердился. Листик тоже неплохо звучит это ведь почти то же самое, только немножко короче. Я буду тебя называть Листик.