Незнакомое чувство нарастало во мне. В груди словно пчелиный рой гудел, почуявший оттепель. Я пошла в сокровищницу отца, полную сверкающих богатств: золотых кубков в форме бычьих голов, ожерелий из лазурита и янтаря, серебряных треножников, точеных кварцевых чаш с изогнутыми, как лебединые шеи, ручками. Больше всего мне нравился кинжал с мордой львицы, вырезанной на рукояти слоновой кости. Один царь преподнес этот кинжал отцу в надежде заслужить его расположение.
И заслужил? спросила я как-то.
Нет, ответил отец.
Я взяла кинжал, пошла в свою комнату. Бронзовое лезвие поблескивало в свете свечи, львица скалила зубы. А снизу была моя ладонь, мягкая, без линий. Ни шрама не останется на ней, ни гноящейся раны. Ни малейшего следа прожитых лет. Я поняла, что не боюсь предстоящей боли. Иной страх захватил меня: вдруг клинок ничего не порежет? Пройдет сквозь руку, будто погружаясь в туман.
Но этого не случилось. От соприкосновения с лезвием плоть раздалась, и меня пронзила горячая серебристая молния боли. Кровь потекла красная, я ведь не обладала дядиной силой. Рана долго кровоточила, но в конце концов стала затягиваться. И пока я сидела, смотрела на нее, в голове моей возникла новая мысль. Простейшая, неловко даже говорить, так ребенок осознает, что его рука принадлежит ему. Но я ведь и была тогда ребенком.
Мысль вот какая: жизнь моя проходит во мраке глубин, но я не темная вода. Я существо, в ней обитающее.
Глава третья
Проснувшись, Прометея я уже не застала. Золотую кровь стерли с пола. Дыру от наручников в стене запечатали. Сестрица-наяда рассказала новость: Прометея доставили на одну из зубчатых вершин Кавказа и там приковали к скале. Орлу приказано прилетать каждый день, выклевывать Прометееву печень и съедать еще не остывшей. Чудовищное наказание, говорила сестрица, смакуя подробности: окровавленный клюв, разодранная печень, вырастающая вновь лишь для того, чтоб ее вырвали снова. Представляешь?
Я закрыла глаза. Надо было принести Прометею копье, какое-то оружиеон мог бы пробить себе путь к свободе. Глупости. Оружие ему не нужно. Он сам сдался.
Разговоров о постигшей Прометея каре хватило едва ли на месяц. Какая-то дриада ткнула грацию шпилькой. Мой дядя Борей и олимпиец Аполлон влюбились в одного смертного юношу.
Я дождалась, пока дядья на минутку перестанут судачить.
Есть новости о Прометее?
Они сдвинули брови, будто я предложила им блюдо с протухшей едой.
А какие могут быть новости?
Моя порезанная ладонь болела, но следов на ней, разумеется, не осталось.
Отец, Зевс когда-нибудь отпустит Прометея?
Сидевший за шашками отец покосился на меня:
Только если взамен возьмет что-нибудь получше.
Что, например?
Отец не ответил. Чья-то дочь превратилась в птицу. Борей и Аполлон поссорились из-за своего возлюбленного, и тот погиб. Возлежавший на пиршественном ложе Борей хитро улыбнулся. Факелы затрепетали от его порывистого голоса.
Думаете, я отдал бы его Аполлону? Слишком хорош для него такой цветок. Я дунул, и диск отлетел парню в голову. Проучил олимпийского хлыща.
Дядья расхохотались, и в этом хаосе звуков слышался дельфиний писк, тюлений лай, шлепки воды о камни. Мимо прошли нереиды, белые, как брюшко угря, они направлялись домой, в свои соляные дворцы.
Перс кинул в меня миндальным орехом:
Да что с тобой такое происходит?
Может, она влюбилась, сказала Пасифая.
Ха! Перс расхохотался. Отец и замуж-то ее не может выдать. Поверь, он пытался.
Мать, полуобернувшись, взглянула на нас поверх изящного плечика:
Ну хоть голос ее слушать не приходится.
Я заставлю ее говорить, смотрите.
Перс ущипнул меня за предплечье и покрепче стиснул пальцы.
Ты слишком долго пировал, смеялась над ним сестра.
Перс вспыхнул:
Да она просто чокнутая. Прячет что-то. Он обхватил мое запястье. Что ты там все время таскаешь? Держит что-то. Разожми-ка ей руку.
Пасифая один за другим отогнула мои пальцы, исколов своими длинными ногтями.
Они уставились на мою ладонь. Пасифая плюнула.
