Прогорело, говоришь? Роман ткнул в сторону сосны корявой рукой, в мозолях и черных трещинах, куда навеки въелась сажа и угольная пыль, с этого боку, говоришь?
Черные его глаза, обрамленные красноватыми веками с порыжевшими от дыма короткими ресницами, сощурились, когда он внимательно посмотрел на нее. А ведь, подумала она, на самом деле Роман вовсе не красивый А всегда казался ей таким красивым потому что был черным и сильным.
Вот те хрест, повторила она, прижимая ладонь к груди, Роман, не ходи сегодня на кучу
Ладно, коза, он потрепал ее по голове жесткой ладонью, такой жесткой, что ладонь цепляла Ганке волосы, потом слегка оттолкнул, ты это ты давай отсюда. У нас работа еще.
Роман, повторила она, всхлипывая, не надо! Не ходи, а?
Не пойду, он переминался с ноги на ногу; ему хотелось отлить, но при Ганке было неловко, и оттого он злился, и сердито добавил:
А вот батя сейчас встанет, он тебе наваляет, коза. Ты чего это по лесу ночью в одной сорочке скачешь?
Ганка только сейчас в ужасе осознала, что хотя и сунула ноги в чоботы и накинула на плечи кожушок, так и стояла сейчас в чем вскочила с постели: в простой холщовой рубахе до колен, что в ее возрасте было совершенно уж неприлично.
Я просто как приснилось, так и я побежала, вот, сказать тебе. Я обратно, а ты не ходи на кучу, Роман, не ходи, не надо повторяла она, пятясь, пока поляна не скрылась за зарослями орешника. Она продолжала всхлипывать от тоски и безнадежности Роман не поверил ей, а если и поверил, то это она сообразила только сейчас, ежели батя пошлет его на кучу, он не сможет отказаться, не скажет ведь, что струсил, или что ей, Ганке, приснилось что-то такое Потому что если он откажется, то полезет Митро или сам батя
Рассвет только занимался, мутный и красноватый, и как всегда, когда небо раскрывается, чтобы принять солнце, из него дохнуло холодом, и густая трава по обе стороны тропки обильно покрылась росой и не только трава, все кусты, все заросли орешника. У Ганки мокрый подол липнул к мокрым коленям, а чоботы все были в черной грязи, но она совсем даже и не замерзла, потому что всю обратную дорогу бежала, красная и запыхавшаяся, и уже было прикидывала, как бы понезаметнее пробраться на двор, как из-за плетня вышел отец Маркиан, совершая свой ежедневный утренний обход в безнадежной борьбе с молочными подношениями.
Ганка съежилась нрав отца Маркиана был всем известен, и уже торопливо думала, что бы такое соврать, как тут склоненное над ней лицо отца Маркина сморщилось, рыжие ноздри раздулись, и он быстро-быстро обнюхал ей голову и плечи, чем испугал Ганку еще больше.
Отец Маркиан, вы чего? спросила она шепотом.
Он схватил ее веснушчатой рыжей ладонью за горячее плечо и не отпускал. Заголившееся запястье все поросло рыжим волосом, и Ганка ни с того ни с сего подумала, что отец Маркиан, наверное, везде такой, отчего покраснела еще больше.
От тебя пахнет некрещеной тварью, голос отца Маркиана начинался где-то в его бочкообразной груди. С кем валялась? Вон, подол весь в зелени
Ни с кем, шепотом ответила Ганка, ни с кем, хрест святой, я нетронутая
А ежели нетронутая, куда ходила? Ты с кем это путаешься, девка?
Ни с кем я не путаюсь, уже зло сказала Ганка и вывернулась из-под неприятной мужской руки. У эльфенка, подумала она ни с того ни с сего, рука худая, теплая и ведет сквозь ночь, и держит легко и крепко
Вспомнив про эльфенка, Ганка вдруг ощутила звонкую легкость, как бы расширение морозного ясного воздуха в голове и груди, и все стало видно далеко-далеко, словно в давнем ее сне, когда она летела над алыми и желтыми кронами, постигая тайны земли До чего ж зеленые глаза у отца Маркиана!..
А сами-то, отец Маркиан, спросила она шепотом, чьей крови будете? Лес-то близко.
Отец Маркиан выпустил ее плечо и отшатнулся.
Она смотрела и видела, как он пытается вытолкнуть какой-то звук, дергая жилами красной шеи, выпирающей из твердого воротника. Потом развернулся и пошел по улице, задевая долгополой своей одежей лапчатые стебли полыни.
Ганка!
Оказывается, матуся стояла с той стороны плетня: видно, только что подоила корову, в подойнике теплое молоко исходило паром. И как это матуся так тихо подошла? Ганка и не заметила.