Пусто.
* * *
Мать принесла очередного детеныша, мальчика. Отец благословил его, но ничего не напророчил, и тогда она огляделась по сторонам: кому бы отдать? Однако тетки, уже умудренные опытом, руки протягивать не спешили.
Я его возьму, сказала я.
Мать фыркнула было, но ей уж очень хотелось похвастать скорее новой нитью янтарных бус.
Прекрасно. Хоть какая-то польза от тебя. Будете вместе кудахтать.
Ээттак отец нарек мальчика. Орел. Тельце его было теплым, как нагретый солнцем камень, и нежным, как бархатистый лепесток. Милее ребенка свет не видывал. Он пах медом и едва разведенным огнем. Ел из моих рук, не вздрагивал от моего тонкого голоса. Он засыпал под мои сказки, свернувшись и уткнувшись мне в шею, и больше ничего не хотел. Мы не расставались ни на минуту, я задыхалась от любви к нему, да так, бывало, что и говорить не могла.
Он, кажется, тоже меня полюбилвот уж и впрямь чудо. Первое его слово было Цирцея, а второесестра. Мать, наверное, взревновала бы, если б обратила внимание. Перс и Пасифая следили за нами: начнем мы воевать? Воевать? Нас это не интересовало. Ээт получил у отца разрешение покидать дворец и отыскал для нас пустынное местечко на морском берегу. Маленький блеклый пляж, где едва пробивались деревца, но мне он казался огромным, пышным девственным лесом.
Ээт вырос в мгновение ока, меня перерос, а мы всё ходили за ручку. Как любовники, насмехалась Пасифая. Некоторые боги с братьями и сестрами спят, и мы, может, из таких? Я сказала: раз думаешь об этом, сама уже, видно, так и сделала. Неуклюжее оскорбление, но Ээт рассмеялся, и я почувствовала себя находчивой, как Афина, блистательная богиня остроумия.
Потом будут говорить, что это из-за меня Ээт вырос странным. Доказать обратного не могу. Но помню, он был странным с самого начала, не похожим ни на кого из знакомых мне богов. Еще в детстве он, кажется, понимал нечто такое, чего не понимали другие. Знал по именам чудовищ, обитавших во мраке морских впадин. Знал, что настой из трав, который Зевс влил Кроносу в глотку, называется фармакон. Эти травы могут творить чудеса, и многие из них растут там, где пролилась кровь богов.
Я качала головой:
Как ты все это узнал?
Я слушал.
Я тоже слушала, но не имела привилегий отцова наследника. Ээта звали теперь на все советы. Дядья стали приглашать его к себе во дворцы. Я ждала в своей комнате, когда он вернется, чтоб пойти с ним на тот пустынный берег и сидеть на камнях, чувствуя, как море брызжет на ноги. Я прижималась щекой к его плечу, а он задавал мне вопросы, которые я никогда не обдумывала и едва ли понимала. Например: на что похожа твоя божественная природа?
То есть?
Вот послушай, на что похожа моя. На столб воды, что беспрерывно изливается сама на себя, прозрачная до самого каменистого дна. Теперь ты.
Я попробовала ответить. На ветры, овевающие утес. На кричащую чайку в гнезде.
Он покачал головой:
Нет. Ты говоришь так, пытаясь мне подражать. На что она похожа в самом деле? Закрой глаза и подумай.
Я закрыла глаза. Смертный услышал бы биение собственного сердца. Но у богов кровь по жилам бежит еле-еле, и я, по правде говоря, ничего не услышала. Однако разочаровывать Ээта не хотелось. Я приложила руку к груди и через некоторое время вроде бы что-то почувствовала.
Раковина.
Ага! Он взболтал пальцем воздух. Двустворчатая или витая?
Витая.
А что в раковине? Улитка?
Ничего. Воздух.
Это разные вещи, возразил Ээт. Ничегозначит пустота, а воздухто, чем наполнено все остальное. Ондыхание, и жизнь, и дух, и слова, что мы произносим.
Брат мой, ты философ. Знаешь ли, сколько богов таковы? Я знакома лишь с одним. Над нами голубел небесный свод, но я вновь оказалась в том темном зале, увидела кровь, кандалы. И сказала:
У меня есть тайна.
Ээт удивленно приподнял брови. Подумал, я шучу. Мне не могло быть известно неизвестное ему.
Это случилось до твоего рождения, объяснила я.
Слушая о Прометее, Ээт не смотрел на меня. Брат всегда говорил, что разум его работает лучше, если не отвлекается. Ээт не отрывал глаз от горизонта. Острые, как у орла, чьим именем он был назван, глаза эти проникали в суть вещей сквозь малейшие трещины, как вода просачивается в прохудившийся корпус корабля.