Ты куда это ходила?
Никуда, тихо сказала Ганка. Так.
Матуся, смугло-бледная, с тяжелой смоляной косою, спрятанной под платок, была женщиной тихой и, не в пример иным голосистым, которые только кричать и горазды, тяжела на руку а то как иначе управлялась бы со своими чернявыми углежогами?
Поди сюда.
Ганка, глядя себе под ноги, неохотно приблизилась.
Сядь.
Матуся и сама села на поленницу, похлопав по ней и тем самым как бы обозначая для Ганки место, а потом сложила руки с распухшими пальцами на коленях. Ганка так поняла, что бить ее по крайней мере сейчас матуся не будет.
Ты чего это отцу Маркиану такое сказала?
А чего он? мрачно спросила Ганка.
Он хорошего хочет, отец Маркиан. Ты погляди только на себя.
А чего я? Ганка еще не придумала, то ли упираться и дерзить, то ли просить прощения и говорить, что больше не будет.
Отец Маркиан, продолжала мать, глядя не на Ганку, а себе на руки, не любит тех, кто с ним одной крови. Хотя у него-то и крови этой чуть. Бабка его в лес ходила за хворостом, а пришла с пузом Ей с дитем уехать пришлось, а потом Маркиан здесь приход получил Кому-то ж надо, а он местных лучше иного знает. И лес знает.
Она вздохнула. Ганка ни с того ни сего подумала, что их матуся когда-то была красавица.
Ты, Ганка, поостереглась бы. Все мы живем рядом с лесом, так что ты мне голову не задуришь с лесными жителями хорошо играть. Но кровь у них дурная. И они бегают за нашими девками потому, что своих у них нет.
Мамо
А потом что будешь делать? Совьешь гнездышко из травы и сунешь туда эльфенка? Федора померла, Ганка, кому еще подкинешь?
Ганка таращилась на мать, а та все сплетала и расплетала пальцы.
Я, мамо, в лес не для того бегала, сказала она наконец, мне сон приснился. Приснилось, Роман в кучу упал. Я и побежала. Сказать ему, чтобы поостерегся.
Мать выпрямилась, напряженно вытянула высокую сухую шею.
Да ты чего?
Ганка теперь и сама верила, что сон приснился ей, а не эльфенку.
А он сказал, беги отсюда, коза, Ганка всхлипнула и почесала нос о плечо.
Как сглазили тебя, шепотом сказала мать. Неуж не знаешь: нельзя такого жигалям говорить. И если боишься нельзя. И если снится нельзя. У жигаля с удачей свой договор, нельзя его под руку толкать. Роман, ох, Роман!
Я ж люблю Романа, мамо, Ганка склонила беспутную голову, я ж хотела как лучше
Как лучше она хотела, мать встала и, морщась и растирая поясницу, наклонилась, чтобы подхватить подойник, это все лесные чары они-то глаза и отводят таким дурехам, как ты.
Мамо, а правда, что у них своих девок нет? не удержалась Ганка.
Нет или есть, а только никто их не видел, сказала мать и пожала плечами, никогда. Этих видят, ну, нечасто, бывает А девок их нет, ни разу. Может, прячутся они
А вилии? Может, они, ну, с вилиями
Может, и с вилиями, легко согласилась мать. Она стояла, выпрямившись, прислушиваясь к чему-то, а потом вдруг разжала руку, и подойник грохнулся на землю. Белое густое молоко выплеснулось через край и потекло лужицей.
Теперь и Ганке стало видно, как из-за пригорка показались двое, идущих друг за другом тяжело, осторожно, как бы зажатых двумя длинными жердинами, и между двумя этими жердинами было серое одеяло с красной каймой, и там, в одеяле, точно в люльке, невидимый, покачивался третий.
Мать, прижимая руку к груди, побежала навстречу, черная коса вывалилась из-под платка и прыгала по спине Ганка побежала за ней, хотя больше всего на свете ей сейчас хотелось стать очень маленькой и куда-нибудь спрятаться, хотя бы вот под поленницу.
Роман? спросила мать тихо и безнадежно.
Батя сплюнул черным, должно, в горло ему набилась сажа.
И лицо у него было черное, а глаза красные.
Провалился в кабан, сказал он хрипло.
Хоть есть что домой нести, у матери искривились губы, словно она улыбалась
Живой он, мать, сказал Митро. Он выглядывал из-за плеча отца, тоже чумазый, страшный, но сверкнул белыми зубами, впрочем, незаконная эта улыбка мигом погасла, точно зарница в ночи над дальними горами, успел выскочить. И мы успели. Живой. Только обгорел сильно. Ну, до свадьбы заживет
Мать, наконец, заплакала, тихо, словно бы с облегчением, и пошла рядом с носилками, заглядывая в лицо лежащему там Роману тот, видно, очнулся, и Ганка слышала, как он постанывает от боли и скрипит зубами.
Роман, она выглянула из-за батиной спины, стараясь поймать взгляд брата.
Роман повернул на бок голову ресниц у него больше не было, и бровей не было, а лицо все в черной корке, словно бы спекшееся, но глаза целые, хотя веки словно бы вывернуты наружу и оттого глаза казались голые
Ну что, коза, вытолкнул Роман из черного рта накликала?
* * *
Матуся дала мне по уху, сказала Ганка, а Роман отворачивается к стене и молчит. А батя с Митро говорят, чтобы я больше не ходила к ним. Потому что я глазливая. И теперь им Василь еду носит, хотя он маленький еще. А отец Маркиан как меня видит, плюется. Тьху, говорит, на тебя, блудодейка.
На Ганку, раз уж она не ходила больше на куренную поляну, матуся навалила уйму всякой работы. И эльфенок пропал, как не было хотя Ганка все ждала, что он появится, все оглядывалась и на речке, и на выгоне И уж совсем затосковав, пошла к коряжке, и вот он, тут выскочил из-за орешника, где до того прятался, никому не видимый. Ганка сначала обрадовалась, а потом рассердилась вот он, эльфенок, и ничего ему не делается, а все тумаки достаются ей, Ганке. Ей хотелось, чтобы эльфенок чувствовал себя виноватым, а он сидит себе, как ни в чем не бывало.
А я знал, что ты придешь, венок у него был из дубовых листьев, и листья эти отличали червонным золотом. Еще в венок были вплетены гроздья рябины. Красиво. Во сне видел.
А зачем я пришла, не знаешь? спросила она сурово. Я пришла, чтобы сказать, что нам нельзя больше видеться. И не бегай за мной!
Разве я бегаю? таращит свои зеленые глаза эльфенок. Это ты за мной бегаешь!
Я? Бегаю? Ганка аж задохнулась от возмущения. Ах ты, нечисть лесная! Да я Да я ненавижу тебя! Ты мне всю жизнь испортил!
Ганка, Ганка, я ж не хотел ничего плохого, эльфенок, чтобы угодить ей, надел портки, и теперь сидел на их коряжке, смешно ерзая, потому что портки с непривычки ему мешали. Разве я тебя чем обидел, Ганка? Мы же даже не лежали вместе.
Знаю, а только нельзя нам больше видеться. Вот, последний раз пришла я на тебя посмотреть.
Она протянула руку и дотронулась до его щеки, гладкой, горячей и нежной, точно раковина-перловица.
Как же я, Ганка? зеленые глаза эльфенка наполнились слезами, стали похожи на маленькие болотца. В зелени и синеве плавали золотистые пятнышки Ганка всегда дивилась, как это у него глаза могут быть такими разными; каждый миг разные. Ах, как ноет ее бедное сердце эльфенок уйдет навсегда, и волшебство уйдет навсегда. Приворожил ее, не иначе. Он и Федору когда-то так же приворожил, так, что она забыла своих и ушла с ним в лес, а ведь был совсем маленьким. Ах, эльфенок, эльфенок, что ты со мной делаешь!
Что же я совсем один теперь? Как же я И сыра не будет больше.
Последнее обстоятельство явно расстроило его сильнее всего, и Ганке стало обидно.
У тебя ж Федора есть, сказала она ехидно, она хоть и мертвая, а поговорить любит.
Федора больше не приходит, Ганка, эльфенок качнул дубовыми листиками, после чего искоса поглядел на Ганку и большим пальцем ноги ловко подхватил с земли еще один упавший желудь, подбросил его в воздух и поймал босой ногой же я ей сказал, чтобы больше не приходила.
Это еще почему? Ганка сняла чоботы и тоже попробовала поднять желудь босой ногой, но у нее ничего не получилось.
Мы поругались, Ганка. Это из-за тебя Она говорит, чтобы я с тобой не водился. Что это не дело, с тобой водиться. Чтобы я искал своих. Что я уже вырос и мне пора искать своих.
Федора хоть и мертвая, подумала Ганка, говорила на удивление разумно. Ганка так эльфенку и сказала.
Я хочу с тобой, Ганка Ты такая красивая.
Со мной нельзя, сердито сказала Ганка, и ничего я не красивая. Сам говорил, чернявая и нос длинный.
Короткий нос эльфенка сморщился и он быстро-быстро потянул им воздух, точь-в-точь отец Маркиан.