Я закончила, а Ээт еще долго молчал. И наконец сказал:
Прометей был богом прорицания. Наверняка он знал, что его покараюти как покарают. И все равно это сделал.
Такое мне в голову не приходило. Значит, добывая огонь для людей, Прометей уже знал, что в конце пути его ожидает орел и одинокий, вековечный утес.
Вполне, ответил он на мой вопрос, все ли с ним будет хорошо.
Кто еще об этом знает?
Никто.
Точно? переспросил брат с непривычной настойчивостью. Ты никому не сказала?
Нет. Да и кому говорить? Кто бы мне поверил?
Верно. Ээт коротко кивнул. Больше никому не рассказывай. Никогда не говори об этом, даже со мной. Повезло тебе, что отец не узнал.
Думаешь, он очень разозлился бы? Прометей ведь его двоюродный брат.
Ээт фыркнул:
Мы все двоюродные братья и сестры, включая олимпийцев. Ты выставила бы отца глупцом, который за собственным чадом не может уследить. Он бы тебя воронам выкинул.
У меня нутро сжалось от ужаса, а брат, увидев мое лицо, рассмеялся:
Вот именно. И ради чего? Прометея все равно покарали. Дам тебе совет. Когда вздумаешь снова перечить богам, найди повод посерьезнее. Очень не хотелось бы видеть, как сестру мою испепелят ни за что.
* * *
Пасифаю выдавали замуж. Она давно уже просилась, то и дело, усаживаясь к отцу на колени, мурлыкала, как не терпится ей нарожать детей какому-нибудь достойному богу. Заручилась поддержкой Перса, и тот во время каждой трапезы поднимал кубок за созревшую сестру.
Минос, сказал возлежавший на ложе отец. Сын Зевса и царь Крита.
Смертный? Мать приподнялась. Ты говорил, она выйдет за бога.
Я говорил, за вечного сына Зевса, а он такой и есть.
Перс ухмыльнулся:
Ох уж эти пророчества Он умрет или нет?
Вспышка озарила комнату, жгучая, как сердцевина пламени.
Довольно! В загробном мире Минос будет повелевать прочими смертными душами. Имя его не забудется в веках. Все решено.
Брат не посмел ничего больше сказать, и мать тоже. Ээт перехватил мой взгляд, и я услышала его слова, будто произнесенные вслух. Видишь? Повод недостаточно серьезный.
Я думала, сестра расплачется: так ее низвести! Но погляделаа она улыбается. Почему, я не понимала, да и мысли мои приняли иное направление. Меня бросило в жар. Где Минос, там и его семья, и двор, и советники, его подручные, астрономы, виночерпии и слуги и слуги слуг. Все те существа, ради которых Прометей не пожалел своей вечности. Смертные.
* * *
В день свадьбы отец повез нас за море на своей золотой колеснице. Пировать гостей пригласили на Крит, в знаменитый Кносский дворец Миноса. Стены дворца были заново оштукатурены, все вокруг убрано яркими цветами; гобелены отливали ярчайшим шафраном. Ожидали не только титанов. Раз Минос сын Зевса, значит, и подхалимы-олимпийцы придут засвидетельствовать почтение. Боги во всем своем великолепии стремительно заполняли длинные дворцовые колоннады, смеясь и позвякивая украшениями, осматривались по сторонам, отмечая, кто еще приглашен. Плотней всего толпились вокруг отцабессмертные разных мастей протискивались к нему, чтобы поздравить с заключением блестящего союза. Особенно радовались дядья: пока этот брак в силе, Зевс вряд ли выступит против нас.
Сидевшая на помосте для новобрачных Пасифая сияла как роскошный спелый плод. Кожа ее отливала золотом, волосы блестели, словно солнце на шлифованной бронзе. Вокруг теснилась сотня нимф, и каждая во что бы то ни стало хотела сообщить Пасифае, как та прекрасна.
Я стояла в стороне, подальше от толчеи. Мимо проходили титаны: моя тетка Селена и дядя Нерей, влачивший за собой водоросли, Мнемосина, прародительница воспоминаний, и девять ее легконогих дочерей. Мой ищущий взгляд перебегал с одного гостя на другого.