Может, и не такая красивая, но я без тебя не могу, Ганка Ты ведь уже совсем взрослая стала, я же чую Вы, люди, быстро растете. Я тоже скоро вырасту. Приходи ко мне жить в землянку, Ганка. Которую Федора вырыла. Она не велела никому ее показывать, а тебе я покажу. Там тепло. Ну, почти тепло. И я постелю листья папоротника, и мы будем лежать на них.
И везде насыплю цвет полыни, и пижму насыплю, чтобы нас не кусали блохи.
Ты что, совсем дурень? сердито спросила Ганка.
Может, дурнями лесные создания называть и нельзя, но этого уж точно можно дурень и есть!
Не хочу я жить в землянке и спать на папоротнике. Я хочу спать на лавке, и чтоб холстина была чистая, и одеяло шерстяное, и перина пуховая. Ты бы и правда лучше своих поискал, Листик твои шалаши из веток плетут и приманивают светляков, и свистом разгоняют тучи, и в шалашах у них всегда лето
Эльфенок опустил голову, и стал босой ногой чертить в пыли.
Я искал своих, Ганка, сказал он наконец, только знаешь, что они от меня бегают. Только я вижу кого-то из своего народа, он раз и все. И пропал. Думаю, от меня человеком пахнет. Потому что я рос с человеком. И ел вашу еду. Вот сыр, например. А может, у меня есть ваша кровь, Ганка? Как ты думаешь?
Не знаю, шепотом сказала Ганка. Не знаю. А только нельзя мне с тобой. Пойду я
Она встала, взула босые ноги в чоботы и оправила юбку.
Как же я один, Ганка? сказал эльфенок так жалобно, что у Ганки аж сердце заныло. Как же я теперь один?
А как знаешь, сухо сказала она. А будешь приставать, бате пожалуюсь!
И пошла не оглядываясь, хотя почти не видела дороги из-за застилающих глаза слез. Эльфенок, думала она, нечисть, лесная некрещеная тварь, для него что правда, что вранье, все одно, и задурить голову он может так, что и сама не будешь знать, что правда, а что нет. Так что пускай себе ноет и скулит, или пускай мирится со своей мертвой Федорой
Ганка, эльфенок бежал за ней, легкий, словно и правда был в родстве с сухими листьями, что невесомо кружились под ветром, Ганка
Ну чего еще? сердито сказала она, не поворачивая головы.
Ты меня бросаешь, Ганка, а я тебе что-то скажу. Не хотел говорить, а теперь скажу. Вот стань здесь, и я скажу
Он вдруг загородил ей дорогу и худыми своими длинными руками прижал ее к стволу старой березы, такой старой, что эта береза уже и забыла, когда на ней в последний раз появлялась белая чистая кора От эльфенка шел сухой жар, такой сильный, что Ганка отвернула лицо.
Ужас что делается, Ганка! теперь он дышал ей прямо в ухо. В лес спустился тролль. Я его видел, Ганка, сам видел, он ходит и рычит. Весь в бурой шерсти, вот как медведь, правда, даже больше медведя.
Все ты врешь, сказала Ганка на всякий случай.
Не веришь? Пойдем, покажу!
Не хочу! Ганка отчаянно замотала головой, так что косой своей хлестнула эльфенка по лицу.
Не тролля, Ганка! На тролля нельзя смотреть. А то он сам на тебя посмотрит. Он же людоед. Просто что-то покажу. Пойдем
Меня матуся убьет, сказала Ганка безнадежно.
Ах, эльфенок, эльфенок, что ты со мной делаешь почему я тебя слушаюсь? Я же хотела уйти навсегда.
Я ж ничего плохого. Только покажу. И он потянул ее куда-то вбок от тропинки, где деревья были темней и гуще, а прошлогодняя листва пружинила под ногами.
Деревья окружали их, точно черные великаны, обутые в моховые чоботы; все они были в парчовых пятнах лишайника, и Ганке пришлось задрать голову, чтобы увидеть их кроны как она тут оказалась? Куда позволила себя увести?
Смотри, Ганка, смотри!
Он тянул длинными своими тонкими руками вверх, показывал ей на что-то, и Ганка увидела там, в вышине, свежие светлые царапины, словно бы кто-то очень сильный и высокий провел по коре дерева граблями. Кора свисала лохмотьями, и луб тоже свисал лохмотьями.
Это медведь, сказала она неуверенно.
Вот и нет, эльфенок опустил руку, и теперь стоял, от возбуждения приподнимаясь на цыпочки, это тролль. Я его видел, Ганка. Видел, как он точил когти. У него ноги, как у человека, а лапы, как у медведя. И глаза желтые и зубы желтые.
И он рычит вот так эльфенок раскрыл розовый рот и рыкнул, одновременно ударив себя в грудь кулаком. Получилось слабо и неубедительно. Точно котенок мяукнул.