И наконец я увидела их в уголке. Они стояли, склонив друг к другу головы, скопище невзрачных фигурок. Прометей сказал, что все смертные разные, но я видела лишь однообразную толпутусклая кожа, испарина, измятая одежда. Я чуть приблизилась. Волосы у них были жидкие, плоть дряблая, обвисшая. Я представила, как подхожу и прикасаюсь к этой увядающей коже. В дрожь бросило от одной мысли. Мне уже приходилось слышать истории, которые рассказывали друг другу шепотом сестрицы, о том, что могут сделать смертные с одинокой нимфой, попадись она им. Оскорбить, похитить, изнасиловать. Верилось в это с трудом. Они казались хрупкими, как пластинки на шляпке гриба. Стояли, осмотрительно потупив глаза, подальше от всех этих божеств. У смертных ведь были свои историио том, что может случиться, если свяжешься с богами. Взглянул не вовремя, ступил не тудаи вот уже навлек погибель и бедствия на всю свою семью вплоть до двенадцатого колена.
Это великая цепь страха, думала я. Наверху Зевс, мой отецследующий. Потом братья, сестры и дети Зевса, затем мои дядья, а дальше божества всякого старшинстваречные боги и владыки морей, эринии, ветры, грации и, наконец, в самом низу, мы, нимфы и смертные, наблюдаем друг за другом.
Пальцы Ээта сомкнулись на моей руке.
Ничего в них нет интересного, правда? Идем, я нашел олимпийцев.
Я шла за ним, а внутри пульсировала кровь. Никогда еще не доводилось мне их видетьбожеств, что правят с небесных тронов. Ээт подвел меня к окну, выходившему в залитый ослепительным солнцем внутренний двор. Они стояли там. Аполлонвластитель лиры и сверкающего лука. Его сестра-близнец, лунная богиня Артемида, безжалостная охотница. Гефест, бог-кузнец, изготовивший цепи, что намертво сковали Прометея. Угрюмый Посейдон, чей трезубец повелевает волнами, и Деметра, госпожа изобилия, целый мир питающая своими урожаями. Я смотрела во все глаза, как плавно они движутся, будто облитые силой. Перед ними, казалось, сам воздух расступался.
Видишь Афину? прошептала я.
Всегда мне нравились истории о сероокой воительнице, богине мудрости, чья мысль стремительней удара молнии. Но Афина не явилась. Может, предположил Ээт, она слишком горда, чтобы якшаться с приземленными титанами. Или слишком мудра, чтобы затеряться в толпе поздравляющих. А может, она все же здесь, просто невидима, даже для богов. Афина в числе самых могущественных олимпийцев и способна стать невидимой, чтобы наблюдать за потоками силы и слушать наши тайны.
При мысли об этом у меня мурашки побежали по затылку.
Думаешь, она и сейчас нас слышит?
Глупости. Ей великие боги интересны. Смотри, Минос идет.
Минос, царь Крита, сын Зевса и смертной женщины. Таких, как он, называли полубоги смертные, освященные, однако, божественным происхождением. Минос возвышался над своими советникамиволосы густые, как непролазная чаща, грудь широкая, как корабельная палуба. Темный блеск его глаз под золотой короной напомнил мне обсидиановые стены в отцовском дворце. Но, положив руку на изящное предплечье моей сестры, Минос вдруг сделался похожим на зимнее деревоневзрачным и ссохшимся. По-моему, он это понял и помрачнел, отчего Пасифая заблистала еще ярче. Здесь она будет счастливой, подумала я. Или исключительной, что для нее одно и то же.
Смотри, сказал Ээт, наклонившись к моему уху. Вон туда.
Он указывал на смертногомужчину, которого я раньше не заметила, державшегося независимее остальных. Молодой, обрит наголо, по-египетски, лицо спокойных очертаний. Он мне понравился. Его ясные глаза не были затуманены вином, как у прочих.
Он не может не понравиться, сказал Ээт. Это Дедал. В мире смертных он диво, искусный мастер, почти что богу равный. Когда сам стану царем, тоже окружу себя такими жемчужинами.
Правда? И когда ты станешь царем?
Скоро. Отец жалует мне царство.
Я подумала, он шутит.
А можно мне в нем жить?
Нельзя, ответил Ээт. Оно мое. А ты должна обрести свое.
Ээт держал меня под руку, как обычно, но внезапно все изменилосьон говорил со свободным размахом, будто мы два существа, привязанные к разным веревочкам, а не друг к другу.
Когда? прохрипела я.
После свадьбы. Отец хочет сразу меня отвезти.
Сказал об этом как о чем-то несущественном. А я почувствовала, что каменею. Вцепилась в него и начала:
Почему же ты мне ничего не сказал? Ты не можешь меня оставить. Что я стану делать? Не представляешь, каково было прежде